Иван Долгорукий, усилиями фельдмаршала князя Владимира Васильевича Долгорукого (крестного отца цесаревны Елизаветы Петровны) примерен был с Остерманом. Заметно чаще удалялся он из Горенок, дабы не быть принужденным на милости государя.
Бежала царя и цесаревна Елизавета Петровна.
(«Она теперь в дурных отношениях со всеми, — сообщал дюк де Лириа. — Его Царское Величество уже не смотрит на нее с такою любовию, как прежде»).
В одну из удобных минут барон Остерман пытался склонить государя к возвращению в Петербург.
Петр II отвечал ему:
— Что мне делать в местности, где кроме болот да воды ничего не видать.
Ратовал за возвращение и дюк де Лириа, уговаривая князя Ивана Долгорукого повлиять в том на государя.
Русский флот оставался в пренебрежении и в Испании могли потерять то высокое мнение, которое составили о морских силах русского царя.
В середине сентября в Кронштадт прибыл Джемс Кейт.
Английский консул Клавдий Рондо, находившийся в Кронштадте и наблюдавший за русскими кораблями, не выпускал Кейта из виду.
«Полагаю, что никаких дел ни от Испании собственно, ни от претендента (Иакова III. — Л.А.) ему не поручено, — сообщит Рондо в депеше от и сентября, — так как он до сих пор проживает в Кронштадте у адмирала Гордона. Будь у него какое-нибудь дело, он, вероятно, немедленно бы выехал в Москву».
У Гордона, меж тем, собирались вся якобиты, проживавшие в России. Многие из них держали связь с Парижем, Римом, Лондоном.
Австрийский посланник граф Вратислав, дабы вырвать Петра II из рук Долгоруких, предложил устроить под Москвой лагерь на ю тысяч человек и провести военные учения, в которых принял бы участие государь, но заботы о содержании лагеря заставили переменить решение.
— Мне кажется, что царствование Петра Великого было не что иное, как сон, — говорил в эти дни Иоан Лефорт одному из своих друзей. — Все живут здесь в такой беспечности, что человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина движется без всякой помощи. Швеция старается возвратить себе отнятые земли, а монарх… занят и никто ему не смеет прекословить.
«Царь думает исключительно о развлечениях и охоте, а сановники о том, как бы сгубить один другого», — вторил ему Клавдий Рондо.
«Как и чем держалась Россия в этот период времени, когда государь помышлял не о правлении, а о потехах, а царедворцы его заботились не о его славе и чести, а о собственной корысти, и когда верховные правительственные лица и ведомства, разделенные крамолами, казалось, бросили кормило правления и оставили царство на жертву безуправной анархии. Провидение хранило Россию! И в этот печальный период времени были люди, которые будучи верны совести и долгу своему, чуждались крамол, помышляя единственно о чести отечества, и патриотическими усилиями своими поддерживали добрый порядок внутри и безопасность извне», — замечал К. И. Арсеньев.
Как, однако, не разорена была Россия, но она была в состоянии защищаться против соседей. Не потому ли Ягужинский, в нетрезвом виде, сказал однажды шведскому послу Цедеркрейцу:
— Пусть шведы потерпят еще года два-три, тогда они, пожалуй в состоянии будут снова напасть на Россию, а пока, напади они — пропадут.
Шла борьба за влияние на государя и важно было для России, чье из влияний одержит победу.
Водоворот событий коснулся и великой княжны Натальи Алексеевны.
Тетка Елизавета Петровна перестала ходить к ней и обращалась с ней весьма холодно.
Долгорукие ненавидели ее.
Шафиров, возвращенный из ссылки, связанный родством с Долгорукими, интриговал против Остермана и подумывал о его свержении. Лишь Остерман казался великой княжне единственной ее опорой. С ним было спокойно.
Андрей Иванович все дела взвалил на себя. Он сумел сделать себя настолько необходимым, что без него русский двор не мог ступить ни шагу. Когда ему не угодно было явиться на заседание Совета, он сказывался больным; а раз Остермана нет — оба Долгорукие, адмирал Апраксин, граф Головкин и князь Голицын в затруднении. Они посидят немного, выпьют по стаканчику, и принуждены разойтись; затем ухаживают за бароном, чтобы разогнать дурное расположение его духа, и он таким образом заставляет их соглашаться с собою во всем, что пожелает.
Теперь же, с возвращением Шафирова в Москву, все могло перемениться.
Смятение охватывало в те дни и дюка де Лириа. Словно что-то тайное начинало открываться ему.
«Я уже приготовил мой дом к зиме. Морозы начались уже сильные, и дай Бог прежде чем окончится зима, чтобы король приказал мне выехать отсюда», — писал он в конфиденциальном письме к маркизу де ла Пас 30 сентября.
Во дворце готовились торжественно отмечать день рождения императора, иллюминовали царский сад, приуготовляли великолепный фейерверк, а испанский посланник подумывал о поездке в Петербург, возможно, для встречи с Кейтом.
По приезде царя из деревни, дюк де Лириа посетил Ивана Долгорукого и говорил с ним о возвращении Петра II в Санкт-Петербург.
— Я сказывал государю, — отвечал князь. — Он обещал это исполнить. Но, прошу вас, молчите об этом. Желающих остаться в Москве предостаточно.
