— Вы следователь по военным делам?
— Было и это. Но больше — по шпионам.
— По шпионам?
— Ну да. По предателям родины.
Оля заморгала, впервые глядя на всего старика. Он был тверд под взглядом, скромен, свеж.
— Где же они… то есть где вы их добываете… как это… как вы их различаете?
— Работа, — устало он простонал.
— Ну… и много их?
— Я не хочу омрачать ваш светлый…
— Ум? — подсказала Оля.
— При чем здесь ум?! Ваш светлый отдых.
— Не бойтесь.
— Это тайна.
— Ну не надо.
— Ну хорошо, я скажу. Да, много. Вас устраивает такой ответ?
Оля опять на него посмотрела, очень сильно, чтоб хорошо рассмотреть существо. Глаза существа отдавали металлом дверных ручек. Моментально во рту появился привкус металла.
— Как вы их различаете?
— Милая девочка, милая девочка, как вы еще плохо знаете жизнь.
— Боже мой! — поразилась Оля. — Разве жизнь можно знать?
Старик радостно захохотал. Оля увидела язык, желтый от никотина.
— Мило, мило. Жизнь можно узнать, если… множество лет ты проводишь допросы.
— Я однажды уже проводила допрос, — хмуро сказала Оля.
— Да. Их надо всегда проводить. Предателей родины выявить — вот вам задача.
— Скажите, пожалуйста, — засомневалась Оля. — А в чем их было предательство?
— Было и есть, — поправил старик и шепотом: — Их и сейчас сколько угодно.
— И здесь? — изумилась Оля.
Следователь слегка кивнул ей, интимно, как когда говорил, что делайте все, что нравится.
— Как же тут можно предать! Тут море! — волновалась Оля.
— Мерзавцев хватает, — ответил старик. — Они выдали иностранцам наши тайны.
— За деньги?
— Бывает, за деньги. Бывает, из ненависти.
— Какие тайны на море? — тоскливо не понимала.
— Вам не понять, — отрезал старик.
— Ну а как же вы их ловите?
— Я не ловлю. Я допрашиваю. Я, повторяю, следователь.
— То есть их сначала поймают, а потом вы допрашиваете?
— Да.
— А потом?
— Расстрел, — сказал следователь.
Оля ахнула:
— Всех?
— Опять же не я. Уже следующие, — напомнил старик.
— Ну как же… а если… а если… не все, если некоторые не предатели окажутся?
— Не окажутся, — отрезал старик.
— Ну вот же, я же читала, в газете — милиция осудила, даже избила — и девять лет подростку дали тюрьмы, а он не убивал.
— Во-первых, — кивнул нетерпеливый следователь, — осуждает суд, а милиция ловит…
— Ну какая тут разница? — взвизгнула Оля. — Ведь подросток избитый, и тюрьмы девять лет, а он невиновный.
— Виновен, — сказал старик.
— Почему? — едва прошептала Оля.
— Это на взгляд обывателя можно найти оправдание подростку. Ну, представьте, что такое подросток, — сгусток инстинктов.
— Чего? — опешила Оля.
— Ну, он весь из этого… понимаете? Из секса.
— Ах вот оно что, да, да… Он тоненький, у него нежная кожа, чуть впалый живот, ключицы вразлет, чуть девичьи плечи, припухлые губы.
— Виновен! — воскликнул старик.
— Сколько же вы их, предателей… а как… а что они говорят на допросах у вас? Они знают, что их расстреляют?
— Ко мне попадают всегда на последнем этапе, даже в ночь перед самым расстрелом. Последний допрос, понимаете?
— Прощальный?
— Да. Вроде этого.
— Вы надеетесь, что они самые тайные сведения вам расскажут? Все равно им больше не нужно.
— Нет, девочка, сведения свои они уже рассказали.
— Тогда зачем допрос?
— Для слез.
— А! Слезы раскаяния.
— Да.
— И… плачут?
— Довольно часто.
— И… — Оля даже взяла его за рукав. — И вы отпускаете их? — Вкрадчиво клянча, пощипывала рукавчик. — После слез?
— Никогда.
— Зачем тогда слезы?
— Для раскаяния.
— Зачем вам раскаяние мертвецов? Они вам больше не пригодятся.
— Они не пригодятся, — согласился следователь, — но их нужно наказывать. Нужно казнить. Для потомков.
— Потомки вас помнят, — сказала Оля.
— Как вы думаете, почему у меня такое лицо?
— Какое еще лицо у вас? — спросила Оля.
— Я ведь молодой. Это вид. Лицо осунулось от расстрелов.
— А что? — злобно скривилась Оля. — Все, прямо так и все и плачут у вас? Все-превсе?
— Я говорю вам про свое лицо. Вглядитесь. Оно кажется более… старшим, от вида расстрелов. Ведь это все непросто.
И тогда она большой и указательный скрючила клешней и поднесла к носу Хоттабыча-Грязных-Дел, твердо захватила ноздри, сжала и потянула вниз, пониже — в поклон раскаленной дорожке песка, убегающей в розы, в комнату смеха.
Он не спешил распрямиться — замер подумать о новом предателе родины.
Оля встала, вытерла пальцы от соплей следователя и пошла мимо Гоголя. Мельком глянула на Гоголя — смертный пот на известковом лбу. Пошла по песчаной дорожке в кусты роз.
