Он посадил охранника на пол, прислонив его спиной к стене, и внимательно заглянул ему в лицо, с которого уже начало обильно капать на белую рубашку. В полете капли казались черными, но, попадая на крахмальную грудь, приобретали насыщенный красный цвет.
Лицо охранника имело нехороший синий оттенок и вдобавок казалось ненормально плоским и как бы слегка сдвинутым набекрень.
– Мммм… – промычал охранник. – Ммм.., ммать твою, – с трудом произнес он наконец непослушными, похожими на оладьи с вишневым вареньем губами, – где это я так нажрался?
Комбат понял, что толку от него не будет, и, коротко размахнувшись, несильно ударил его по макушке милицейской дубинкой. Охранник с видимым облегчением закрыл глаза и обмяк, криво съехав по стене на пол.
Борис Рублев вынул из его наплечной кобуры тяжелый прикладистый "наган", перехватил его за ствол и небрежно зашвырнул куда-то в недра квартиры через открытую створку застекленной двери. Там опять со звоном посыпалось стекло.
– Вот черт, – тихо выругался Комбат, – везет мне сегодня.
– Слава, ну что ты там делаешь?! – раздался из-за закрытой двери справа от Рублева визгливый женский голос. Насколько мог судить Борис Иванович, обладательница голоса была вдребезги пьяна. – Ты мешаешь нам заниматься!
– Пардон, мадам, – сказал он, распахивая дверь, – я вовсе не хотел вас…
Слова замерли у него на губах, и сам он остановился, не зная, как быть дальше: то ли продолжать начатое, то ли бежать отсюда без оглядки. Он считал себя человеком бывалым, но теперь несколько растерялся.
Все-таки весь его боевой опыт относился к совершенно иной сфере человеческой деятельности. Однако отступать было некуда, и он решил идти до конца.
– ..прерывать, – закончил он начатую фразу.
Смотреть на все это было противно, но и отвернуться он не мог, потому что под подушкой у пьяной коровы, которую, вероятно, и звали Анной Павловной, запросто мог оказаться целый артиллерийский склад. Во всяком случае, размеры подушки позволяли упрятать под нее хоть "стингер". Сама кровать живо напомнила Комбату танковый полигон – и размерами, и степенью развороченности. Здесь пахло дорогими духами, вином, сигаретами, разгоряченным телом и – очень явственно – желудочными газами. Комбат про себя определил эту газовую смесь как запах дешевого борделя, хотя за всю жизнь так и не удосужился посетить бордель хотя бы в целях эксперимента, ни дешевый, ни дорогой. Платить за это дело, когда вокруг столько женщин, желающих, в принципе, того же, что и он, казалось ему нелепостью. Ему снова остро захотелось курить, на этот раз только для того, чтобы забить этот тошнотворный запах. Крашеная платиновая блондинка лет сорока, тянувшая приблизительно на пятидесятый размер одежды и сороковой номер обуви, абсолютно голая, абсолютно пьяная и с головы до ног перемазанная губной помадой, тяжело сползла со своей партнерши, которой, судя по фигуре (лица Рублев не видел), было никак не больше двадцати лет, и села на краю огромной постели, широко, по-мужски расставив ноги с массивными бедрами и сухими, почти лишенными мускулатуры икрами. Взглянув на густой рыжеватый мех, покрывавший низ ее живота и занимавший ненормально много места, Комбат поспешно отвел глаза и стал смотреть на ее партнершу. Та, по крайней мере, радовала глаз чистотой и плавностью линий молодого, стройного тела. Она лежала на боку, повернувшись к двери спиной, и Рублев разглядывал ее до тех пор, пока не понял, что рука ее, прикрывавшая ягодицы, на самом деле сжимает основание какого-то блестящего цилиндрического предмета, издававшего приглушенное жужжание. Тогда он стал смотреть в угол, лишь краем глаза следя за хозяйкой.
– Тебе чего, мужик? – совершенно пьяным голосом спросила хозяйка. Дотянувшись до туалетного столика, она сгребла стоявшую на нем початую бутылку шампанского и надолго присосалась к горлышку. Вино, пузырясь, стекало по ее щекам и отвисшей дряблой груди. – Трахаться будешь? – поинтересовалась она, утолив наконец жажду и не глядя сунув бутылку на место. – Только, чур! начинать с меня, иначе пошел на хер. Эта молодая шалава и так себе найдет. Ну, чего стал? Давай, снимай штаны-то!
– Обязательно, – сказал Комбат. – Только сначала мне надо переговорить с вашим мужем.
– А ты кто такой? – спросила Анна Павловна Горохова. – Может, ты мент?
– Как можно, – обиженно развел руками Рублев.