Пронесся слух, император Карл VT и великая герцогиня Бланкербурга желают сделать брачную мену, женив царя на дочери герцога Брауншвейг-Бевернского, а старшего сына герцога на великой княжне Наталье Алексеевне.
Немцы наступали.
Дошло известие, что цесаревну Елизавету прусский король хочет сосватать за своего двоюродного брата. Узнав о том, цесаревна, через посредство близкой дамы, дала знать барону Мардефельду, что если он хлопочет об этом браке, то пусть оставит такой труд: она вовсе не думает выходить замуж.
14 октября, в тот день, когда дюк де Лириа подарил государю две борзые собаки, нарочно выписанные из Англии (чему Петр II был несказанно рад и в тот же вечер поехал с ними за город, сказав, что воротится не прежде, как выпадет первый снег), в Москву приехал Джемс Кейт.
Он произведен был в поручика кавалергардского полка и ожидал получения чина генерал-майора.
«Давно уже мы были искренними друзьями, а как он приехал прямо из Мадрида, то рассказал мне много такого, чего я не знал», — напишет в «Записках» дюк де Лириа.
Переговорили об Испании, о европейских делах, перешли к России и сделали заключение, что здесь в настоящее время домашние дела до того запутаны, что русский двор примет все меры, чтобы не обеспокоить соседей, лишь бы они оставили в покое.
Государю нравились окрестности Москвы и он не желал ни покидать первопрестольную, ни оставлять занятия охотой. Валил снег. Морозило. Неожиданно по Москве заговорили об ухудшении здоровья великой княжны.
Иоанн Лефорт извещал 30 октября своего короля: «Здоровье Натальи Алексеевны с каждым днем хужее и все боятся за нее. Прибегли к помощи опиума, чтобы ей дать хотя немного покоя. Ее желудок не принимает никакой пищи».
1 ноября в Петербурге состоялись похороны герцогини Голштинской Анны Петровны.
«Болезнь Великой Княжны так усилилась, что нет надежды на ее выздоровление, — писал Лефорт 4 ноября. — Несколько курьеров отправлены к царю, но он еще не приехал. Русские совершенно овладевают слишком суровым и упрямым духом царя. Барон Остерман в отчаянии от угрожающей ему опасности».
Тревога и страх охватывали людей.
«Здесь каждый, — замечал Рондо, — произнеся малейшее слово о правительстве, трепещет собственной тени».
Любопытно, именно в это время дюк де Лириа, размышляя о смерти, угрожающей великой княжне, впервые говорит о возможной смерти государя и о последствиях, могущих возникнуть после его кончины. В письмах его угадываются отголоски чьих-то разговоров, бесед, свидетелями которых он был. «Смерть, угрожающая великой княжне, заставляет меня трепетать за царя, который нимало не бережет себя, подвергаясь суровости непогоды с невыразимою небрежностью. Случись, умри этот монарх, здесь произойдет ужаснейшая революция; не берусь предвещать, что последует; скажу только, что Россия возвратится к своему прежнему состоянию, без надежды подняться, по крайней мере, в наше время.
Принцесса Елизавета после царя теперь будет ближайшей преемницей короны, и от ее честолюбия можно бояться всего. Поэтому думают или выдать ее замуж, или погубить ее, по смерти царя заключив ее в монастырь».
Как тут не вспомнить признания Ивана Долгорукого, сделанного им через несколько лет в ссылке, в Березове. Резко и неуважительно говорил он о Елизавете Петровне, которую называл «Елизаветкой». Он приписывал ее наветам императрице Анне Иоанновне гибель своей фамилии.
— Императрица послушала Елизаветку, а та обносила всю нашу фамилию за то, что я хотел ее за рассеянную жизнь (князь Иван Алексеевич выразился гораздо резче) сослать в монастырь.
Великой княжне Наталье Алексеевне решено было дать женское молоко, как единственное средство, могущее вылечить ее.
«Завтра исполнится год, как я при этом дворе, и, поверьте, этот год стоит двух, проведенных в другом месте, — признавался дюк де Лириа в очередном послании. — Дай Бог, чтобы не прожить здесь другого».
Впечатление такое, что посланник начинал опасаться за свою жизнь, как человек, узнавший чьи-то тайны.
На короткое время все вздохнули с облегчением. Великой княжне стало несколько лучше.
Граф Вратиславский успел даже устроить праздник в честь своего короля. На нем, к удивлению всех, присутствовал государь с принцессой Елизаветой.
«Царь только участвует в разговорах о собаках, лошадях, охоте, слушает всякий вздор, хочет жить в сельском уединении, а о чем-нибудь другом и знать не хочет, — сообщал Лефорт 14 ноября, за восемь дней до кончины великой княжны Натальи Алексеевны. — Преданный совершенно своим страстям, он не слушает никаких советов. Когда его сестра была при смерти, надо было послать за ним пять курьеров, чтобы удовлетворить ее желание видеть его. Он пришел только после перелома болезни и то нехотя.
Что может из этого выйти? Если сестра царя умрет, главная партия употребит все усилия удалить В. К. Елизавету и затем будет управлять монархом по своему произволу; его совершенно изнурят, а затем может быть и совсем сотрут, и в конце концов возьмут пример со шведов. Будет чудо, если Великая Княжна (Наталья. —