Но ведь есть на пляже совершенно обратный старик, молодец. Старый грузин без ноги до колена. Оля еще удивилась, как он сидит у воды, кто его будет купать? Костыль? Старик хохотал с мальчишками, клекотали сожженные солнцем, вскипала странная речь, высоко улетала. До неба. Седой старик, стриженный как первоклассник, дети его искупают, грузинские внуки черные в черных трусах, узкие спинки в потеках соли.
Оля прикрыла глаза — открыла — старик уже в море. Удивилась. Как его быстро втащили и бросили в синей воде. Стоит по плечи, умно трогает воду руками — не упадет. Как ему на земле нужно слушать свой вес, упадая на костыль, так вода сама подпирает увечье, а тело смеется от радости. Небольшая крепкая голова старика повернулась затылком к нам, а глазами, черными, как у мальчиков, — в длину моря. Хорошие сильные руки взмахнулись — взрезались в море — по лопатки выйдя из воды, дивно и правильно он поплыл, играя воздухом и водой… и вернулся смущенно. Поскорей, кособоко забыл, как стоять, бил воду ладонями, удержался. Вода удержала опять, и опять гладит воду бывший пловец, ее баловень. А как он будет выходить из воды? Те мальчишки давно уже убежали. А он снова лег, как маленький, послушался маленьких волн, и они его принесли к сухим камням, и мгновенно уперся руками, ногой, быстрее двуногих он пробежал, пригнутый к земле, добежал до подстилки и сел, свободно, как ему надо, легко владея сухим, темным телом. Вот же радостный горный старик, совершенно не взрослый, счастливый, гладкий, как красивая, некрупная галька морская! Хороший, хороший старик! Умница! Он любит вино и мясо. Он давно простил свой костыль.
Лег на гальку, пусть тело привыкнет к камням. Солнце ляжет на тело, не двигайся, а то раздавит. Тихонько, помедленней потянись за тем камушком, остуди его в пальцах слегка, черный с полоской, круглый и плоский, хорошо уместился в ладони, положи его на ребра, туда, где стучит. Он за день набрал в себя много жара, его море катало, когда тебя еще не было. В нем есть все, нужное для жизни. Он даже лучше подорожника. Положи его на ребра, пусть в него снизу стучит, вытягивает из него все целебное. Он очень простой. Он понимает только главное.
Пойду потихоньку в свой временный дом на горе. Лягу в бледные простыни, завернусь, стану коконом, буду слушать — что там, во мне? Как там жизнь, нагрелась ли за день?
Как же стол обойти с вечерними игроками?
— Добрый вечер.
— Здравствуйте, вас и не видно совсем.
— А где Костя?
— А я вот он. Я у них выиграл.
— Так им и надо.
Черная Гала ушла от игры, ударила карты о землю.
Галина мать:
— Гала, не обижайся, ты выиграешь.
— Пусть эта уходит! — приказала Гала.
— Ухожу, — испугалась Оля. — Играй, Гала, в дурачка.
А Костя выбежал из-за стола и пошел с Олей, взял за руку даже.
— Она пришла, и мы не играем, — показала черная Гала.
— Гала, Гала, — ласкается мать. — Какие у тебя волосики беленькие. Хочешь сказку?
— Хочу быль.
— Ну, слушай про быль.
— Про страшное!
— Будет про страшное.
— Пойдем ко мне поезда смотреть? — сказал Костя.
— Мне нельзя в хозяйские комнаты. Я отдыхающая, — ответила Оля.
— Со мной разрешат! Мама, мама, я отдыхающей Оле поезда покажу!
— Покажи! — из глубины дома.
— Слышала? Ну пошли в мою комнату.
Пошли в его комнату. Комната в ковриках. Милая у окошка кроватка.
— А где же твой стол?
— А зачем он мне нужен? Я у мамы кушаю, в зале.
— У тебя окошко прямо в пропасть глядит.
— Пускай.
— Ты не боишься? А ночью?
— Ночью ж там темно.
— А зимой? Когда ветер? Зимой тебе страшно?
— Не-а. Я к маме уйду спать, пускай он тут дует один.
— Вместе с мамой? В одной кровати?
— Я маму обниму, пускай у ней головка не болит от ветра, и потом мы спим.
— У мамы головка болит от ветра?
— Потому что шумит. Тогда болела от фабрики. Она работала на фабрике. Они на этой фабрике людей только губят! У них там шумно, и у мамы испортилась головка. Стала болеть и кричать. Ей давали таблетки, но она ушла от них. Правильно! Пускай шум убирают тогда!
Из-за стенки:
— Костя, Костя, ты что там говоришь?
— Я говорю, что они тебе головку сломали!
— Не говори такого!
— А пусть они не шумят тогда! А то они людей гробят.
— А где же твои паровозы? — громко сказала Оля.
— Вот они. В этой коробке. Надо дорогу собрать. Давай собирать.
— Давай.
Собрали дорогу.
— Теперь ставь вагончики. Дай я сам!
— А светофоры?
— Вот у меня светофоры. Поехали!
— Что ж ты на красный-то едешь?
— Ты не понимаешь! Поехали! Внимание! Следующая станция Сочи!
— Подождите, я опоздала в свой девятый вагон!
— Мы не можем ждать. Догоняйте на самолете!
Оля — ж-ж-ж — полетела догонять.
— Ура! Мы вас догнали.
— Стоянка три минуты.
— Мы успели. Уселись. Поехали.
— Следующая станция Сочи!
Тала вошла:
— Мы рапанов вывариваем. Костя, пойдем смотреть.
— Костя, не ходи, они очень воняют.
— Пойдем, их достают из ракушек, они завитками.