«Не нам, Господь, не нам, но имени Твоему во славу.
Царь Эдессы Абгар Уккама узнал о чудесах Господа нашего Иисуса Христа и уверовал в Него. Почувствовав немочь великую, направил он в земли Израилевы художника своего по имени Анания, дабы нарисовал тот Божественный лик. Но сколь ни старался Анания, не смог он отобразить священные черты. И тогда Спаситель, умыв водой лицо, а затем вытерев с него влагу поданным Ему льняным платом, соизволил божественным и неизреченным образом запечатлеть на нем Свои черты. И Плат с Нерукотворным образом передал Он Абгару, дабы тот получил избавление от страданий.
Исцеленный Абгар приказал поместить чудотворный Плат в оклад, украсить его драгоценными каменьями и повесить над вратами Эдессы. А тысячу лет спустя Спас Нерукотворный, именуемый по-гречески Мандалион, отдан был в Константинополь. Когда же оный завоевали крестоносцы во времена Четвертого похода, братья наши привезли сей Божественный Плат на корабле, как величайшую реликвию, в Арагон, а оттуда — в Париж, и сокрыли его в церковной крипте Тампля.
Ныне же, когда коварный Филипп Французский объявил нам войну, мы отправляем сей Плат в Ла-Рошель, дабы оттуда перевезти его в открытую нами страну Серебряных гор. И будем молиться денно и нощно за его благополучное туда прибытие, вопреки ветрам и штормам.
Париж, 1307 год»
Затаив дыхание, читал я эту невероятную рукопись. Клянусь Вам, Джон, я и помыслить не мог, что индейцы хранят столь ценную реликвию. Немного придя в себя, я заметил внизу манускрипта приписку:
«И ныне мы, оставшиеся в живых из Ордена бедных рыцарей Иерусалимского храма, передаем сей Божественный Плат брату нашему Инка Рока для сокрытия его, и до последнего вздоха будем надеяться, что он попадет в руки достойного и благородного рыцаря-тамплиера. Знай же, держащий в руках сей манускрипт, что ежели кто сим Платом оботрет свое лицо, тому тотчас же простятся все грехи его.
Куско, 1351 год»
С замиранием сердца я заглянул в ларец и увидел на дне сложенную вчетверо ткань. Осторожно развернул ее и вскрикнул от разочарования — на ней не было ни лика Спасителя, ни чего-либо другого.
Но тут стоявший рядом Сампа Анка укрепил факел в какой-то трещине на полу и с улыбкой взял тряпицу из моих рук. Он встал так, чтобы свет шел через Плат, и я с благоговением увидел проступивший на ткани лик Христа. Помню, я упал на колени и долго молился, пребывая в каком-то блаженном неистовстве.
Наконец мне удалось немного успокоиться. Анка, все это время неподвижно державший Плат, свернул его и отдал мне. Я бережно положил реликвию в суму, все еще не веря, что стал обладателем бесценного дара.
Наступил решающий момент. Я шагнул к сыну вождя и, сколь мог проникновенно, сказал:
— Отпусти меня, брат.
Он долго не мог понять, о чем я толкую. Когда же до него дошло, что я мечтаю вернуться к европейцам, Анка горестно воскликнул:
— Так тебе было плохо у нас, Амаута? Как жаль, что ты не сказал этого раньше! Теперь, когда ты знаешь о Пайтити, я никак не могу позволить тебе уйти к нашим недругам.
Боже, каким я был дураком! Я десятки раз говорил вождю, что хочу к белым, но ни разу не сказал этого его сыну. Знай он об этом полчаса назад, и я был бы свободен! Но я еще не верил, что отказ окончателен, и принялся его убеждать:
— Клянусь, я ничего им не расскажу!
— Нет, брат мой, — покачал головой Сампа Анка. — Они будут мучить тебя, и ты можешь не выдержать. Нет, я никак не могу тебя отпустить. После твоего ухода племя должно будет покинуть город и уйти в сельву, а это десятки жизней.
В его взгляде я прочел твердую решимость. Было понятно — сын вождя меня не отпустит. Он уже чувствовал ответственность за инков, и они были для него важнее моих желаний.
Я никогда не смогу описать, что пережил в те короткие мгновения. Нельзя сказать, что я любил Анку как сына, но, безусловно, питал к нему большую симпатию. Он был моим другом, почти братом. И вот теперь он встал между мной и свободой. Свободой, о которой я грезил ночами, лежа на убогой индейской лежанке. Я ощущал себя арестантом, которого после долгих лет заточения отпустили на волю и тут же лишили ее снова. Что мне оставалось делать?! За двенадцать лет плена это была первая возможность сбежать, и если сейчас я отступлюсь, сколько придется ждать следующей? Я представил длинную череду жизней в шкуре индейца, и отчаяние охватило меня. А, может, в тот момент я просто сошел с ума…
Я принял решение. Душа моя переворачивалась от боли и ужаса из-за того, что мне предстояло сделать. Но выбора у меня не было. И я… Выхватив из-за пояса нож, я размахнулся, чтобы вонзить его в грудь Анки. И тут наткнулся на его взгляд — прямой, открытый, удивленный… В этом взгляде было все: и доверие ко мне, и любовь, и непонимание… и низость моего падения.
Страшно вспомнить, что я пережил в то мгновенье. У меня еще оставалась доля секунды, чтобы исполнить свой план. Жизнь Анки против моей свободы… Но рука моя опустилась. Быть может, я был слишком к нему привязан, или сын вождя просто оказался сильнее меня. Но я хотел вырваться! И потому сделал единственное, что мог: резко нагнулся и вонзил клинок в ногу Анки. Тот вскрикнул, я подхватил его и помог опуститься на землю.
