– Хоть в байданщики[47] подавайся! – проворчал Шаталов и со всей дури вмазал носком ботинка по консервной банке. Та со звоном и дребезгом поскакала по тротуару.
– Не, я в байданщики не пойду, – заупрямился Хряпа. – Я лучше в вертельщики[48] вернусь. Знаешь, как я шикарно вертел между Ольховской и Басманной?..
Шатун не слушал кореша. Замкнувшись в себе, он топал на хату и пытался разобраться в том, что произошло и как возвернуть былой фарт…
Последним сюрпризом, который окончательно поверг парней в шок и уныние, стал поход на Красноармейскую улицу. Когда посыпались неприятности, Шатун с Хряпой жаждали получить любую информацию. Смотались в Грохольский, но возле дома отиралась «мусорня» в штатском. Наведались по месту жительства Лёвы и Белуги, но их квартиры оказались опечатаны. Встретились с корешами, которые всегда держали связь с Лёвой, но и те разводили руками. Никто ничего толком не знал; все повторяли одно и то же: «Лёву взяли под красный галстук[49], а притон накрыли легавые». Шатун с Хряпой готовы были отдать последние бабки за то, чтобы узнать истинную причину катастрофы. Но причины никто не ведал. Друзья начали отчаиваться и вдруг вспомнили о недавно завербованном пловце Анатолии. Обрадовавшись, они помчались на Красноармейскую, где быстро отыскали одноэтажный деревянный барак.
Здесь все было так же, как и две недели назад. Вокруг почерневшего от времени строения по зарослям лебеды гонялась местная детвора. В тени на лавочке рядом с подъездом скучали те же сухонькие женщины почтенных лет. А чуть поодаль на пыльной площадке пожилой мужик без трех пальцев на правой ладони возился с советским мотоциклом «Л-300».
– Егор Иваныч? – припомнил имя-отчество механика Шаталов.
– Ну, – поднял тот взгляд от разобранного мотора.
– Анатолия давно видали?
– Какого Анатолия? – огорошил вопросом мужик.
– Который здесь живет, – кивнул Шаталов на барак.
А Хряпа торопливо подсказал:
– В восемнадцатой квартире.
– В восемнадцатой Зинаида проживает с двумя малыми детишками. А про Анатолия я знать не знаю. Ошиблись вы, ребятки, – пожал механик плечами и вернулся к работе.
Хряпа хотел было возмутиться и затеять спор, да Шатун поволок его дальше.
Похожая чертовщина приключилась и со старушками. У Шатуна была крепкая память, и вместо приветствия он назвал всех трех женщин по имени-отчеству:
– Марья Игнатьевна, Евдокия Ильинична, Акулина Матвеевна?
Те радостно закивали, поздоровались.
– Анатолий или Антонина Афанасьевна дома?
Старушки переглянулись.
– Это кто ж такие? – спросила одна.
Вторая, утерев уголки губ платочком, уточнила:
– Не ту ли вы Антонину разыскиваете, что перед войной от сердца преставилась?
Обескураженные Шатун с Хряпой вошли в дверь, над которой тонкой рейкой был обозначен год постройки – «1901». В темном коридоре стоял знакомый запах из смеси застарелой плесени, керосина и яблочного варенья. От входа в обе стороны уходили рукава сумрачных коридоров, в конце которых отсвечивали грязно-серым светом давно не мытые окна.
Повернув вправо, уверенно протопали до середины крыла и остановились у обитой мешковиной двери. На уровне глаз на выцветшей мешковине химическим карандашом был выведен номер 18.
Едва Шатун поднял руку, чтоб постучать, как из комнаты послышался детский плач и разгневанный голос молодой женщины. Стучать не стали. Зачем? Чтоб еще раз услышать, что никакая Антонина Афанасьевна здесь никогда не проживала?..
Не сговариваясь, кореша развернулись и поплелись к выходу. Остановившись на проезжей части, они на всякий случай поглядели в обе стороны Красноармейской улицы. Не ошиблись ли, случаем? Нет, ошибка исключалась – почерневший барак в обозримом пространстве имелся только один. Да и как было ошибиться с механиком, со старушками у подъезда, с кислым запахом внутри?..
Прооперированного после ножевых ранений Авиатора поместили в палату № 4 больницы НКВД по Варсонофьевскому переулку. Да-да, по иронии судьбы, Борька Гулько оказался в той же палате на втором этаже, где восстанавливался после ударной дозы препарата блатной корешок Иван Фарин по кличке Гармонист. Давно и благополучно оклемавшегося Фарина до окончания оперативного расследования перевели в одну из московских тюрем. А его тепленькое местечко на железной койке занял Авиатор с заштопанной и туго перевязанной спиной.
Обстановка в одноместной палате не изменилась: решетка на узком окне, отсутствие графина с водой на тумбочке и скучающий вооруженный сотрудник НКВД за дверью в коридоре. Разве что лежавшая рядом с кроватью старая газета позволяла предположить, что режим в этой больничке чуть помягче, чем в тюремном лазарете.
