— Воняют, — сказала Оля.
Костя сказал:
— Я не пойду, я этих рапанов сто раз видел.
Тала сказала:
— Я буду играть.
— Играй, Тала, — сказала Оля.
— Пусть эта уйдет, тогда я буду играть.
— Ну, это уж нет, — рассердилась Оля. — Сама уходи. К своим тарапанам.
— Ты что, она ж маленькая! — изумился Костя. — Ей надо играть.
— Ах так! Ну и играй со своей Талой.
— Я быстро! Поехали! Следующая станция Сочи!
А ночью пошел в уборную, Оля шаги узнала, включила свет, лежит, он поскребся в сарайчик.
— Ну зайди.
— Ты лежишь одна и не спишь.
— А ты ляг со мной, полежи, я усну.
— Мама будет искать.
— У меня головка болит.
— Сильно болит?
— Да.
Он заволновался, не знает, как быть. Топчется, босиком, в одних трусах.
— Я свет потушу, твоя мама не догадается.
Встала, потушила свет. Повела его за руку. Положила к себе.
— Нас заругают, — сказал мальчик.
— Нет, — сказала она.
— Тебя будут ругать, — догадался он.
— Это ничего, — сказала Оля.
Тогда он обнял ее за шею:
— Сейчас перестанет головка.
Мигом уснул.
Она лежала тихонько, чтоб не спугнуть, потом немного подвинула его руку со своего горла, чтоб было можно дышать, и лежала так, сторожила, как он спит, щекотно ей в шею. Чуть-чуть отодвинулась от него — очень горячее тело (перекупался, начало простуды). Он заплакал во сне, схватил ее сильно, до удивления, чтоб близко была. Больше не отодвигалась.
Утром не поняла — грохот, обвал — мы падаем в пропасть? Дом наш за ночь сполз и повис над бездной? Спасают имущество с риском? Смотрит — рядом с ней спит чужой мальчик, рот приоткрыт, подрагивает от усердия сна. Бледненький, странно ведь — южный ребенок, а бледненький, зеленоватый какой-то.
— Детка мой, сынка моя! Бросил ты бедную маму! Постелька твоя холодная стоит одна без тебя навсегда!
«А который час?» — Оля посмотрела: половина пятого.
— Костя, проснись, тебя ищут.
— Может, он куда забежал?
— Да куда же он забежит в пять утра? Украли ребенка. Черные здесь рыскали мужики!
— Надо еще поискать. Вдруг он в уборной?
— Только что были! Ну что вы такое! Нигде его нету! Нигде!
— Костя, проснись, твоя мама кричит.
— Сердце мне вырвали, звери! Деньги возьмите, все забирайте, отдайте ребенка!
— Костя, сейчас же проснись!
Оля его ущипнула. Она страшно рассердилась — вся улица проснулась, один он спит.
— Отдайте хоть мертвого! Тельце родное отдайте! Хоть волосочки, что там осталось от него — все отдам, золото есть, отдайте мне хоть волосочки!
— Костя, как дам сейчас! Ну-ка проснись!
И вдруг все затихло. «Все смотрят сюда», — она поняла и закрыла глаза.
— Спят. Обои. Целые.
— Боже мой! Пустите меня.
— Постойте, постойте здесь, не кидайтесь так, они не убегут.
— Мама, а я и не сплю! Я нарочно лежу, чтобы ты меня нашла.
— Ой, мой ребенок, мой бедный, собачонок ты, как твой отец! Сучка, вылазь, ну-ка вылазь! Не лежи рядом с ним! И ты сам отодвинься.
— Мама, я не вылезу, ты будешь драться.
— Буду.
— Мама, а у Оли головка болела.
— Убью ее на х…
Костя захныкал:
— Она еще спит.
— Пусть глаза откроет сейчас же!
Оля открыла глаза.
— Я тебя убивать не буду. Ради того, что ребенок нашелся живой. Ты не молчи, не смотри на меня так. Я с тобой сделаю культурно, даже бить я тебя не буду.
Олю связали.
— А я думаю, что она паровозиками играется…
— Знаете что, что ее вязать-то? Нас же много, и так отведем.
Стали развязывать. Разозлились — туго стянули узлы, трудно развязывать, дали парочку тумаков.
— И молчит, ты смотри, молчит! Еще смотрит!
— А что она сделала?
— Как это?!
— Нас спросят, что она сделала?
— Она лежала с ребенком. Тем более с таким. Ладно, там разберутся.
— Скажем: лежала с ребенком. Повели.
— Прощай, Костя!
— На тебе светофорчик!
— Я тебе дам ей отдавать светофорчики! А ты не смей с ним прощаться! Прощаться они еще будут! Прощальники!
Она оглянулась прощально, нечаянно увидела ту женщину с киселем. Та глазами глядела на Олю, как ребенок на бабочку. Вспомнила вкус земляники. Горячие плечи подруги.
Вели в милицию, но на полдороге бросили, всем хотелось уже на море. Одна Гала пыталась вести ее в милицию, дрожа и темнея от гнева. Но Галу оторвали от Оли и оттащили, молчащую от непосильной ярости.
Только лягалась, чтобы вести Олю дальше, в тюрьму.
Мне чаще скучно, а интересно всегда рядом со страхом.
Переоделась в туалете на морском вокзале. Решила жить без кровати.
