Мы прошли в большую, метров сорок, кухню. Деревянный стол на дюжину человек, тяжелые даже на взгляд стулья, сколоченные из натуральных, лишь ошкуренных и обработанных лаком веток, большая рабочая зона с раковиной, тумбы, навесные шкафы, огромный бежевый двух дверный холодильник. Вот только странно тут все.
Старик раскрывает холодильник, достает тарелку с грубо нарезанной и остро пахнущей специями сырокопченой колбасой, тарелку с дюжиной ломтиков лимона, ставит на угол стола, открывает висящий на уровне головы шкафчик, достает темно зеленую, дымчатого стекла бутылку коньяка, пару широких стаканов, больше подходящих для виски, нежели для хорошего коньяка. Но не это странно. Я успеваю заметить, что холодильник пуст. И на полке в шкафу, кроме нескольких стеклянных бокалов и единственной бутылки, тоже ничего нет.
А потом я перевожу взгляд на другую стену и понимаю две вещи. Я понимаю, почему директор открыл дверь и почему ему так хочется коньяка. Я сам протягиваю руку к бутылке и выдергиваю корковую пробку. Наливаю ему и себе, молча поднимаю свой стакан и, глядя в глаза старику, выпиваю. И пока я пью, пока мой кадык дважды дергается вверх-вниз, я вижу, как на глазах директора появляются слезы и он, как в дурацком фильме про Дориана Грея, стареет. Два дня назад я познакомился с крепким стариком лет шестидесяти пяти, только что мне открыл дверь семидесятилетний дедушка, а сейчас передо мной, с тяжелым стаканом в руке, стоит глубокий, восьмидесяти летний старец. Слезы текут по резко очерченным скулам, по седой, как будто только что появившейся щетине. Очень белой на темных старческих скулах. Я пью коньяк, но не чувствую ни вкуса, ни боли от крепкого алкоголя на пожеванной губе. Я пью эти сто граммов, очень сожалея что скоро они закончатся, и тогда мне придется убрать бокал от губ. И придется говорить с этим стариком. А мне нечего ему сказать, потому что, если я скажу хоть слово, я сам, впервые за тридцать лет, могу заплакать.
На стене, между двух оконных проемов, на широкой полке, стоит монитор видеонаблюдения. Камеры направлены вдоль всех внешних стен дома и картинка на экране периодически меняется. Вероятно, такой же монитор находится и где-то в кабинете старика, поэтому он знал, кто стоит у него на пороге. А вокруг монитора, в самых разных рамках, будто их покупали не одновременно, а дарили много лет подряд, стоит больше дюжины фотографий. На некоторых можно узнать старика. На некоторых снят какой-то мальчуган. Детские фото сменяются подростковым, а потом и юношескими. И на них уже можно легко узнать Петю-Камня.
Мы говорили долго. Старик рассказывал, как из простого инженера сначала стал начальником участка, потом возглавил цех, потом стал главным инженером и, наконец, директором. Рассказал, как овдовел в сорок пять. Как у него начали появляться деньги и как его сын, пользуясь достатком, стал все чаще куда-то пропадать из дома. Говорят, наркотики — это способ Бога показать вам, что у вас слишком много денег. Сын директора умер в городской больнице, у местных врачей просто не было нужного опыта по работе с передозировкой. После сына остался внук. Но директор все равно был одинок, потому что семья невестки не желала допускать директора в жизнь внука. Только когда парень вернулся из армии, он сам пришел к деду и попросил взять его на завод. Простым рабочим, без блата и протекций. Они начали общаться и между ними даже начала возникать какая-то необъяснимая связь. Хотя, что же тут странного, внук был вылитая копия деда.
Директор был очень влиятельным человеком. Конечно, все его могущество заканчивалось за пределами городка, но умный человек может заработать и в ограниченных условиях, а одинокая жизнь и врожденная неприхотливость помогли скопить, не разбазарить скромные по московским, но гигантские для провинции средства. Однако внук отказывался и от квартирки в Москве, и от оплаты учебы в столице. Он хотел строить свою жизнь сам.
— Он мне рассказал, сегодня рассказал, что с тобой встретился. Рассказал, что ты ему и его дружку работу предложил. Я, старый пень, обрадовался. Думал вот, шанс, если ты его из нашего болота вытянешь, да я ему все, что скопил, оставлю. Вот и старт для парня. Будет ко мне в Крым правнуков привозить. Я же не старый еще, мне семьдесят, еще годков пять-десять, даст Бог, я бы под солнышком повялился, правнучкам виноград бы растил. А тут, как почувствовал, сердце захолонуло. А телефоны же не работают. Думал бежать к Петьке, ан куда? Где его, твоя работа, носит. Но чувство плохое у меня было. Я помню, я, то же самое, с сыном чувствовал, когда он свою смерть колоть начал. А тут, гляжу в монитор, а там ты. Тут та я все и понял…
Второй раз за вечер я рассказывал всю историю. От и до. Без эмоций, без оправданий или обвинений. Просто, сухо и лаконично.
— Прости меня, старик, не просчитал я, что кто-то кроме игроков пострадать может.
