меете, так что не советую даже пытаться. Эта история про носатого коротышку, который решил устроить себе отпуск, говорит только о том, что Французова вы и в глаза не видели, ведь так?
– Я позову милицию, – безуспешно пытаясь вырвать свой рукав из железных пальцев Рублева, заявил доктор.
– Слушай, ты, Айболит, – с облегчением отбрасывая шутливый тон, серьезно сказал Борис Рублев. Он выпустил рукав белого халата и поудобнее ухватил доктора за предплечье, сжав так, что у того мгновенно округлились глаза. – Я не знаю, кто платит здешним ментам и что будет, когда они узнают про твои художества.
Я знаю одно: или ты мне расскажешь все, как было, или подохнешь прямо здесь, во дворе своей больницы, и никакая реанимация тебе не поможет.
Со стороны они выглядели двумя мирно беседующими людьми. Казалось, Рублев благодарит главврача за счастливое исцеление какого-нибудь родственника. На лице у него блуждала широкая улыбка, а рука, казалось, дружески сжимала предплечье Савелия Степановича. Посторонний наблюдатель не мог разглядеть холодного, неприветливого выражения его глаз, так же как не мог ощутить настоящей силы якобы дружеского пожатия руки Комбата. Следившая за ними с лужайки перед флигелем Клизма, постояв еще немного, разочарованно ушла, качая огромным задом, и вскоре откуда-то из недр отделения раздался ее сварливый голос. Клизма срывала злость на тех больных, которые в силу полученных увечий не могли покинуть своих постелей и присоединиться к тем, кто, опасливо косясь на главврача, последовал за угол флигеля во главе с вернувшимся плешивым.
– Пустите руку, сумасшедший, – прошипел доктор, – я же хирург, у меня на завтра назначено две операции…
– Если я отпущу руку, то сразу возьму тебя за яйца, – пообещал Рублев. – Омлет в штанах не помешает тебе оперировать? Ну, говори, гестаповец крахмальный, пока я за тебя не взялся как следует!
– Перестаньте, – взмолился врач, – меня же с работы уволят, как вы не понимаете!
– Да тебя убить мало, – сказал Рублев, – а не то что уволить. А ну, пошли в твой кабинет. Там нам будет удобнее. Только имей в виду: вздумаешь по дороге фокусничать, сломаю шею одной рукой, мне это раз плюнуть. Не знаю, что ты тут наколбасил со своими дружками, но все это мне не нравится.
– Да какие они мне дружки! – плачущим голосом воскликнул главврач.
– Ага, – сказал Рублев, разворачивая его в сторону главного корпуса и заставляя сдвинуться с места, – значит, ты не один это все придумал. Мне почему-то так и показалось. Ладно, не ори, пойдем в кабинет, там расскажешь.
Продолжая сжимать предплечье главврача, Рублев вслед за ним вернулся в главный корпус, снова миновал деревянную трубу, обворожительно улыбнулся девице в справочном, в ответ на что та снова надула губки и отвернулась, и, пройдя еще одним полутемным прохладным коридором, оказался в бедно обставленном кабинетике, единственное окно которого выходило на ухабистую немощеную улицу, к планировке и строительству которой финны явно не имели ни малейшего отношения.
Добрый доктор Савелий Степанович намылился было нырнуть за свой стол, где он привык восседать с начальственным видом, но Рублев бесцеремонно толкнул его на стоявшую возле двери застеленную простыней клеенчатую кушетку, какие встречаются еще в процедурных кабинетах тех поликлиник, что победнее, и сразу же наводят на мысль об уколах, клизмах и прочих неприятных и болезненных процедурах, связанных с процессом исцеления больных. Кушетка протестующе скрипнула, а доктор зашипел от боли, гулко ударившись затылком дощатую перегородку, оклеенную выцветшими, уже начавшими кое-где отставать, дешевыми желто-коричневыми обоями. Комбат запер дверь кабинета на задвижку.
– , Что вы себе позволяете? – возмущенно спросил Савелий Степанович.
Он пытался хорохориться, хотя и понимал, что дело плохо: этот медведь явно не собирался шутить и твердо намеревался узнать все, что ему нужно. Интуитивно главврач чувствовал, что Рублев не станет долго хитрить, расставлять ловушки и ловить его на противоречиях, как это принято у следователей в детективных романах. Похоже было на то, что он привык действовать другими, гораздо более простыми и эффективными методами. У доктора не возникало ни малейшего желания опробовать эти методы на собственной шкуре. Он не был ни профессиональным разведчиком в тылу врага, ни даже обыкновенным бандитом, и умирать под пытками за какую-то тысячу долларов не собирался. Рублев стоял над ним, читая по лицу доктора так легко, как если бы это была открытая книга с крупным шрифтом. Ситуация, в которую, похоже, угодил Французов, ему активно не нравилась, хотя до сих пор не было ясно, что это, черт побери, за ситуация. Комбат начал действовать, как всегда, не раздумывая и не взвешивая шансов на выигрыш. "Вот черт, – подумал он, – и это называется не влипать в истории!"
– Ну, – сказал Комбат, – я слушаю.
– Их было двое, – махнув на все рукой, заговорил главврач. – Один местный – Павел Кудинов, из автопарка, а второго я никогда раньше не видел. Здоровенный, стриженый. Видно, что качок, переставший следить за собой. Ну знаете, этот теперешний тип…
– Знаю, – кивнул Рублев, – мешки с салом.
