А ведь это был тот единственный случай, когда мать Яши как-то ближе познакомилась с Александром Александровичем. И ей очень хотелось разгадать, какой он человек. Хотя бы только понять одно: он за белых или за большевиков?
8. Восторг и ненависть
В то время всё как бы поделилось надвое. В классе Гавриила Ивановича были не просто ученики, а будущие чекисты и белые офицеры, командиры Красной Армии и эмигранты, ставшие потом таксистами в Константинополе, как в те годы назывался турецкий город Стамбул. Если бы проследить судьбы соучеников Яши Смирнова, так оно и получилось: одни за революцию и с ней, другие — против революции и в бегах от неё, от родины. Хотя были и такие, что не сразу приняли революцию — колебались, а потом полностью стали за Советскую власть.
Не только люди, но и город, бывало, делился надвое. Случилось как-то, что иностранные войска заняли порт и нижнюю часть города, а в верхней части была Советская власть. И посреди улицы поставили такие лёгкие переносные заборчики, какие ставят, когда ремонтируют мостовую, — красно-белые. Они-то, заборчики эти, всегда красно-белые, но в тот раз цвета эти были кстати: полгорода было у красных, полгорода — у белых.
Ну, тут всё ясно: красные — по эту сторону, белогвардейцы — по ту. А вот что на душе у человека, за кого он, это можно было понять не всегда. Думает человек одно, а говорит совсем другое, или, как называют это, маскируется.
Каким же был Яша?
Прежде всего он был мальчишкой и, как каждый мальчишка, увлекался то одним человеком, то другим. Миша Зиньков как-то спросил его:
— Ты вчера на соляных был?
— Был.
— В футбол гонял?
— Ага.
— А кто стоял в воротах?
— Олег.
— Дубровский?
— Дубровский.
— Вмазали ему?
— Не. У Олежки руки-ноги длинные. Не пробьёшься.
— И ты, Яша, не мог пробить ни одного мяча?
— Не мог.
— Выходит, твой, как ты говоришь, Олешка, молодец.
— Не Олешка он, а Олежка. Олег, одним словом. Да, он хороший малый.
— Хорошего мало, — сказал Зиньков.
— Может, и так, — неопределённо ответил Яша. — Только он мне ничего такого не сделал.
— Тебе? — переспросил Зиньков.
— Ага, мне.
— Плохо ты, Яша, разбираешься в людях.
— Может, и так…
Тогда разговор на этом и кончился. Ведь это было задолго до того, как город стал делиться надвое.
В те дни Яша Смирнов впервые увидел вспышки орудий, услышал стрельбу на улице, гул летящих снарядов и впервые ощутил в руке теплоту золотистой винтовочной гильзы. А тёплой она была потому, что сейчас только была в деле. Не один ведь Яша, а целая ватага его приятелей подползла к тому переулку, где шёл бой. Они видели, как, подрагивая, выползает патронная лента из пулемёта, который назывался, как человек: «максим». Выползала лента пустой, точно был это просто широкий брезентовый пояс — такие пояса носят пожарные. Горячие пули уходили куда-то вдаль, а нагретые гильзы сыпались рядом с «максимом» на тротуар. Их-то и подбирали мальчишки, дуя на гильзы, перебрасывая из ладони в ладонь, как будто это была печёная картошка, жареные каштаны или калёные орешки фундук.
Когда прогнали белогвардейцев, Яша радовался демонстрации: красным флагам, ухающим и звенящим медными тарелками оркестрам, чучелам буржуев, которые покачивались на площадке грузового автомобиля, чёткому шагу колонн. Мальчишки бежали рядом с демонстрантами, кричали «ура», пели «Марсельезу». Эти дни Яша большую часть времени проводил на улице.
Уже зазеленели деревья, а на тихих уличках и в переулках, что расходились в разные стороны от Мельничной, сквозь камни мостовой пробивалась травка. Ведь людей в городе было тогда совсем немного — кто ушёл в Красную гвардию, а кто сбежал от Красной гвардии или подался в банды.
В некоторых переулках были совсем пустые дома. Там на тротуарах не только зеленела трава, но пестрели цветы и из лилово-голубых колокольчиков вылетали по утрам бабочки. Они ночевали в цветах, совсем как это бывает за городом, в чистом поле.
Такая благодать была недолгой.
Яша снова слышал стрельбу на улице. Но теперь уже мать не выпускала его на улицу. Когда же можно было выйти за ворота, оказалось, что в городе белогвардейцы.
И, приглядевшись к тому, как наглел с приходом белогвардейцев Олег Дубровский, как богаче становились богачи и беднее бедняки, как хмурился и становился почти больным Гавриил Иванович, оставаясь, впрочем, как всегда, подтянутым, строгим и справедливым, Яша начинал разбираться в том, что происходит вокруг. Ему уже не казались красивыми мундиры иностранных солдат и синие береты с красными помпонами, которые лихо набекрень носили матросы чужих кораблей.
Ещё до случая в подворотне, когда убили Гавриила Ивановича, Яша понял, что «быть ни за кого» нельзя. Хотя вот Александр Александрович Кушкин. За кого он? Мама говорила: «Наши пришли». А Кушкин говорил: «Пришли большевики». Мама кричала на Яшу: «Не смей выходить на улицу! Там опять стрельба». А Александр Александрович говорил: «Сегодня стрельбы не будет, можно открывать магазин: Добровольческая армия заняла уже весь город».
