— Я купила тебе билет на поезд, — тихо сказала Ольга, вертя в ладонях чашку с кофе.
Моя рука застыла в воздухе, а потом я опустил её. Керамика стукнула по столу, из неё выплеснулась горячая ароматная жидкость, слегка обжигая кожу. Я пристально посмотрел на сладкую, но она не поднимала на меня глаз.
— Во сколько? — сухо спросил я, продолжая впитывать её невидимые эмоции глазами.
— В три часа дня.
— Завтра?
— Сегодня.
Слова от чего–то прозвучали как приговор. На душе стало тоскливо, и я отвернулся от неё.
Прогоняет всё–таки.
— Хорошо, — ответил я, отпивая из чашки и обжигаясь горячим утренним напитком.
Часы на встроенной духовке показывали полпервого пополудни. Осталось каких–то два с половиной часа с ней рядом. А потом я уеду. И что будет дальше?
Ждать ли мне обещанной мести? Держать пистолет под подушкой или можно расслабиться? Интуиция подсказывала, что нельзя, а я доверял своей интуиции.
— Я оставлю тебя в покое, — тихо проговорила Ольга, вынуждая меня повернуться к ней, — Я не виню тебя. Я была простым заказом, и ты не мог пойти против Ратмира. Я понимаю.
Коротко усмехнувшись, я кивнул и выпил щедрый глоток кофе.
Была ли она простым заказом тогда? Я точно знаю, что — нет.
Не винит ли она меня? Оставит ли в покое? Почему–то тоже твёрдая уверенность — нет.
Перрон, несмотря на снующих туда–сюда людей, выглядел пустым и безжизненным. Игорь молча стоял рядом, бросая на меня короткие взгляды. Я разглядывала заходящих в вагоны людей, и боролась со странным гнетущим ощущением чего–то плохого. Неправильного.
— Ваш билет, — послышалось, словно из–под воды.
Лазарев протянул билет с паспортом проводнице, и снова одарил меня задумчивым взглядом. Чёрная спортивная сумка болталась у него на плече, но я знала, что вещей в ней было немного. Футболка да джинсы, которые я постирала с утра и которые ещё были влажными, когда я складывала их в дорогу.
— Я тебе положила перекусить и термос с кофе, — сказала я, когда билет вернулся в его руку, — Одежда не до конца высохла, так что… — фразу я не закончила, не найдя нужных слов.
Игорь кивнул, и повернул голову, глядя на вагон и провожающих.
— Ну, — выдавила из себя я, — Удачи тебе.
— Я вернусь, — тихо сказал он, посмотрев мне в глаза.
— Не нужно, — я качнула головой, — Иди, скоро тронется.
Он прижал меня к себе быстро, порывисто и сильно. Поцеловал длинным поцелуем, а потом несколькими короткими — просто прикосновение влажных солоноватых губ к губам. Так целуют тогда, когда не хотят отрываться; когда не хотят уезжать; когда хотят остаться. И это было неправильно, но отстраниться я не смогла.
— Я вернусь, — прошептал он, сквозь скрежет металлических колёс по рельсам.
Я кивнула, и отступила на шаг. Игорь развернулся, и запрыгнул в трогающийся поезд. Как все провожающие, я начала искать его глазами в окнах. Когда он появился в одном из них, я закусила губу и махнула рукой.
Его лицо послало мне фирменную усмешку, а затем губы в последний раз прошептали:
— Я вернусь.
Глядя вслед удаляющимся вагонам; а после стоя на пустом перроне, я смахнула фальшивую слезу, сбежавшую по щеке, и улыбнулась.
«Конечно, вернёшься, Лазарь. И если меня не будет здесь, перероешь землю голыми руками, но найдёшь. А потом снова предашь.»
Не прощу. Никогда не прощу. Уничтожу, сломаю, разрушу. Выжгу каждую клеточку, выбью навсегда этот свет из красивых жестоких глаз, сотру с лица усмешку. Уничтожу. Раздавлю. Убью.
Тебя, а потом себя.
Ненавижу. Всем фибрами души, всем телом. Как же я тебя ненавижу…
Сквозь шум в висках, я смогла расслышать приглушённые голоса курящих возле машины.
— Что Ратный сказал? — произнёс Мельников.
— Избавиться, — голос Соколова полоснул ножом по сердцу, заставив его забиться гулко и часто, — Берите лопату, выройте яму глубиной в метр–полтора. Я пока развлекусь с ней напоследок, а потом закопаю.
— А нам не оставишь? — это произнёс Влад, и меня передёрнуло.
— Вы уже развлеклись по дороге. Давайте мухой, меня жена дома ждёт.
— Ишь какой, жена дома ждёт. А сам–то…
Мужчины громко загоготали, и я поёжилась от боли в ногах и руках. Между бёдер уже не болело, а может я просто абстрагировалась от этой боли. Кто их там разберёт, игры разума.
Приказ был коротким и чётким: «Избавиться». Сказал он при мне, пока я сплёвывала кровь изо рта и довольно улыбалась, глядя на его осунувшееся лицо.
— Ты зачем это сделала? — взревел Ратмир, едва мы переступили порог дома после клиники.
Я промолчала и улыбнулась. Пусть бесится. Пора и мне получить свою крупицу удовольствия.
— Олюшка, — его голос звенел у меня в голове, обманчиво сладкий и нежный, — Ответь. Объясни. Ты заболела? Что произошло?
— Ничего.
Его глаза, чёрные, как ночь, вдруг превратились в лёд.