– Ну, я не проверял, сами понимаете… У него еще не было правого глаза. Такая, знаете, черная повязка, как у пирата. Они пришли ко мне в воскресенье вечером прямо домой и предложили тысячу долларов. Этот одноглазый назвался Французовым и сказал, что ему нужно провести месячишко в обществе одной, как он выразился, цыпули, но так, чтобы об этом никто не знал у него на службе. Тут погранзона, так что никто не поехал бы его навещать, да и далеко, опять же… В общем, дело это, конечно, незаконное, но не убийство же, в конце концов, и не ограбление! И потом, тысяча долларов для меня – это большие деньги. Слишком большие, чтобы я мог отказаться. Он показал паспорт, я переписал все данные… Ну, вы понимаете, для карточки…
– Погоди, погоди, – перебил его Рублев, – какой паспорт? Чей?
– Да свой же, – ответил врач, – Французов Юрий, прописан в Питере…
– А фотография?
– Что – фотография? На фотографию я особенно не смотрел, я на них никогда не смотрю.
– Ну ясно, – сказал Комбат, – чего на нее смотреть? Ты на баксы смотрел, там портреты поинтереснее. Так вот, добрый доктор Айболит, просто чтоб ты знал: Французов не носатый коротышка и не разжиревший качок. Он выглядит, как.., ну, примерно, как я.
Смекаешь, чем твоя штука баксов пахнет?
– О черт! – бледнея сильнее прежнего, выдохнул доктор.
– Это точно, – согласился Рублев, – черт тебя попутал с ними связаться. Учти, если Французов выберется из этого говна живым, он непременно приедет навестить свою тетку, она у него здесь живет, неподалеку, и обязательно зайдет к тебе: надо же поблагодарить доктора, который так ловко починил ему ногу… Мне вот что интересно: а что ты собирался делать, если бы вдруг нагрянула проверка по вашей медицинской части?
– Позвонил бы Кудинову, – безучастно ответил врач, совершенно прибитый всей этой историей, в которую влип из-за собственной жадности, – надел бы на него разъемный гипс – есть у меня такой – и, положил бы в отдельный бокс, чтобы соседи по палате не болтали.
Проверка – ерунда. В конце концов, на то и медицина, чтобы спирт водился… Надо же было так вляпаться!
– Сочувствую, – без всякого сочувствия сказал ему Рублев. – На тот случай, если ты в этой переделке уцелеешь, запомни: никто никому не дает деньги просто так, их всегда приходится отрабатывать. Просто удивительно, как ты дожил до такого возраста и даже стал главврачом, не зная элементарных вещей.
Савелий Степанович только криво улыбнулся, а когда Рублев ушел, пожелав ему не болеть и напоследок крепко хлопнув дверью, поспешно заперся в кабинете и вынул из сейфа литровую бутылку с медицинским спиртом. Вода в графине была позавчерашней, желтой, на дне плавал мохнатый осадок ржавого цвета, но доктору было плевать на это.
Ему вообще было на все наплевать сейчас, кроме собственной жизни, за которую он впервые по-настоящему испугался.
После первого стакана его немного отпустило, и он длинно, витиевато выматерился, немедленно снова наполнив стакан. Через час он уже бродил по территории больницы, время от времени принимаясь хрипло орать комсомольские песни и лапая проходивших мимо медсестер. Проснулся он в половине пятого утра, ощущая невыносимое давление в мочевом пузыре, и едва не намочил постель от ужаса и неожиданности, обнаружив рядом с собой громоподобно храпящую Клизму. Уйдя облегчиться, доктор в постель не вернулся, но хватило и того, что уже случилось. Клизма забеременела и в свои полных пятьдесят четыре года на удивление всем родила здорового, крепкого телом, но скорбного главою дауна. Был страшный скандал, но в конце концов он сошел на нет, как сходит на нет все на свете. Зубодробительные подробности этого скандала настолько заслонили от Савелия Степановича все остальные проявления кипевшей вокруг жизни, что он начисто забыл и о Борисе Рублеве, и о "мертвой душе" – капитане Юрии Французове. Только иногда, вспоминая пережитый в этот день ужас, Савелий Степанович мрачнел и тихо радовался тому, что остался жив. Он благодарил за это судьбу, не зная, что благодарить следует бывшего командира десантно-штурмового батальона майора в отставке Бориса Ивановича Рублева.
Комбат без труда выпутался из лабиринта одинаково грязных и бестолково застроенных неказистыми домишками улиц, в котором пряталась больница, и снова очутился на набережной. Пройдя еще метров двести в сторону Манолы, он обнаружил по правую руку от себя огромные ворота из мятой, кое-где тронутой ржавчиной, небрежно выкрашенной в серый цвет жести. Ворота были распахнуты настежь, и в обширном дворе, расположенном за ними, виднелись заляпанные, видимо еще мартовской грязью, поношенные коробки нескольких "ЛиАЗов" и "ЛАЗов". Крыши у всех были изъедены коррозией, которую не брала никакая краска. Неподалеку располагались два целлюлозно-бумажных комбината, и, совершив пару рейсов в те края в дождливую погоду, автобус раз и навсегда приобретал такой вид.