В кухне повисла гробовая тишина. Я перестал дышать. Тимур сглотнул, этот звук показался слишком громким в застывшем воздухе. Она же сухо продолжила:
— Женщина тоже орала. Держали её вчетвером, потому что иначе было никак. Она билась, как бешеная; орала до тех пор, пока не захлебнулась собственным криком и не обмякла в руках у охранников. Наверное, у неё просто разорвалось сердце от боли за своего ребёнка. Ведь говорят же, что мать всё чувствует, — снова короткая пауза, — Она действительно не знала, где прячется её муж. Ратмир недовольно нахмурился тогда, обхватил головку младенца руками и одним движением свернул ему шею.
Я судорожно прикрыл рот кулаком, давя в себе подступающую к горлу желчь.
— Тишина, которая наступила в тот момент, — монотонно говорила Ольга, — Настолько оглушила меня, что я завизжала. Я рвала на себе волосы, отгрызала себе ногти, орала так, что мой собственный визг стоял у меня в ушах ещё трое суток после этого. Меня разрывало на части, потому что пока младенец кричал, он был ещё живой, и я надеялась… — она коротко запнулась, моргнула и снова заговорила полушёпотом, — Просто надеялась, что Ратмир сжалится. Но когда детские вопли прекратились, я поняла, что он не пожалеет никого, не остановится ни перед чем. Что Ратмир получает какое–то животное удовольствие, слушая это. Он рассмеялся, отвесил мне пощёчину окровавленной ладонью, и я замолчала. И тогда он сказал…
Она резко вздрогнула всем телом, как будто через неё пропустили разряд тока. Потом прикрыла глаза, зажмурилась точнее, и сжала губы. Так стояла она примерно минуту, а потом допила кофе, поставила кружку в мойку и пошла из кухни.
— Ольга, — неожиданно подал голос Тимур.
Так неожиданно, что я дёрнулся к нему и уставился на его руку, сжимающую лезвие его ножа и пятна крови, расползающиеся по столешнице кухонного острова.
— Что он сказал?
Она остановилась в арке. Потом медленно повернула голову и посмотрела на него таким взглядом, что меня пробил озноб. Ухмыльнувшись, Оля произнесла:
— Смотри и учись, девочка. Он сказал — смотри и учись, — снова отвернувшись, она добавила, — Я с тех пор молчу, когда мне больно. Чтобы не доставлять удовольствия.
Глава 6
Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна
И не вижу ни одной знакомой звезды.
Я ходил по всем дорогам и туда, и сюда,
Обернулся — и не смог разглядеть следы.
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит все не так уж плохо на сегодняшний день.
И билет на самолет с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень.
Тишина угнетает. В прямом и переносном смысле. Особенно она угнетает, когда ты лежишь в темноте; в одной постели с очень привлекательным мужчиной; твоё запястье приковано наручниками к его запястью; а под подушкой он сжимает пистолет с глушителем.
Поморщившись, я подняла руку вместе с его, и потёрла нос. Потом чихнула и вытерла слюни. Лазарь не стал отставать, и дёрнул моё запястье, засунув свою пятерню под одеяло, и почесал себе яйца.
— Какая мерзость, — вырвалось у меня, едва мой кулачок коснулся мягких кудряшек у него в паху, — Мог хотя бы трусы надеть.
— Я не ношу трусы. Натирают.
Я закатила глаза, но в темноте он не мог этого увидеть. Ну да, я знаю; хотя не должна быть в курсе таких подробностей.
— Спи, Сладкая, — с насмешкой сказал он, — Или можешь размять пальчики, я не против.
В эту игру мы играли ещё полчаса; до тех пор, пока, в очередной раз почесавшись, я не услышала:
— Либо ты не двигаешься, либо я прицеплю тебя к изголовью. Поверь, провести всю ночь с подвешенными руками не очень приятно, — прорычал Лазарь.
Проверять, правда это или нет я не рискнула, поэтому положила свои конечности вдоль тела и попыталась уснуть. Сон, как назло не шёл, хотя, наверное, это не мудрено, учитывая щекотливые обстоятельства.
В голове гудели вопросы. Сотня вопросов. Где я облажалась? В каком именно месте я допустила прокол; чем выдала себя? Мои документы не фальшивка — они настоящие, и я действительно похожа на ту самую Морозову Ольгу Алексеевну. У нас даже имена одинаковые, только я при рождении была Светловой и Васильевной. Я нашла эту девчонку в Киеве полтора года назад, в одном из притонов. Её мозги были настолько разжижены, что она согласилась подарить мне свою личность, лишь бы я заплатила её барыге за героин. Я заплатила, заодно проверив наше сходство: никто ничего не заподозрил. Она числилась пропавшей без вести, практически никакой истории, об этом позаботились её прежние хозяева, которые и устроили её недорогой валютной проституткой, обслуживающей не особо привередливых клиентов и субботники. Её чистая биография была мне на руку, и, едва я пересекла границу, я должна была исчезнуть со всех радаров. Меня невозможно было найти. Я стала призраком. Во всяком случае, должна была стать.
Где же я всё–таки допустила ошибку? Как он меня нашёл? Ни где–нибудь, а на трассе, ведущей к крошечному городку в не менее крошечной стране, где я осела на полгода.
Вспомнив его лицо, когда он закрыл глаза, там, в темноте, и глубоко вздохнул; я передёрнулась.