— Я сделала это сама, по доброй воле, — добавила я, чувствуя, как лицо расползается в счастливой улыбке.
— Зачем? — привычно–ледяной голос поворачивал невидимый клинок в моей груди, вызывая ужас.
А потом ужас отступил и его заполнило тепло. Удовольствие. Сладость.
Он тряс меня за плечи так сильно, что внутренности ходили по организму ходуном.
Вот он тот самый момент. Месть. Сладко–горькая, настоящая. Вот он — Ратмир, Ратный, и повержен. Я это сделала. Я сделала его.
— Чтобы у меня не было детей.
— Оля, почему? Разве я недостаточно люблю тебя? Разве я не давал тебе всё? Дом, тепло, деньги? Почему ты не хочешь моих детей? — орал он, продолжая меня трясти, как тряпичную куклу.
И я рассмеялась. Впервые за последние три года, полных отчаяния, боли, унижений — я рассмеялась. Хрипло и заливисто, звонко. С душой.
А потом я замолчала и посмотрела на него. Пристально, злобно, со всей ненавистью, которая накопилась за эти годы; так, что он вздрогнул.
— Да я лучше буду бесплодной, чем буду носить твоего выродка, — выплюнула я, глядя в его чёрные глаза.
Удар по лицу был хлёстким, сильным, отмашистым. Я не удержалась на ногах и снова засмеялась, упав на колени. Сплюнув кровь прямо на его начищенные до блеска ботинки, я подняла голову и сказала:
— Я лучше сдохну, чем на свет появится твой ублюдок.
Колено впечаталось мне в нос, но боли не было. Её уже давно не было. Иногда что–то ныло, иногда тянуло, особенно в те моменты, когда Ратмир пытался быть со мной нежным. Но боль, в том понимании, в котором её представляет обычный человек, давно ушла.
— Тварь, — зашипел Ратмир, схватив меня за волосы, — Тва–а–арь, — простонал он, с силой отшвырнув меня на пол.
Я продолжала хрипло смеяться, хохотать. Над ним. Над его пошатнувшейся властью. Над тем, что какая–то девчонка его сделала. Обставила. Шах и мат.
— Избавиться, — произнёс его ровный голос надо мной.
— Может в бордель? — вяло сказал Соколов, — Ещё поработает на славу.
— Избавиться! — взревел Ратмир, — Закопать живьём!!!
Дверь машины открылась, Соколов сел рядом. Когда мужские силуэты скрылись в густой хвойной чаще, он повернулся ко мне.
— Я сделал, как ты просила.
Коротко кивнув, я вытерла кровь с лица и посмотрела на разорванную блузку и юбку.
— Сумку брошу в яму, — тихо шепнул он, — Там документы и все данные: адрес, имя–фамилия. Мобильник, одежда и вещи первой необходимости, аптечка. Немного денег. В километрах двадцати есть деревушка, оттуда курсируют маршрутки в область.
— Куда ехать? — с трудом пошевелила я разбитой челюстью.
— В Питер.
— Хорошо, — откинув голову назад, я устало прикрыла глаза.
Только бы продержаться. Только бы продержаться…
— На лицо кину ветку, чтобы не задохнулась. Засыпать буду неплотно, — продолжал шептать Миша, — Надеюсь, ты справишься.
Лес был холодным и морозным. На дворе середина осени, а я в разодранной одежде и без пальто. Ступая нетвёрдыми ногами по рыхлой, присыпанной хвоей почве, я подошла к краю моей могилы и посмотрела на Соколова. Он невидимо кивнул мне, подхватив одну из лопат с земли, и быстро толкнул ногой чёрную спортивную сумку, пока остальные курили возле машины. Я скатилась вниз и легла в яму. В лицо швырнули ветку с колючими хвойными иголками, но пряным и сладковатым ароматом. Потом по нему ударила земля.
— Жаль, красивая девка, — произнёс голос Влада.
— Была, — засмеялся Мельников, и первый подхватил его смех, — Оставил бы мордашку напоследок, полюбоваться, Мишань.
Я отгородилась от их хохота, и оставила в голове только размеренные звуки лопаты, врывающейся в земляной ком; затем удар по ногам, животу, телу, волосам. Когда лицо накрыла темнота, я задержала дыхание и стала дышать прерывистее. Звуки отдалились, приглушились толщей надо мной, а затем стихли.
— Поехали, — глухо послышалось сверху.
— А вдруг вылезет?
— Не вылезет, я ей снотворного дал.
— Умно.
Голоса исчезли, и я осталась лежать в тишине. Земля мерзко щекотала голую кожу, ссадины и раны начало пощипывать, но я терпела. Ещё чуть–чуть, и вот она — моя долгожданная свобода.
Ещё чуть–чуть…
Глаза были закрыты, чтобы не уколоться иголками, тело болело. По нему сползали комки земли, вызывая ощущение, будто я в яме с жуками. Мерзко, но ещё немного…
Время растянулось, замедлилось. Я медленно пошевелила рукой, и стиснув зубы начала прорываться ей сквозь толщу почвы надо мной. Рука плохо слушалась, поэтому я добавила к ней вторую — и рыла. Разрывала, скрипя зубами. Колени были придавлены, но я шевелилась и крутилась, чтобы вырваться.
Земля засыпалась в рот, липла к щекам, попадала в глаза даже через сквозь сомкнутые веки; забивалась под ногти. Но я рыла. Рыла изо всех сил, терпя адскую боль в сломанных рёбрах.