одила его сначала в храмовом хозяйстве, а потом, внезапно, за полтысячелетие, это понятие фактически исчезает. Зато появляется понятие «армия». Вернее, не то, что мы подразумеваем под армией сейчас. Появляется понятие регулярных частей, которые всегда боеготовы, появляется название для контингентов наемников, и отдельное слово для городского ополчения (тот самый пресловутый «легион» в Риме). Больше нет общинных полей, теперь вся земля разделена между людьми, для богов остались только священные рощи. В храмы жертвуется оружие и еда, но ключевое слово «жертвуется». Теперь это совсем не похоже на кибуцу с централизованным управлением. Теперь это куда больше смахивает на садоводческое товарищество.
И это садоводческое товарищество стремительно превращается в рабовладельческий строй.
Который, через тысячу лет, к V веку нашей эры, рассыпается практически без остатка. И мы увидели то, что теперь называем феодализмом.
Опять же, нельзя сказать, что такого раньше никогда не было. Еще за двести лет до падения Западной Римской Империи, в Восточной Римской Империи, будущей Византии, существовали клибанарии. Это тяжеловооруженный всадник. Так вот, содержание доспеха и коня возлагалось на самого всадника, и для этого ему выдавался в собственность земельный надел, на который он мог запустить арендаторов, или купить для его обработки рабов.
Как говориться, найди три отличия от средневекового рыцаря. Не считая отсутствия стремени. Как только подоспели кочевники со своими стременами, так круг замкнулся, и тут же случился феодализм, ведь все было для этого готово (нет).
Ну а еще через тысячу лет опять случился системный кризис. Вызрел очередной апокалипсис, и из феодализма вылупился тот, кого спустя века назовут капитализмом.
«Обождитя!» — закричал сейчас въедливый читатель — «А шо та я не помню в 14-м веке никаких апокалипсисов!»
А ведь он был. Помимо чумы, которая, на минутку, до сих поря является самым страшным бедствием в истории человечества, и которая за одно поколение унесла от трети до половины жителей Европы, на долю злополучных 14–16 веков выпали тяжкие испытания. Все, какие только можно представить. От вторжения Османов, до чудовищного экономического кризиса. Все кончилось полной перестройкой сознания и картины мира множества людей, смены общественной формации, и переходом (пусть и не сразу) в принципиально иной экономический уклад.
И все же этот апокалипсис получился настолько неправильный, что его назвали «Возрождение». Он мой любимый, потому что, как мне кажется, он будет очень похож на тот, в котором мы живем сейчас. Но об этом — в следующий раз.
Апокалипсис сейчас
Все началось с Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494) который взял дорогущую выделанную кожу, и написал на ней своим красивым почерком:
«Великое чудо есть человек!».
И вот тут то все и завертелось…
Я утрирую конечно. Твердые даты начала и конца эпох поставить трудно. Так же и с ренессансом — историки условно считают что Возрождение началось в начале XIV века. Но это для Италии. А вот в Европе Возрождение началось через сто, а то и двести лет. Если же отбросить в сторону условности ясно одно — к шестнадцатому веку мир изменился.
С одной стороны это был мир опустошенный чумой — и в то же время это было время первого зафиксированного в истории демографического бума.
Это было время голода, и малого ледникового периода, но в то же время стремительного развития технологий добычи пищи. Это было время эпидемий — но люди почти мгновенно вырабатывали правила, (от итальянского «quaranta», «сорок» — столько дней должны были провести в изоляции все прибывающие в Венецию) которые позволили, со временем, победить моровые поветрия. Чумные доктора стали предвестниками медицины. Но все же, нанесенные чумой опустошения беспрецедентны — такого никогда не было в историческое время.
Короче, если достать список предполагаемых причин Коллапса Бронзового Века — они все есть и во времена Возрождения, разве что вместо народов моря — арабы и турки.
С внутренними волнениями тоже все было хорошо — взять хотя бы религиозные войны.
Отдельно следует остановиться на пункте «Нравственная и духовная деградация правящей элиты».
Случилось так, что у христиан вместо всего одного папы, было целых три. Как по мне — ну и хорошо, ведь чем больше, тем лучше. И вообще модно. Это называлось Великой Схизмой, и никому особо не мешало, разве что слегка подрывало легитимность церкви.
Но нет, Император Сигизмунд, могущественный глава Священной Римской Империи, чья власть простиралась на все германоговорящие земли, от Австрии до Северного моря, решил, что с Великой Схизмой надо покончить раз и навсегда, и в 1414 году созвал в Констанце собор, куда были призваны все три претендента, дабы каждый выложил свои козыри перед императором лично.
Помимо разрешения Великой схизмы, Сигизмунд намеревался выжечь каленым железом иные доктринальные различия, возникшие внутри Священной Римской империи. С этой целью в Констанц, под личные императорские гарантии неприкосновенности был вызван богемский еретик Ян Гус, которому предстояло защитить свои раскольнические воззрения, включающие несогласие с папскими индульгенциями. В результате судебного разбирательства учение Гуса было признано неприемлемой ересью по не менее чем тридцати пунктам обвинения, и Сигизмунд повелел сжечь вольнодумца на костре. Да, несмотря на собственные гарантии безопасности. Имейте в ввиду, если вдруг будете рассказывать правду сильным мира сего — убьют, и никакие святые понятия не спасут.