Я ещё спрашиваю, как? Хищник находит свою добычу по запаху, и никак иначе.
В этих раздумьях я провела половину ночи, до тех пор, пока мои веки не начали тяжелеть, наливаясь свинцом сна, и я не отключилась. Сквозь дрёму, я почувствовала, как Лазарь накрыл меня одеялом; а потом снова опустил свободную руку под подушку, наверняка, крепко сжимая пистолет.
Боль в плече постепенно начала притупляться. Скорее всего, это действие обезболивающих, которые даёт мне Лазарев. После моего монолога на кухне мы не разговаривали, но поднимаясь по лестнице, я слышала слова Тимура:
— Лучше пристрели её. Серьёзно, Лазарь. Так будет гуманнее.
Тогда я застыла на ступеньках и невольно улыбнулась.
Гуманность. Что о ней может знать человек, у которого руки по локоть в крови?
Лазарь оказался хорошим хозяином. Он тщательно делал мне перевязки; дважды наложил вторичные швы, чтобы рана срасталась правильно; сытно и вкусно кормил; даже мыл, предварительно обмотав моё плечо пищевой плёнкой. Он не показал никаких эмоций, когда увидел меня голой, и даже постарался не пялится на мою спину, покрытую шрамами. После душа, он вытирал меня тёплым мягким полотенцем, которое предварительно грелось на змеевике; надевал на меня какое–то нижнее бельё и закутывал в халат. Идеальный мужчина; ни дать, ни взять.
Я молчала, потому что только так получалось стерпеть ноющее плечо и головную боль, которая появилась после звука выстрела. Я знаю, что это пройдёт, когда рана заживёт окончательно. Не впервой. Хотя, нога болела сильнее — прострелили над коленом тридцатым калибром.
В общем, спустя две или три недели после ранения, я окончательно оклемалась и выползла вниз, на крыльцо, чтобы покурить. Было около одиннадцати вечера, и на улице стемнело, поэтому, едва я ступила в прихожую, а потом и вышла из дома — загорелся свет. Лазарев явился в дверях за моей спиной. Нет, у меня на затылке лишней пары глаз не имеется, но я знаю то покалывающее ощущение, которое вызывает его пристальный взгляд на моей коже. Короче, я достала самокрутку с вишневым табаком; прикурила; зажала сигарету в зубах; и опустилась на верхнюю ступеньку крыльца, для страховки держась здоровой рукой за перила. Когда я устроилась на прохладном камне, я сплюнула табак, и медленно затянулась.
Лазарев сел рядом. Я посмотрела на него и отметила, что кожа на его плечах покрылась мурашками. Замёрз, бедняжка.
— Будешь? — я указала взглядом на сигарету, изображая правила приличия.
— Нет, — отрезал он.
Я хмыкнула и снова отвернулась. Когда моя самокрутка кончилась, я прикурила вторую и задала давно мучающий меня вопрос:
— Как ты справляешься?
Лазарев издал какой–то странный звук: то ли фырканье, то ли смешок и откинулся назад, опираясь на локти. Ноги он вытянул вдоль ступенек, скрестив в лодыжках, принимая расслабленную, я бы даже сказала, умиротворённую позу. Он стал одеваться в моём присутствии, что не могло не радовать. Правда, поджарое тело и армейские татуировки всё равно отвлекали моё внимание, потому что о футболках он, по всей видимости, не слышал.
— С чем? — решил уточнить Лазарев.
— Со всем. Со своей жизнью, воспоминаниями. У тебя ладони не зудят периодически? — я невольно поморщилась, сжала и разжала пальцы на больной руке.
— Зудят. Даже болят временами, — спокойно ответил Игорь, — Особенно указательный палец. А на лице с правой стороны постоянно ощущение давления и прохлады. Фантомная винтовка, — он ухмыльнулся.
— Тебе никогда не хотелось в петлю залезть? Или пулю в лоб пустить? — я снова затянулась, выдыхая дым тонкой струйкой, — Сделать что–нибудь, чтобы этот зуд унять?
— Не–а, — Лазарев растянул это короткое слово до невозможности, — Я люблю жизнь. И ценю её.
Я не выдержала и рассмеялась. Заливисто и громко, так, что плечо предательски заныло и мне пришлось поморщиться, подавив свой смех.
— Да, от наёмного убийцы слышать такие слова всё равно, что анекдот, — сказала я, продолжая улыбаться.
— Знаешь, почему меня назвали Лазарем? — спросил он, переводя взгляд на окна соседнего дома.
— Фамилия? — я ухмыльнулась, и на этот раз выпустила сигаретный дым кольцами.
— Не–а. В Чечне я был снайпером. Ты что–нибудь слышала об этом?
Я неопределённо повела здоровым плечом. Раз уж Лазарева пробило на откровенность, стоит послушать.
— На поле боя не любят два рода войск: разведку и снайперов, — начал Игорь, — Особенно снайперов. Дело в том, что солдаты идут в относительно открытом сражении; снайпера, напротив, поступают подло. Мы используем камуфляж, укрытия, сторонние звуки, иногда прикрываемся спинами своих же. Нас не любят и за глаза называют крысами. Чаще всего понимая, что поймают; такие, как я, прятали или закапывали оптику, чтобы приняли за рядового солдата. Из плена есть шанс убежать, а так — прибьют без вариантов.