Авиатор мастерски исполнял роль. Он вообще по жизни был неплохим актером, а уж теперь, когда его сцапала уголовка, сам бог велел придумывать линию своего поведения и играть тяжелобольного. Чем он и занимался на протяжении последней недели. Действительно плохо ему было первые двое-трое суток после ранения на Ленинградском – в те дни и притворяться не приходилось. Он потерял много крови, испытывал жуткую слабость и часто проваливался в беспамятство. А потом вдруг понял: стоит закрыть глаза, как медперсонал и наблюдавшие за ним легавые оставляли его в покое и на цыпочках покидали палату.
«Видать, я им крепко нужен», – догадался Борька. Тем и пользовался. Подойдет к кровати мужичок в офицерской гимнастерке под белым халатом, наклонится над изголовьем и так чувственно, с придыханием:
– Гулько-о. Гулько-о, вы меня слы-ишите?..
Слышать Гулько слышал, да реагировать не желал. Лежал с сомкнутыми веками и тихо постанывал. На том допрос и заканчивался.
Однако доктора и медсестры расстарались, раны подживали, и скоро в театральном спектакле должна была наступить развязка. Борька это чувствовал и отчаянно искал выход из положения.
Суббота с воскресеньем прошли спокойно – в эти дни оперативники и следаки постояльцев больницы беспокоили редко. В понедельник 3 сентября в палату № 4 легавые заглядывали дважды и оба раза недвусмысленно намекали на то, что комедия затянулась.
И вот настал час, когда от него потребовались решительные действия.
Прислушиваясь, Авиатор откинул одеяло, сел. На улице вечерело, но до наступления темноты оставалось немногим более часа. Доктора, сестры и нянечки, за исключением дежурного медперсонала и охранников, закончили работу и давно покинули больницу. В коридоре второго этажа было тихо. Зато с улицы доносились крики бесновавшейся детворы.
Нацепив на босые ноги казенные тапочки, Борька встал, осторожно ощупал забинтованную спину в районе поврежденной почки. Зашитые раны саднили, побаливали, не позволяли напрягать мышцы и делать резких движений. Покосившись на дверь, он на цыпочках подошел к окну.
Прямо под окном проходила неширокая полоска больничной территории, огороженная трехметровым забором. За высокой оградой – в тенистом дворе трехэтажного жилого дома – била ключом совсем иная жизнь. Между деревьев, лавочек и цветочных клумб носились пацаны школьного возраста. Они-то и притягивали внимание Авиатора.
Вдоволь насмотревшись на подвижную игру, он потихоньку подвинул шпингалет и потянул оконную створку. Скрипнув, она поддалась. В палату тотчас ворвался свежий уличный воздух, а заодно и детские крики. Борька беспокойно оглянулся на дверь. В коридоре уличный шум, к счастью, никого не заинтересовал. Можно было заняться запланированным делом.
О том, что окно открывалось, он узнал сразу, как только смог вставать с кровати. Однако оконная решетка, несмотря на тонкие прутья, сидела в камне прочно. Взяв старую газету, Борька достал из щели спрятанный обломок грифеля, найденный ранее на полу, и склонился над подоконником. Через несколько минут в его руке белел остроносый бумажный самолетик, на крыле которого было что-то написано мелким, но разборчивым почерком.
Прислонившись лбом к решетке, Авиатор коротко свистнул. Никто из носившихся по двору мальчишек не повел и ухом. Он свистнул громче. Один поглядел в его сторону, остановился. «Чего тебе, дядя?» – говорил его нахальный и насмешливый взгляд. Махнув ему рукой, Борька показал самолетик и прицелился. Главной задачей было не промахнуться и сделать так, чтобы крылатое послание перелетело каменный забор, а не повернуло обратно к больничке.
– Лови! – прошептал он и запустил бумажный самолетик и в тот же миг услышал в коридоре тяжелые шаги.
– Да что ж у меня за жизнь-то пошла?! Не отрыгнуть, ни пукнуть! – проворчал он, прикрыл оконную створку и быстро вернулся к кровати.
– Та-ак. Это что тут за барабанщики[50] поселились?! – гаркнул Хряпа. – Вот я вас сейчас!..
На ступеньках крыльца сидели два пацана лет по двенадцать. Завидев блатных, оба враз прыгнули в сторону и отбежали на безопасное расстояние.
– Нас дядька прислал! – крикнул один. – Худой, в больничной пижаме.
– Чего?! – продолжал наступление Хряпа.
– Шатун нужен или… – второй пацан глянул на крыло бумажного самолетика, – или Хряпа.
Услышав свое имя, блатной удивленно остановился. А Шаталов, сразу смекнув, что к чему, шагнул к пацанам.
– Так бы сразу и сказали. Что за дядька? Откуда?
– Вот, – подал самолетик первый. – С больнички он, которая в Варсонофьевском переулке.
Второй поспешно вставил:
– Он пообещал, что вы заплатите!
– Заплатим, ежели тут все путем и по делу… – успокоил Шатун и принялся читать вслух: – «Шатун, Хряпа! Вам шлет горячий привет Авиатор. Меня содержат в больничке НКВД, на втором этаже в палате № 4. Вытащите меня отсюда, и я расскажу об одном верном дельце. Не пожалеете! Нужна крепкая веревка аршин 18–20. Заплатите пацанам, и они укажут окно моей палаты. Жду вас этой ночью. Ваш верный кореш».