Почти о каждом человеке, с которым так или иначе сталкивался Яша, он думал: «Наш? Не наш?» А вот Кушкина, который жил с ним на одной лестнице, так и не мог разгадать: «Наш или не наш?»
На улице Яша видел уже, как окованными концами прикладов подталкивали босых, оборванных, обросших людей. Солдаты-белогвардейцы были в добротных заграничных ботинках и шинелях цвета хаки; широкие кожаные ремни, алюминиевые фляги, штыки-кинжалы у пояса — всё новое такое, что хотелось смотреть и смотреть, а ещё больше потрогать, не говоря уж о том, чтобы «заиметь», по выражению, которое бытовало в этом городе.
Но нет, нет: в то бурное время рано проходило мальчишество и у Яши появлялась ненависть и злость к этим чужакам — хорошо одетым, чисто выбритым, сытым и наглым. Всё чаще и чаще вспоминались слова Миши Зинькова: «Плохо ты, Яша, разбираешься в людях».
День же, когда на глазах у Яши застрелили его учителя, остался в памяти мальчика на всю жизнь.
Весь тот день Яша в бессильной злобе на самого себя, на свою невыдержанность, суетливость, глупость кусал до крови руку и так сжимал кулаки, что на ладонях проступала кровь. А вечером вышел на улицу в надежде встретить Олега Дубровского.
И встретил…
9. Драка
Со стороны синего, в белых барашках моря дул солоноватый прохладный ветерок, шелестя листвой пышных акаций. После жаркого дня здесь, на бульваре, было как в оазисе среди палящей пустыни. Ещё не остыли парапеты причала, но сгущались сумерки, приходила прохлада, и бульвар заполнялся гуляющими.
Олег Дубровский гулял по бульвару с двумя школьницами в белых накрахмаленных передниках. Со стороны могло показаться, что идёт великан с двумя лилипутками. Девочки были Горилле чуть выше пояса.
— Ха! — воскликнул Олег, увидев Яшу. — Рыжий детка гулять вышел! Воздухом дышим…
Он хотел сказать ещё что-то, но Яша прервал его:
— Бить буду.
— Что?! — Горилла раздвинул руки, оттолкнув девочек в разные стороны.
Но они и сами, взвизгнув, бросились бежать.
— Что такое?! — повторил Олег. — Этот худой рыжий заморыш собирается кого-то бить! — Горилла засунул палец себе в ухо и потряс им, как это делают, когда хотят вылить воду после ныряния. — Нет, я ослышался. Мне показалось. Я просто не понял этого долговязого ребёночка, который что-то такое пролепетал…
— Бить буду! — повторил Яша. В эту минуту он вновь вспомнил Гавриила Ивановича, вспомнил, как угрожал ему Дубровский, а на следующий день учителя убили.
Яков, по-бычьи нагнув голову, с разбегу бросился на Гориллу.
Сколько ударов можно нанести в секунду? Один? Два? Десять?..
Никто не смог бы сосчитать удары, которые, как частый и крупный град, посыпались на нос, губы, скулы Гориллы. От неожиданного тарана головой в живот Олег согнулся, как бы сложился, и Яша молотил его кулаками по лицу снизу вверх.
Нет, не надейтесь на то, что Яков отлупил Гориллу. Такое не случилось. Просто, растерявшись, Олег получил несколько синяков и шишек, которые разукрасили его лицо: нос и губы распухли.
Всё это произошло значительно быстрее, чем мне удаётся вам рассказать. В свои удары Яша вложил всю злобу на себя самого (ведь ему казалось, что, не постучи он тогда в ворота своего дома, Гавриил Иванович, может быть, остался бы жив), на белогвардейцев, убивших его любимого учителя. Спустя минуту он упал, успев только выплюнуть два передних зуба.
Горилла убил бы Яшу. Он уже занёс ногу, чтобы ударить лежачего в живот, но тут сзади на Олеге повис какой-то человек.
Олег тряхнул плечами, чтобы сбросить человека, помешавшего ему, но тот крепко вцепился в его плечи. У человека этого слетело только пенсне, но оно было на шнурке и потому не разбилось, а повисло.
— Не надо, — сказал Кушкин.
Яша лежал не двигаясь, и нельзя было понять — он без сознания или мёртв.
Олег резко повернулся и сбросил наконец Александра Александровича. Тот отлетел, покачнулся, но удержался на ногах и, поймав болтающееся пенсне, надел его на нос.
— Вы ещё откуда взялись? — выкрикнул Олег. — Того же захотели? А?
— Молодой человек, не будем ссориться, — сказал Кушкин. — Я просто выручил вас. Ведь за убийство могут судить.
Горилла стоял над упавшим в гравий Яшей и как-то беспомощно болтал длинными руками. Видно было, что Дубровский досадует: ему помешали, прервали, как говорится, на самом интересном месте. Теперь вокруг собралась толпа, и драться было нельзя.
Кто-то из толпы нагнулся над Яшей, повернул его лицом вверх; женщина, которая торговала рядом в киоске газировкой, вылила на мальчика стакан холодной пузырчатой воды.
Яша раскрыл глаза.
Кушкин приподнял его:
— Сможешь встать?
— Смогу, — сказал Яша.
Он медленно поднялся и встал, широко расставив ноги, чтобы не качаться и снова не упасть. Достал носовой платок и вытер мокрое лицо.