— Прости, — прошептал я, не сдерживая слез.
Душевная боль, отразившаяся на его лице, заставила меня отвернуться.
— За что, Амаута?!
— Я стар, и жить мне осталось недолго, — пробормотал я, старательно глядя в сторону. — Хочу хотя бы последние годы провести среди своих сородичей. Не стоило становиться между мной и свободой… Скоро придет Якумама, вместе вы без труда доберетесь до Антавары.
— Видно, я совсем не знал тебя…
От этих слов у меня мороз пошел по коже. Дыхание перехватило, кровь бросилась в лицо от жгучего стыда. Еще мгновение, и я упал бы перед ним на колени. Но смог пересилить себя. Отводя глаза, я поспешно набил свою суму золотыми безделушками и побежал к пироге. А спину мне жег горький и презрительный взгляд Сампа Анки.
"Это не грех, не грех, — убеждал я себя. — Я хотел не ему дурного, а себе доброго, значит, поступок мой совершен из благих побуждений".
Но это не помогало. На душе было так пакостно, что хотелось выть.
Выбравшись из пещеры, я сказал ожидавшему у входа Якумаме:
— Сын вождя зовет тебя. Поспеши, ему нужна твоя помощь. А я подожду вас здесь.
Он посмотрел на меня с удивлением, но вопросов задавать не стал и через мгновение скрылся в расщелине. А я побежал прочь.
На глазах Голда выступили слезы. Викарий потрясенно молчал.
— Да, Джон, я знаю, что вы скажете. Я поступил жестоко. Но что было делать? Возвращаться в селение, доживать там оставшиеся годы, а потом переселяться в индейца? Прежде, чем осуждать, попробуйте провести хотя бы год в жаркой, влажной сельве, в условиях, для жизни почти не приспособленных. Я ненавидел постель из шкур, меня тошнило от маисовой каши, а вид анаконды вызывал во мне первобытный ужас. Да, я купил свободу дорогой ценой, но поверьте, бремя вины давит на мою больную совесть вот уже почти три сотни лет. Хотя впоследствии я постарался ее искупить.
Впрочем, тогда я не понимал, как тяжело мне будет вспоминать о совершенном предательстве.
«Вернусь к реке, найду укромное местечко, — думал я, — достану Плат, оботрусь, и этот грех простится мне, как и все остальные».
Так я и сделал. Отдалившись от пещеры, я принялся искать дорогу к руслу реки. С полчаса я шел по горной дороге, стараясь найти что-то знакомое в очертаниях скал и камней. Между тем погода вдруг испортилась, небо заволокло тучами, поднялся сильный ветер. Минут через пятнадцать я стал бояться, что меня просто сдует вниз, и решил переждать, укрывшись за большим валуном.
Я сел, перетряхнул суму и достал Плат. Но едва развернул, как сильнейший порыв ветра чуть не вырвал его из моей руки. Вцепившись в ткань, я боролся со стихией, и в этот момент случилось то, чего мне не доводилось переживать ни до, ни после того рокового дня.
Ветер резко усилился. Меня вдруг охватило странное беспокойство, оно все нарастало и очень быстро перешло в безотчетный ужас. Никакой видимой опасности не было, и, тем не менее, я чувствовал такой страх, словно вокруг меня столпились десятки привидений. Господь наказывал меня за нападение на Анку и за то, что я прикоснулся к священной реликвии.
Лоб мой покрылся испариной, сердце трепетало, как пичужка в кулаке, а в голове билась одна мысль — спасаться! Вскочив, я бросился бежать. Невозможно описать это состояние, когда совершенно ничего не соображаешь, а нечеловеческий, мистический ужас гонит и гонит тебя вперед. Человек, не испытавший такого, никогда не поймет, какая это была жуть.
Очередной сильнейший порыв ветра вырвал из моей руки Плат и понес его над горами, но мне уже было все равно. В панике метался я, как загнанный зверь, падая, скатываясь вниз и увлекая за собой сотни маленьких и больших камней. Без малейшего сожаления я скинул суму с золотом, которая мешала мне. Никакие блага не волновали меня в тот момент, всем существом управляло лишь одно желание — бежать.
Не знаю, сколько прошло времени. Наконец я почувствовал, что страх потихоньку отступает. Израненный и уставший до предела, я забился в какую-то щель и там пролежал до утра. Ветер стих, на землю опустилась ночная прохлада, а я лежал, боясь пошевелиться и не зная, какие раны получил во время этого дикого припадка.
Майкл Голд замолчал, пытаясь выровнять дыхание. Казалось, он вновь переживал ужас, охвативший его в горах Южной Америки.
— И Плат пропал? — горестно воскликнул викарий.
— Увы, Джон, да. Странное помешательство лишило меня этой ценнейшей реликвии!
— Как жаль! А что же, по-вашему, это было?
— Я ломал над этим голову триста лет, объясняя все местью высших сил. И лишь три года назад прочитал в «Санди Таймс» заметку, которая, как мне кажется, объясняет панический припадок, случившийся тогда со мной. В статье говорилось о том, что некий Джон Болдерстон, режиссер лондонского театра «Лайрик», готовил к постановке пьесу, где по ходу действия герои переносились в прошлое. Ему хотелось придумать что-то эффектное, чтобы зрители в этот момент ощутили психологическое напряжение. И мистер Болдерстон обратился за помощью к своему другу, физику Роберту Вуд