Другое дело, которое слушалось в тот же день, заключалось в следующем: некто Сильвио Кастелани, незаконнорожденный сын каноника собора святого Петра, пользовался большим расположением своего отца, называвшего его племянником. Юноша был крайне испорченный; я говорю юноша, потому что обвиняемому едва минуло восемнадцать лет. Каноник очень любил сына и делал для него все, что был в состоянии. Конечно, отец употреблял все свои усилия для того, чтоб исправить сына, но ничего не помогало. Каноник хотя и был еще достаточно молод и здоров, но решил духовным завещанием обеспечить будущее юноши. Это и погубило несчастного отца. Сильвио Кастелани, узнав, что «дядя» в своем завещании сделал его единственным наследником, решился на отцеубийство, и с поразительной жестокостью и хладнокровием привел эту мысль в исполнение.
Скажем несколько слов о помещении и судьях. Уголовный трибунал во времена Сикста находился в подземелье Ватикана в длинной, мрачной комнате со сводами. Судьи, которых с председателем было четыре, и защитник помещались на полукруглой кафедре у стола, покрытого черным сукном; на стене висело распятие Христа Спасителя во весь рост; никогда слово помилования не оглашало эти мрачные своды, вероятно, потому, что святое изображение Того, Кто завещал людям милосердие, было за спинами судей.
Первым судили Атилло Браччи.
Кардинал Палеотто, исполнявший должность председателя, начал допрос обвиняемого.
— Атилло Браччи, — сказал он торжественно, — встаньте и отвечайте мне.
Обвиняемый повиновался.
— Сколько вам лет? — продолжал допрашивать Палеотто.
— Сорок семь.
— Чем вы занимаетесь?
— Я феодал, свободный владелец замка святого Принца.
— Знаете ли вы, по какому случаю сюда призваны?
Обвиняемый не отвечал.
— Вы обвиняетесь в том, что убили вашего отца в ночь с 11 на 12 февраля 1565 года. Признаете ли себя виновным?
Браччи продолжал хранить молчание.
— Значит, вы не хотите сознаться в совершенном вами преступлении? — настаивал Палеотто.
— В чем же я должен сознаваться? — воскликнул обвиняемый, пожимая плечами. — Мой отец меня ударил; я отвечал ему кинжалом. Если старик умер, то тем хуже для него. Впрочем, меня об этом никто не спрашивал в продолжении двадцати пяти лет.
— А вы думали, что правосудия не существует? Ошибаетесь, Браччи; вы скоро разочаруетесь в вашем ложном убеждении.
— Как, вы осмелитесь меня осудить? — закричал на все подземелье феодал.
— А почему же нет? — хладнокровно продолжал кардинал председатель. — Вы рассчитываете, что уже не существуют свидетели вашего преступления, а если они появятся?
— А если появятся и будут показывать, то все их показания будут самой возмутительной ложью! — выкрикнул Браччи.
— Однако несколько часов назад в камере пыток вы говорили совсем другое.
— Мало ли что я мог говорить, когда ломали мне кости и жгли тело. Но теперь, слава Тебе Господи, палачи далеко, я нахожусь перед судьями и могу сказать слово в свое оправдание.
— Прекрасно! Теперь послушаем свидетелей.
Сказав это, Палеотто сделал знак приставу.
Эти слова председательствующего заставили задрожать сурового феодала. «Какие же свидетели могут явиться? — думал он. — Разве та девочка, но она давно умерла!»
В камеру вошла свидетельница, высокая, тщательно закутанная в мантилью. Смело подойдя к обвиняемому, подняла с лица вуаль и спросила:
— Узнаешь ли меня, Атилло Браччи?
Обвиняемый взглянул на свидетельницу, затрясся, как в лихорадке, и прошептал:
— Нет, я тебя не знаю.
— Ты прав, Атилло, — произнесла с иронией свидетельница, — ничего нет общего между крестьянской девочкой и знаменитой римской куртизанкой Диомирой, к ногам которой несут свои богатства князья и знатные синьоры Вечного города. Но я тебя узнала, мы старые знакомые.
Обвиняемый ничего не отвечал и со стоном опустился на скамью.
— Ты не хочешь признавать своих старых друзей, уважаемый синьор? — продолжала Диомира. — Тебе, как видно, изменяет на этот раз память? Ты забыл, как ночью 11 февраля зарезал своего отца, появившись неожиданно в комнате, где я также имела несчастье находиться.
— Кто ты такая? — пролепетал обвиняемый. — Я тебя не знаю.
— Несчастный! — говорила свидетельница. — Лучше покайся в своем преступлении перед смертью.
Последовало тяжелое молчание, которое прервал председательствующий кардинал Палеотто.
— Атилло Браччи, — обратился он к обвиняемому, — что вы скажете в свое оправдание, выслушав показания свидетельницы?
Обвиняемый ничего не отвечал. Он, как видно, был поражен неожиданным появлением Диомиры, которую считал давным-давно умершей. Следует заметить, что при начале судебного разбирательства в камеру из боковой двери тихо вошел какой-то монах, тщательно прикрывающий лицо капюшоном, и сел в углу.
Началось разбирательство другого дела.
— Сильвио Кастелани! — сказал председательствующий. — Подойдите.
Юноша приблизился к кафедре.
