елу за стрелой, Завид, улучив момент, снова взглянул на брата, но не увидел его: ряды сомкнулись и уже кто-то другой бился на его месте. Отчаяние и страх охватили Завида, сжали сердце, и душа его, тоскующая, жестоко израненная, очутилась как будто снова там, среди развалин родного города, где неотвратимая гибель ждала его отца, жену и детей, сестру, братьев, мачеху — всех. И тут, заглушая шум битвы, зазвучали в душе Завида удары вечевого колокола. Может быть, это были удары его сердца, но он отчетливо слышал колокольный звон вечевого колокола на Преображенской площади, и звук этот все усиливался, хотя он сам видел колокол упавшим с обгорелой звонницы и расколотым, и вернулась к Завиду эта смертная и страшная для врага легкость.
Вечевой колокол звучал и в душе Михаила Моисеевича, когда поскакал он на своем гнедом в узкую щель оврага, чтобы подобраться незамеченным к шатру Субэдэя с тыла, и у шедших в пешем строю его златотканых, неотвратимо следовавших за своим воеводой, отвлекая на себя все внимание чэригов и нукеров. На какое-то мгновение Субэдэй остался без охраны, возвышаясь на крупном и широкогрудом караковом жеребце Рязанского князя Юрия. И тут Субэдэй увидел уруса… Единственный глаз сверкнул яростью, а шрам, пересекающий лицо, побагровел. Он выхватил саблю. И вот сошлись в смертной схватке прославленный баатур и молодой и отчаянный новоторжский гость. Меч и сабля зазвенели, ударяясь друг о друга, скользя лезвиями и сойдясь у самых рукоятей. Они застыли так на короткое время, не в силах превозмочь друг друга. Их глаза встретились. Михаил Моисеевич поднял на дыбы своего жеребца, и Субэдэй увидел над собой оскаленную морду коня, почувствовал брызги пены, слетавшей с его губ. Он с трудом успел податься назад, чтобы не получить удара копытами. Во взгляде уруса прочел он безоглядную удаль, какую-то странную беззаботность, даже веселье и, холодея душой, не заметил ни тени страха. Как завороженный смотрел он на врага, который занес было меч над его головой, но тут урусский воевода захрипел и стал заваливаться на бок — это тумен-у-ноян Бодончар и несколько его «бешеных» пустили стрелы в спину новоторжского гостя. Так пал удалой Михаил Моисеевич. Услышав зов Бодончара, десятки чэригов и нукеров из его тумена, окруживших было плотным кольцом златотканых, бросились на выручку своего баатура. Боясь окружения, они поскакали прочь от шатра, увлекая Субэдэя за собой.
Так настала долгожданная минута — несколько еще оставшихся в живых златотканых, в том числе и Завид, прорвались к шатру и подрубили его опору. Выбраться из-под рухнувшей на них ткани им уже не удалось — их кололи пиками, топтали копытами, рубили наугад саблями, но дело было сделано: падение шатра заметили не только новоторжцы, засевшие в детинце во главе с посадником, это увидели и тысячи вражеских воинов, растерянно опускавших свое боевое оружие — сабли и луки, пики и копья.
Но радость новоторжцев была недолгой — из-за холма, чернее грозовой тучи, появилась несметная конница Батыя, послышался многотысячный боевой клич: «Хурай!» Орда шла под черным знаменем войны «Гара сульде», что значит «Черная душа».
Торжок догорал в кольце осады, как лучина в железном светце. Догорал, но еще не догорел. И с прежней силой продолжал звучать вечевой колокол в душе каждого уцелевшего его защитника, в душе старого посадника Ивана Дмитриевича. И последнее, что слышал русский ратник, погибая, был звон этого колокола.
Когда рухнули наконец под ударами нового порока кованые ворота и таурмены ворвались в пылающий окольный город, на вечевой площади, перед громадой бревенчатого Преображенского собора, их встретил отряд во главе с грозным Якимом Влунковичем. Сразу же все забурлило, засвистело, загремело от яростной сечи. Как зерна в кипящем котле, сталкивались и разлетались вои. Кони врага не шли на выставленные вперед пики урусов. Всадникам пришлось спешиться, а уж что-что, но биться в пешем строю русские умели! Ремесленники и крестьяне, бояре и гости и иной всякого звания городской новоторжский люд хорошо знали цену жизни и свободе и умели за них постоять: каждый из защитников окольного города сражался так, будто он и есть главный воевода, будто только от него зависит спасение.
Забравшись на своды Спас-Преображенского собора, дьяк Ивашка да волочильных дел умелец Мойсейка, укрываясь за коньками и закомарами, без устали пускали стрелы в чэригов и нукеров, а на тех, кто подходил слишком близко, щедро лили кипящую смолу. Уже занялись огнем бревна нижних венцов собора, а Ивашка и Мойсейка с кучкой таких же отчаянных людишек всё стреляли в поганых, не давая им прорваться в тыл отряда Якима Влунковича. А когда один из товарищей Ивашки был тяжело ранен таурменской стрелой, он и тут умудрился свалиться сквозь огонь и дым на двух чэригов и их предводителя арбан-у-нояна и сломать ему шею. Пожар, пожиравший стены собора, казалось, только прибавлял силы и дерзости его защитникам, и лишь когда рухнули объятые пламенем своды, они обрели среди развалин свое огненное погребение. Пал с окровавленной головой Яким Влункович, но часть его воев успела затвориться в последнем оплоте новоторжцев — детинце. Несметная орда заполнила окольный город, покрыв все пространство вокруг детинца. Нестерпимый жар от горящих домов, казалось, не тревожил чэригов и нукеров, хотя в воздухе стоял запах паленой шерсти их коней.
