До нее донесся тот же скрип – дерево сопротивлялось нажиму. Но и Генри казался теперь настроенным более решительно: раздалось три приглушенных удара, словно он бил по оконной раме кулаком, подложив под него тряпку.
Люси отпустила собаку и взялась за ружье, хоть и не видела толком окна. Если это не было игрой воображения, то оно располагалось в том месте, где среди абсолютной черноты ей виделся смутный серый квадрат. Но как только рама поддастся, она тут же выстрелит в ту сторону.
Раздался гораздо более громкий удар. Боб не сдержался и залаял. Снаружи послышались звуки шагов.
Потом донесся голос:
– Люси?
Она закусила губу.
– Люси!
Он пустил в ход обертона, которые так действовали на нее в постели, – низкие, мягкие, интимные.
– Люси, ты меня слышишь? Не бойся меня. Я не желаю тебе зла. Поговори со мной, пожалуйста!
Ей пришлось подавить в себе жгучее желание немедленно спустить оба курка, чтобы избавиться от этого жуткого голоса в ушах и уничтожить все воспоминания, которые он ей навевал.
– Люси, дорогая моя… – Ей показалось, она услышала сдержанный всхлип. – Люси, пойми… Он напал на меня первым, и мне пришлось убить его… Я убивал ради своей страны, и ты не должна ненавидеть меня за это…
А это, черт возьми, что еще значит? Какое-то совершенное безумие. Мог он быть умалишенным, но скрывать это так долго? Даже в моменты их близости? Хотя на самом деле он выглядел более здравомыслящим, чем большинство людей… Несмотря на два убийства… Правда, она не знала, при каких обстоятельствах это произошло… «Все, остановись! – приказала она себе. – Ты сейчас совсем размякнешь, а ему только этого и надо».
И у нее появилась идея.
– Просто поговори со мной, Люси…
Но она уже почти не слышала его, так как на цыпочках прокралась в кухню. Боб наверняка оповестит ее лаем, если Генри от слов опять перейдет к делу. Она снова стала шарить в ящике с инструментами Тома и нашла плоскогубцы. Подойдя к кухонному окну и кончиками пальцев нащупав шляпки трех гвоздей, которые прежде загнала в раму, она осторожно и как можно тише вытянула их плоскогубцами, для чего потребовалось приложить всю силу.
Освободив оконную раму, она вернулась в гостиную и услышала:
– …Не станешь создавать мне проблем, я тебя не трону…
Потом со всей осторожностью она подняла раму окна в кухне, снова перебралась в гостиную, ухватила за ошейник собаку и увела с собой в кухню.
– …Причинить тебе боль – это последнее…
Погладив пса, она пробормотала:
– Прости меня, мальчик. Я бы ни за что не пошла на это, но другого выхода нет. – И она вытолкнула Боба в окно.
Затем быстро опустила раму, нашла гвоздь и тремя сильными ударами забила его в новое место.
Бросив молоток, она вновь схватила ружье и кинулась в гостиную, встав у окна спиной к стене.
– …Теперь я дам тебе лишь один, последний шанс!
Но вдруг до нее донесся стремительный топот лап Боба, а затем самый жуткий, самый страшный лай, какой Люси когда-либо слышала от обычной овчарки. Звук быстрых шагов и падения человеческого тела. Генри тяжело дышал, кряхтел, стонал. Снова бег собаки, крик боли, ругательства на иностранном языке, жуткий лай.
Весь этот шум постепенно удалялся, а потом внезапно полностью стих. Люси ждала, вжавшись у окна в стену и напрягая слух. Ей хотелось пойти проведать Джо, снова попытаться наладить связь по радио, одолевал приступ кашля, но она не решалась даже пошевелиться. Воображение рисовало кровавые картины – Боб порвал Генри в клочья, – и ей очень нужно было сейчас услышать, как собака скребется в дверь.
Она посмотрела на окно… И вдруг поняла, что видит окно, а не смутные очертания серого на черном. Перекрестье рамы вырисовывалось совершенно отчетливо. Все еще стояла ночь, но она была на исходе и Люси знала: если она сейчас выглянет наружу, небо уже не будет непроглядно-черным, на нем обозначатся первые проблески рассвета. Новый день наступит совсем скоро, она сможет видеть все вокруг, и у Генри не останется возможности подкрасться к дому во тьме.
Оконное стекло вдребезги разлетелось в нескольких дюймах от ее лица. Люси вздрогнула от неожиданности. Боль пронзила щеку, и, дотронувшись, она поняла: это мелкий порез от случайно попавшего в нее осколка. Она подняла ружье, ожидая, что в окно полезет Генри, но ничего не происходило. Ей потребовалась минута или даже две, чтобы понять, отчего же все-таки разбилось окно.
Она стала всматриваться в пол, на котором среди осколков стекла лежало нечто темное и крупное. Потом поняла, что сумеет разглядеть лучше, если станет смотреть не прямо, а под углом. И она разглядела… знакомый силуэт собаки Тома.
Люси зажмурилась и отвернулась. У нее не осталось больше сил для эмоций. Ее сердце словно окаменело от ужаса и пережитых смертей: сначала Дэвид, потом Том, и бесконечная агония ночной осады… И если она хоть что-то действительно сейчас почувствовала, то это оказался жуткий голод. Весь вчерашний день она нервничала, и аппетит напрочь отсутствовал, а это означало, что она ничего не ела уже тридцать шесть часов. И в такой момент она совершенно не к месту и до нелепости не вовремя размечталась об обычном бутерброде с сыром.