— Знаете ли вы в чем обвиняетесь? — спрашивал Палеотто.
— Как не знать! — отвечал, презрительно улыбаясь, молодой человек. — Мне это втолковали, когда ломали кости и жгли мою плоть!
— Да, но вы признались в вашем преступлении, вы показали, что убили вашего благодетеля каноника Фаби в то время, когда он спал.
— Да, я это показал, — отвечал Кастелани.
— Но показания данного в зале пыток недостаточно. Необходимо, чтобы вы здесь, свободный от страха, подтвердили свои показания.
— А если б я вам сказал здесь, что не совершал никакого преступления, что бы из этого вышло? — нагло спросил юноша.
— Мы бы ответили вам, что следствием вполне установлен факт совершенного вами преступления.
— И опять отдали меня в руки палачей? Нет, покорно благодарю!
— Это все, что вы можете сказать? — продолжал Палеотто.
— Все! Пишите, что я убил каноника.
— Своего родного отца, несчастный! — прошептал кардинал Палеотто.
— Моего отца, — кивнул, цинично улыбаясь, юноша, — он, конечно, был очень щедрый господин, оттого-то моя мать ему и отдалась; она имела некоторые странные привычки, моя мать…
— Нечестивый присоединяет к отцеубийству еще оскорбления против родной матери!
— Но мне кажется…
— Молчать! — вскричал громовым голосом монах, сидевший в углу камеры. Обвиняемый не докончил своей фразы.
Председательствующий продолжал:
— Обвиняемые сознались в своих преступлениях, — сказал он судьям, — остается применить к ним наказание, но прежде чем это сделать, послушаем защиту. Господин Кассио, не угодно ли вам высказать ваше мнение?
Юрист Кассио встал. Это был старик лет шестидесяти с честной, открытой физиономией, смелым блеском серых глаз, смотревших прямо в упор.
— Господин кардинал, господа судьи, — начал Кассио, — если вы у меня спросите, достойны ли смерти эти злодеи, которые призваны сюда дать отчет в своих преступлениях, я отвечу вам: да, достойны, но вы, судьи, не имеете права отдавать их в руки палачей.
— Поменьше слов! — раздался угрожающий голос из угла.
— Нельзя стеснять защиту, — отвечал Кассио, — в противном случае я сниму эту тогу, которую с честью носил сорок лет.
— Хорошо сказано! — прошептал монах, сидевший в углу.
— Говорите свободно, синьор Кассио, — сказал кардинал Палеотто, — здесь никто не думает ущемлять ваши права.
— В таком случае, — отвечал защитник, — я буду продолжать. Атилло Браччи — отцеубийца; земля и небо ужасаются его злодейству; демон грызет его совесть, и постоянно будет грызть как на этом, так и на том свете; но мы, земные судьи, прежде всего должны руководствоваться законами, признанными нами самими. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как совершено преступление. Римское право также, как и законы, установленные папами, не допускает наказания за давностью времени, а потому Атилло Браччи должен выйти отсюда свободным!
Глаза обвиняемого сверкнули надеждой. Судьи переглянулись; защитник юридически был прав. Из угла, где сидел монах, послышался шепот протеста.
— Что касается Сильвио Кастелани, — продолжал Кассио, — его дело совершенно иное. Прежде всего мы не имеем никакого основания судить его за отцеубийство, у нас нет доказательств, что обвиняемый был сыном каноника; тем не менее его преступление ужасно, закон неумолим к тем, кто осмеливается поднять руку на духовную особу, но тот же закон не допускает осуждения несовершеннолетнего, не забывайте, господа судьи, что Кастелани только восемнадцать лет. Закон не позволяет палачам прикасаться к детям, а потому, — закончил Кассио, — обвиняемый Кастелани должен быть освобожден.
Речь защитника произвела необыкновенное впечатление как на судей, так и на обвиняемых. Палеотто, обращаясь к последним, сказал:
— Прежде чем огласят приговор, не желаете ли прибавить еще что-нибудь в свою защиту?
— Мне ничего не остается прибавить к защите, которая сослалась на истечение срока давности, — отвечал Браччи и снова сел на скамью.
— Я в свою очередь также попрошу господ судей иметь в виду мое несовершеннолетие, — сказал другой подсудимый.
Здесь произошла необыкновенная сцена. Монах, сидевший в углу, сбросил с головы капюшон, и перед судьями и обвиняемыми предстал Сикст V.
— Закон! — вскричал папа. — Вы говорите о законе в то время, когда эти негодяи так нагло нарушили его! На виселицу отцеубийц, на виселицу!
Судьи, опустив головы, молчали. Один только Кассио осмелился возразить:
— Но, святейший отец, — закон должен быть неколебим, неужели справедливый Сикст его нарушит? Это было бы слишком грустно.
— Молчите, Кассио! — сказал папа. — Я хвалю вашу смелость; вы до конца исполнили святую миссию, возложенную на вас. Но, помните, оправдание виновного, хотя бы и на основании закона, еще плачевнее, чем осуждение невинного. Ты, Атилло Браччи, — продолжал папа, обращаясь к феодалу, — три года тому назад, без всякого милосердия, велел прогнать семейство, предки которого жили сто лет на твоей земле, тебя не тронули ни рыдания женщины, ни просьбы ребенка, ни немощность старика…