Затем собор обратился к рассмотрению аргументов, представленных тремя конкурентами: Иоанном XXIII (в миру Бальтазар Косса), прибывшим из Рима, Бенедиктом XII, проделавшим путь из своей резиденции в Авиньоне, и Григорием XIII, чей бродячий двор странствовал по Северной Италии. Когда очередь дошла до единственного законно избранного Иоанна XXIII, ему пришлось с разочарованием убедиться, что предметом расследования стал его образ жизни при папском дворе, включая поведение его как папы лично. Помимо трафаретного упрека в ереси (каковой вполне мог стать весьма серьезным, как в случае Яна Гуса), он столкнулся с обвинением в убийстве своего предшественника папы Александра V и еще не менее чем с семьюдесятью другими обвинениями, хотя в конце концов шестнадцать из «самых неописуемых проступков были опущены, из уважения не к папе, но к общественным приличиям».
Из тех что в приличия пролезли — изнасилование трёхсот монахинь; сексуальная связь с женой своего брата и монахами; растление целой семьи, состоявшей из матери, сына и трех дочерей, причем самой старшей из них было всего двенадцать лет; торговля епископскими кафедрами и даже отлучениями; пытки тысяч невинных людей в Болонье и Риме.
О том, что про приличия, это все же не эвфемизм, с тихой иронией свидетельствует историк XVIII века Эдвард Гиббон: «Самые скандальные обвинения не были оглашены; наместника Христова обвиняли всего лишь в пиратском разбое, убийствах, изнасилованиях, содомии и кровосмешении».
Как вы понимаете, эти неожиданно вскрывшиеся факты автоматически делали нахождение этого человека на Святом Престоле невозможным.
Впрочем, для епископа Бальтазар Косса все еще был достаточно благочестив, и в этом сане он и продолжил свою земную юдоль.
И это очень показательный момент. Бальтазар Косса для нас откровенное чудовище, а вот Ян Гусс например, говорил разумные вещи, а Джованни Пико делла Мирандола со своим «Великое чудо это человек!» так и вовсе банальщину пишет.
Но убили именно двух последних.
Дело в том, что они нам ближе, ведь мы сильно отличаемся от людей средневековья. Как, впрочем и Пико, и Ян. И не они одни.
Вернемся на минуту в Констанц, в 1414. В одну сторону, переодевшись наемным лучником, бежит с несколькими телохранителями Бальтазар Косса, пока еще Папа Римский. Его многочисленная и пышная свита, почуяв ветры перемен, так же либо бежит, либо ищет себе нового сеньора — остаться в то время без защиты, да еще имея на себе дорогую одежду — могло оказаться смертельной ошибкой. Но один человек, по имени Поджо Браччолини, только с одним наемником, едет не в Италию, а напротив, в глубину германских земель.
Он рискует всем, включая жизнь, намереваясь добраться до отдаленного монастыря в глухом углу.
Он не прокладывает торговый маршрут для Великолепных Медичи, чья показная скромность никого не обманывает, ведь пусть они и не носят так много золота как короли и папы, но именно Медичи покупают и королей, и пап.
Он не бежит от преследования — Поджо в высшей степени разумный человек, сумевший избежать как яда среди томного чада папского секретариата, так и клинка на шумных улицах Флоренции. У него нет живых врагов.
Поджо, что совсем уж странно, и не ищет себе нового патрона, хотя он опытный секретарь и каллиграф, его примут с удовольствием при дворе любого герцога.
Но нет, Поджо преодолевает полузаросшие дороги ради сокровища большего, чем вся эту суета.
Он надеется найти в тайниках монастыря манускрипты. Древние манускрипты. Манускрипты, что помнят гордые стяги легионов Римской Империи.
И ему это удается. Поджо вернулся в Италию с настоящей драгоценностью. Драгоценность звали «Лукреций „О природе вещей.“».
Итальянский тогда все еще не так уж сильно отличался от латыни, да и Поджо, и Пико, и множество других гуманистов понимали латынь, если не сказать, владели ей в совершенстве.
Лукреций произвел фурор. Конечно, многие вещи о которых там говорится кажутся нам очевидными — об атомах, о вакууме, о том что ничего не возникает ниоткуда, и ничто не исчезает никуда — но были там и рассуждения о боге и душе, которые могут оказаться интересны нам и сейчас. И все это было весьма еретично тогда.
Тем не менее Лукреций, как и многие другие авторы, стали потихоньку входить в оборот.
Да, это пока было средневековье, и по прежнему мы знаем только крохотную часть людей, живших в то время, потому что только крохотная часть была образована, и могла писать и читать. Тот же Пико потратил всю жизнь, и не одно состояние, чтобы получить образование — он знал латынь и греческий, ездил в Падую и изучал там еврейский и арабский — и конечно он был безумно богат по сравнению с подавляющим и исторически молчаливым большинством, которое даже не умело читать. Но все же, он уже не был одним из совсем уж немногих. Напротив, люди все больше и больше овладевают письмом, и обнаруживается все больше и больше применения для написанного слова.