Но теперь в окне показалось что-то еще.
Сначала она заметила это краем глаза, а потом повернулась, чтобы разглядеть.
Это была рука Генри.
Она наблюдала за ней как под гипнозом – за этой рукой с длинными пальцами без колец, белой даже под слоем грязи, с ухоженными ногтями и перебинтованным кончиком указательного пальца; за рукой, которая столько раз дотрагивалась до ее самых интимных мест, играла на ее теле как на музыкальном инструменте, а потом всадила нож в сердце старого пастуха.
Эта рука теперь вынула обломок стекла, потом другой, расширяя пространство в оконном проеме. Затем она просунулась по самый локоть и принялась шарить по раме изнутри в поисках шпингалета или задвижки.
Стараясь не издавать ни звука, мучительно медленно, Люси переложила ружье в левую руку, а правой достала из-за пояса топор, подняла его над головой и что было сил обрушила на руку Генри.
Вероятно, он шестым чувством почуял угрозу, уловил дуновение воздуха или смог разглядеть призрачное движение по ту сторону, но Генри отшатнулся за мгновение до того, как она нанесла удар.
Топор с глухим звуком впился в дерево рамы и застрял в нем. На долю секунды Люси показалось, что она промахнулась, но потом снаружи донесся дикий вопль боли, а на окрашенной раме рядом с блестящим лезвием топора двумя толстыми гусеницами остались лежать отрубленные пальцы.
Она услышала удаляющийся топот ног.
И ее вырвало.
Но неожиданно на нее навалилось переутомление, а затем и волна жалости к себе самой. Видит Бог, она настрадалась достаточно. Разве нет? В мире существовали полицейские и солдаты, чтобы справляться с такими ситуациями, а от нее, обычной домохозяйки и матери, кто мог требовать, чтобы она отбивалась от убийцы? И кто сможет ее хоть в чем-то обвинить, если она прямо сейчас все бросит? Кто с чистой совестью посмеет сказать, будто сумел бы действовать лучше, продержался бы дольше, сохранил бы силы для дальнейшего сопротивления?
Она больше не может. Теперь придется вмешаться им – полиции или армии, – кто бы там ни сидел у другого радиопередатчика. Она сделала все, что было возможно…
С трудом оторвав взгляд от жутких обрубков на оконной раме, она устало поплелась наверх. По пути прихватила второе ружье и принесла оба в спальню.
Слава Богу, Джо все еще не проснулся. Он едва ли вообще пошевелился за всю ночь, в благословенном забытьи не ведая об апокалипсисе, разразившемся вокруг. Но материнский инстинкт подсказал Люси, что сон его уже не так глубок. Ей достаточно было посмотреть на его лицо и вслушаться в дыхание, чтобы понять: сын скоро проснется и потребует завтрак.
Как же тосковала она сейчас по своей повседневной рутине: утром встать, приготовить завтрак, одеть Джо и заняться скучной, но безопасной домашней работой – помыть посуду, подмести полы, нарвать зелени в саду, заварить чай… Казалось невероятным, что она могла ощущать себя несчастной и одинокой с Дэвидом, коротая долгие монотонные вечера, живя среди серого и однообразного пейзажа, среди скал и вереска под вечный шелест дождей…
Она уже никогда не вернется, та, ее прежняя жизнь.
А ведь ей так хотелось большого города, музыки, людей, новых впечатлений! Сейчас от этих желаний не осталось и следа, и было даже трудно понять, зачем ей все это. Покой – вот что нужно человеку, казалось ей сейчас.
Люси сидела перед передатчиком, разглядывая тумблеры и крутящиеся ручки. Она должна выполнить последнюю миссию, прежде чем отдохнет. Сделав невероятное усилие, она заставила себя еще ненадолго сосредоточиться и собраться с мыслями. У рации не могло быть так уж много комбинаций для настройки и переключения. Она нашла ручку с двумя засечками, повернула ее и взялась за ключ для передач азбукой Морзе. Но не извлекла из него ни звука. Возможно, это означало, что включился микрофон?
Она притянула его к себе и заговорила:
– Алло! Алло! Кто-нибудь меня слышит? Алло!
Прямо на нее смотрел переключатель с надписями «Передача» – в верхнем положении – и «Прием» – в нижнем. И если она хотела услышать ответ из внешнего мира, то, совершенно очевидно, ей надо щелкнуть ручкой вниз, на «Прием».
Она еще раз сказала:
– Алло! Кто-нибудь слышит меня? – и переключила тумблер.
Сначала ни звука. А потом:
– Эй, там, на Штормовом острове! Говорите. Слышим вас хорошо.
Голос был мужской. Молодой и громкий, смелый и уверенный, а главное – живой и совершенно нормальный.
– Говорите, Штормовой! Мы всю ночь пытались наладить связь… Где вас черти носили?
Люси перевела переключатель в положение «Передача» и хотела что-нибудь сказать, но вместо этого просто разревелась.
36
От бесконечного курения и недосыпа у Персиваля Годлимана голова просто раскалывалась. Он налил себе немного виски, чтобы легче было продержаться до конца этой долгой и полной тревог ночи, но, как оказалось, совершил ошибку. Ему все начало действовать на нервы: погода, его кабинет, работа, война. И впервые за все годы, с тех пор как взялся за это дело, ему стало тоскливо без пыльных библиотечных полок, неразборчивых рукописных книг и средневековой латыни.