— Что мне твое «прости». Внука вернет? Или сердце вылечит? Себе свое прости сам знаешь куда засунь. — Директор сбил обухом ножа сургуч с новой коньячной бутылки, разлил по бокалам, пальцем достал крошку то ли пробки, то ли сургуча, упавшую в мой стакан. — А хочешь мое прощение получить? Так сиди и пей со мной, пей со мной. Жена Есенина любила, а я ей зачем-то Маяковского читал. — Пятерня по лицу, вверх-вниз. — Я еще часа два буду пить, а потом помру. И не спорь, мал еще со мной спорить. Ешь лучше, чтобы раньше меня не отвалиться, — с этими словами он махнул куда-то в сторону двух-дверного холодильника, — только еды у меня все равно нет, я ж на заводе живу, ха ха, да, на заводе. А знаешь, кто у нас главный, кто надо мной стоит, кто всем тут заправляет? Думаешь ты что-то знаешь? Думаешь ты на своих из города уйдешь? А и уйдешь, думаешь будет тебе, куда идти?
Через час я вышел из дома директора. Я был слегка пьян, все же выпил грамм триста коньяка, но зато очень доволен, потому что смог найти у старика кофе с наконец выпить пару чашек крепчайшего напитка. Разговор с директором практически не состоялся. Он очень скоро перешел на уровень монолога о прошлом, в таком состоянии ни отвечать на какие-либо вопросы, ни вообще слушать собеседника он был не в состоянии. Поэтому я уложил задремавшего старика на диван и ушел.
Вы видели, как плавает утка? Плавно, спокойно, размеренно, без каких-либо внешних усилий. А представьте, как в это время она перебирает под водой лапками.
Так же и я. Я просто шел. Не быстро, я хотел проветриться, монотонно передвигал ноги, правая-левая, правая-левая. Никаких внешних усилий. И в то же время я интенсивно работал. Я умею крутить свои мысли, много мыслей одновременно, словно тарелки на палках в цирке.
Алкоголь — очень плохой помощник. В любом деле, не важно, занимаетесь вы физическим трудом, или умственным. Рассказы о том, что якобы алкоголь помогает раскрыть фантазию, подстегнуть полет мысли — имеют право на существование, но в пределах одной-двух порций. Когда-то Жванецкий сказал, что у каждого мужчины должна быть своя оптимальная доза алкоголя, та, после которой он начинает остроумно шутить и дамы вокруг становятся красивыми. Ну а его фраза про безвредность малых доз алкоголя в любом количестве! Вообще, как любитель и кофе, и алкоголя, я давно заметил некую странность. Кофе должен делать людей бодрее, но чашечка кофе ассоциируется с отдыхом, с расслаблением. А алкоголь, этанол, является депрессантом для нашей нервной системы, но мы идем в бар, чтобы повеселиться.
Я очень скрупулезно подхожу к разработке плана. Я учитываю все доступные мне вводные, просчитываю все варианты развития событий. А вот после того, как решение принято, я о нем больше не думаю. У меня просто отсутствует ген сомнения. Я принимаю решение после полного анализа вводных. Сомнение — это неуверенность в анализе ста процентов данных. Все данные собраны и проанализированы, значит принятое решение — лучшее. Это мой собственный силлогизм. Я откровенно не понимаю людей, которые думают, принимают решение, снова думают, меняют решение и снова начинают думать. С одними и теми же данными. Словно ходят по логической ленте Мебиуса.
Но иногда, когда ситуация меняется, решения нужно менять.
Моя доза алкоголя была слишком большой для того, чтобы я мог адекватно рассуждать. А главное, для выполнения задуманного, мне может понадобиться весь физический ресурс моего организма. Вы бы положились в важном вопросе на пьяного товарища? Считать, что вы с тремястами граммами коньяка внутри — лучше пьяного друга — как минимум опрометчивая самоуверенность, а то и глупость. А это ни разу не про меня.
Поэтому я развернулся и пошел на запад, в сторону улочки, параллельной центральной артерии городка, к дому, где жил Анатолий. Мы договорились, что я приду к нему в квартиру в районе пяти утра. После гостиницы. Ну и ничего. Сделаю приятный сюрприз моему новому сотруднику.
В небе висела апельсиновая долька месяца. Улицы были совершенно пусты. В это время тут легче найти на асфальте золотой червонец, чем встретить прохожего. Поэтому я, совершенно без приключений, разыскал приземистую пятиэтажку красного кирпича с приметной металлической водонапорной башней во дворе. Второй подъезд, третий этаж налево, дверь, оббитая кирпичного цвета дерматином в ромбик. Звонок раздается глухой птичьей трелью. Странно, с виду дверь хлипкая, а судя по звуку, она вполне себе толстая и отлично подогнана. А вот дверного глазка нет. Хотя, это же центральная Россия, тут в приоритете скорее не безопасность, а теплоизоляция, в этом климате утепление двери — это стандарт.
Додумать эту абстрактную задачку я не успел, дверь открылась, причем, в отсутствии глазка, ни вопросов «кто там», ни цепочки на двери. Провинция живет по своим нормам.
Толик как будто был готов к тому, что я заявлюсь к нему в гости намного раньше оговоренного времени. Молча, не проронив ни слова, он потянулся было снять с запястья браслет с моими смарт часами, но я его остановил.
— Давай как поприседаем, чтобы пульс чуть ускорился и примерно одинаковый у обоих стал. А то я с прогулки, а ты видно спал уже…