Площадь перед Преображенским собором, так недавно белевшая рубахами златотканых поясов, теперь покрылась, как саваном, темной шевелящейся плотью с кровавыми пятнами.
Иван Дмитриевич видел отверстые рты погибающих, но звука не слышал. Мысли его в предсмертный час были далеко, что не мешало ему четко и ясно отдавать приказы. «Женщин и детей спрятали в подземный ход, но удастся ли им спастись? Таурмены могут застрять здесь надолго, и тогда пощады не будет… Нет. Я правильно рассчитал. Зачем им сожженный и разрушенный Торжок, где им не достанется ни горсти зерна, ни другого провианта, а путь на Новгород будет открыт?» — тяжело вздохнул посадник.
Тем временем, не обращая внимания на стрелы и кипящую смолу, посылая вперед пленных, взбираясь по приставным лестницам, по телам своих же павших и раненых, ордынцы ползли на приступ. Вал штурмующих был так плотен, что убитые чэриги не могли упасть, и их выносили на стены детинца. Еще солнце не успело скрыться за верхушками деревьев леса, когда все немногочисленные защитники детинца погибли, сражаясь, но не отступив. И одним из первых пал с разрубленным плечом и грудью Иван Дмитриевич. В кровавом тумане, застившем его глаза, увидел он в последний миг множество лиц, и все они были близкие и родные, и всех ближе и роднее лица Авдотьи Саввишны, сыновей и дочки Федоры, а в ушах продолжали раздаваться удары вечевого колокола. Рядом с ним лежали несколько убитых им ноянов и чэригов, не считая тех, кто потерял равновесие и свалился с заборол вниз.
Батый, наблюдавший за побоищем с холма, сидя на своем любимом ахалтекинце, вытер полой чапана[111] вспотевшее от напряжения лицо со вздрагивающими ноздрями и сказал Субэдэю, не поворачивая головы:
— Урусский князь, защищавший этот город, великий воин. Если он еще не убит и попадет ко мне в плен, я сделаю его своим темником, может быть, даже поставлю на твое место, баатур. Ему не понадобилось бы, наверное, четырнадцати дней, чтобы справиться с таким городишком. Как ты думаешь?
— Все мы в твоей власти, внук Повелителя вселенной, — покорно склонил голову Субэдэй, ничем не выдав своего уязвленного самолюбия. — Только в этом городе не было ни князя, ни княжеского войска. Это первый город новгородской земли, который попался нам на пути. Что же будет дальше?
— Надо выбрать такой путь на Новгород, чтобы миновать укрепленные города.
— Я уже выслал вперед отряд разведки из двухсот всадников, но пока никто из них не вернулся…
— Нам тут больше делать нечего. Загрузи арбы торжокским зерном — и в путь!
— Все запасы в Торжке уничтожены по приказу их воеводы.
— Тогда распорядись вырезать и высушить его сердце, а потом в шелковом мешочке подвесить к моему черному знамени войны, как висят до сих пор на нем сердца самых отважных врагов моего деда, Повелителя вселенной.
В это время подскакал джаун-у-ноян из тумена синих самого Бату и доложил:
— Непобедимый! Захвачена в плен раненая уруска. Она сражалась с нами, как храбрый воин. Судя по оружию и одежде — она из знатного рода. Она без сознания, а трое урусов, защищавших ее, убиты.
— Вели отвезти её к индийской чародеице. Скажи, что она должна жить и должна быть в сознании, когда я велю привести ее ко мне.
Джаун-у-ноян поскакал выполнять приказание, а Субэдэй посмотрел ему вслед, прищурив свой единственный глаз, и сказал задумчиво:
— Ты был прав, великий и непобедимый, что послал меня вперед: воины новгородской земли не похожи на других урусов…
Батый нетерпеливо дернул головой — он счел рассуждения баатура только хорошим способом прикрыть собственные ошибки и просчеты.
В 1235 году, за три года до начала описываемых событий, в сердце Монголии на берегу реки Орхон, в «Черном лагере» — Каракоруме, столице Монгольской империи, состоялся курултай, съезд знати, принявший важнейшее решение о начале похода для окончательного покорения вселенной. Было условлено, что войска во главе с Чармаганом направятся на завоевание Крыма, Кавказа, Закавказья и Малой Азии, а другое, главное войско пойдет на волжских булгар, Русь, на захват половецких степей и стран Европы до той черты, до которой дотянется монгольская сабля, и все это для расширения улуса[112] Джучи, уже простирающегося от Яика[113] до Днепра. В соответствии с завещанием Чингисхана, ненадолго пережившего Джучи — своего старшего сына, во главе двинувшихся на запад орд был поставлен едва достигший тридцатилетнего возраста сын Джучи — Бату, к которому по наследству перешел улус отца.