Вышла в порт, посмотреть на теплоходы, увидела, что кафе «Ротонду» уже открыли, захотела кофе выпить и вспомнила, что все деньги оставила в сумке в камере. Пошла обратно, стала искать свою ячейку, нашла, стала код вспоминать, пока вспомнила, крутила ручку, дверца взяла и отошла… все вещи украли, только что было с собой — купальник в мешочке и пятьдесят копеек. Пошла опять в порт, теплоход стоял белый, матросы глядели вниз, Оля вверх. Зашла в «Ротонду», дайте мне кофе по-восточному.
— Пятьдесят копеек.
— Пожалуйста.
Грек закопал кофейницу в горячий песок. Греку жарко. Горько пахнет его одеколон. Оля взяла кофе, пошла в круглую комнату-башню. Горьковатый грек пошел следом, чуть-чуть включил музыку.
— С пляжа? — кивнул на ее мешочек с купальником.
— С пляжа, — кивнула она.
— Сильно ныряли?
— Почему? — удивилась она.
— Щеки ободрали.
— А, да! — прыгнула неудачно.
— Мидии на камнях. Острые как бритвы.
— Да, я знаю, — сказала Оля греку. — Спасибо вам.
За соседним столом компания: женщина с дочкой двенадцати лет и двое молодых мужчин. Девочке скучно, мокро после купания, ей кофе не дают — рано, купили конфет. Она развернула конфеты, достала фольгу, накрутила на пальцы. Тот, что постарше из молодых мужчин, глядит на девочкины пальцы.
— Вам нравятся мои пальцы? — сказала капризная девочка.
— Ты как будто какая-нибудь экстравагантная модница, — сказал молодой мужчина.
— Какие когти! — испугалась женщина-мать.
— Тебе страшно? — нацелилась девочка серебряными ножами.
Мать робеет перед красавицей дочерью, отодвинулась от когтей:
— Убери.
— Мне скучно.
— Ну поиграй. Вон еще девочка…
— Ах, что вы! — испуганно тот молодой человек, что постарше.
Когтистой красавице надоело кокетничать с молодыми мужчинами, навела серебристые пальцы в грудку новенькой девочке, босоногой, полной армянке. Та ахнула, засмеялась и к ним побежала, колыхаясь, вскрикивая восхищенно, шлепая крошечными пятками. Молодой мужчина постарше слегка отвернулся.
— Как тебя звать, девочка? — спросила мать красавицы.
— Лейла. Я тоже так хочу. — Протянула волнисто-бескостные пальчики.
Молодой мужчина постарше закрыл глаза, напряг плечи — через него потянулась, встала впритык, отодвинуться некуда. Молодой человек испугался, что от нее пахнет рыбой. А от нее ничем не пахло. Горячим песком немного.
— Дай, а? — подставила пальчик с мольбой.
Красавица немного нахмурилась, потом, так и быть, сняла один коготь со стройного мизинца, надела на самый большой Лейлин палец.
— Дай еще!
— Больше не дам! — Красавица была жадной.
— Так мало.
— Ну хорошо, возьми… — постепенно развернула еще четыре новые конфеты, накрутила фольгу на Лейлину лапку.
Та опять ахнула — теперь у нее у самой такое сверкание.
Всякий раз, как красавица прикасалась к полной девочке, молодой мужчина постарше слегка содрогался, хотя сам был прижат всей ее толщиной к спинке стула.
— Как они славно играют, — сказала женщина-мать. — Ты в каком классе, девочка?
Лейла сжалась, понимающе опустила длинные глаза, знала, что у нее уже все настоящее.
— В третьем.
Мать красавицы немного испугалась, оглядела Лейлу украдкой. Красавица горячо объясняла, как делать серебряные пальцы. Молодые мужчины молчали.
Девочкам стало мало здесь, они встали, пошли от взрослых, стали хохотать и шевелить пальцами.
Вышли наружу, хохотали. Матросы смотрели вниз, на девочек с серебром. Лейлина русская мать отчужденно глянула, пронеся поднос с грязными чашками. Оля успела поставить на поднос и свою опустевшую чашечку, потянулась за ними в зной.
Девочки хохотали, шевелили пальцами, красавица изнемогала, повизгивала, икала от смеха. Лейла вскрикивала, не могла привыкнуть:
— Пальцы! Пальцы!
— У-у-у! — гудела красавица.
Белое платье овевало красиво коленки. Матросы смотрели вниз, на девочек, с белого теплохода.
Полоска воды между причалом и теплоходом смотрела вверх, на теплоход. От ее взглядов на белый борт ложились дрожащие пятна.
Девочки не слышали взглядов матросов, хохотали, играли серебристыми бликами.
Теплоход тихо дышал, укачивал верхних матросов, отклонялся от блистающих девочек. В сторону ровного моря.
Матросы глядели вниз, молодые, глядели на девочек.
Маленькие девочки играли стальными ножами, хохотали стеклянно.
Вода не могла отнять теплоход еще, его всего с молодыми матросами. Только скользила несильными пятнами серебра по бортам теплохода, рисуя свою глубину на сухих пока верхних бортах.
Маленькие, устали смеяться девочки, красавица сняла свои когти.
Другая — спрятала за спину — отнимут сейчас серебро. Красавица оглядела армянку печальными, умными глазками.
Ветерок играл белым платьем, овевал коленки подростка. На левой коленке красавицы цвела молодая ссадина.
— Я пошла, — сказала владелица платья и ссадины. — А то мама тоскует одна с этими своими поклонниками.
— Кто эти такие поклонники?
— Это которые ездят за нами везде. Чтобы нам не было скучно. Мама им поможет с работой.
— Давай еще поиграем? — попросила Лейла.
— Хочешь, возьми мои когти. Мне больше не надо.
— А ты еще будешь?