– Нет? – удивилась хозяйка. Ее сильно качнуло, и она с трудом поймала ускользающее равновесие. – Зря. Я-то думала, что мой барашек наконец допрыгался. Тогда чего ты приперся?
– Мне нужно поговорить с вашим мужем, – терпеливо повторил Рублев. У него появилась надежда узнать все, что его интересовало, без кровопролития. – Я его деловой партнер из Москвы.
– Так я же говорю: чего ты сюда приперся? Он же дома почти не бывает, сморчок этот.., импотент вонючий.
– А где он бывает? – вежливо поинтересовался Борис Иванович, видя, что его собеседница норовит заснуть сидя.
– Ой, как ты мне надоел, – капризно сказала она. – Ты почему такой дурак? На работе он, в "Олимпии" своей затраханной! Ну, что ты пялишься как баран? Возле "Пулковской" это, возле гостиницы! Ну что за деревня? Одно слово – Москва… И до сих пор в штанах.
Ее молодая партнерша вдруг забила ногами и застонала, выгибаясь дугой. Комбат решил было, что ей стало плохо с перепоя, но быстро понял свою ошибку, плюнул и уже собрался уходить, когда за дверью вдруг раздалась серия диких воплей, словно там бесновалась стая сбежавших Из ближайшего обезьянника макак, какой-то топот, звучные шлепки, дверь с грохотом распахнулась, и в комнату перепутанным клубком ввалились два расхлюстанных, сопливых и совершенно одинаковых пацана. В оглушительном вое и визге ему удалось разобрать часто повторявшееся слово "отдай", и он понял, что близнецы-дауны делят и никак не могут поделить что-то, что им в данный момент кажется величайшей драгоценностью на свете.
Вопящий клубок ураганом прошелся по спальне, сметая все на своем пути. Впрочем, никто, кроме Бориса Ивановича, на появление близнецов внимания не обратил: их мать, утратив всякий интерес к окружающему миру, снова занялась своей партнершей. Комбат ужаснулся тому, что при этой сцене присутствуют дети, но у него немедленно появился другой, гораздо более веский повод для беспокойства: он вдруг с испугом заметил, что Витя и Митя делят не игрушки или конфеты, а револьвер охранника. Торчавший из сцепившихся в один большой кулак четырех детских ладоней вороненый ствол нырял и подскакивал, как поплавок на волнах, ежесекундно меняя направление и угол наклона. За те несколько секунд, что Комбат простоял в невольном оцепенении, черный зрачок револьверного дула дважды глянул ему прямо в глаза. Выстрел мог раздаться в любую секунду, и Рублев, придя в себя, решительно отобрал у братьев "наган". В ходе этой непростой и смертельно опасной операции он был трижды укушен, получил на менее полусотни пинков и ударов и вдобавок был обильно оплеван, не говоря уже о красочных эпитетах, которых близнецы, невзирая на отставание в умственном развитии, знали, как оказалось, великое множество. Впервые в жизни он испытал острое желание стукнуть, а еще лучше, пристукнуть ребенка, и не одного, а сразу двух, причем не просто детей, а детей, обделенных природой и обиженных родителями и всем миром, – короче говоря, детей, достойных жалости и сочувствия.
"Вот она, пропасть между теорией и практикой, – думал он, бегом спускаясь по лестнице черного хода и унося с собой злополучный "наган". – Ну и зверинец!"
Сев в машину, он некоторое время приходил в себя, а потом по сотовому телефону связался с братом.
– Ты еще живой? – спросил Андрей, и за шуткой Комбат без труда уловил беспокойство.
– Наполовину, – ответил он. – Меня искусали, запинали, едва не пристрелили и, главное, чуть не трахнули жирной пьяной коровой.
– Корова – это ладно, – сказал Андрей. – А вот что там было насчет укусов, пинков и стрельбы?
– А, – сказал Комбат. – Это есть тут такие два брата-акробата… Ты Ирину спроси, она тебе все про них расскажет.
– Узнал что-нибудь?
– Как будто да, – невольно пожав плечами, словно Андрей мог его видеть, ответил Комбат. – Какая-то "Олимпия" возле "Пулковской"… Ты не знаешь, что это?
– Как же, – медленно произнес Андрей. – Знаю.
И "Пулковскую" знаю, и "Олимпию" знаю, и кто такой этот Горохов и чем занимается, знаю. Я теперь знаю даже, зачем ему понадобился твой Французов.
– Да ну?! – поразился Комбат. – Так тебе же цены нет! Тебя бы в Эрмитаж, под стекло, и каждое утро аккуратненько пылесосом вычищать… Ну давай, рассказывай, пока витрину не закрыли!
– Какую витрину? – не понял Андрей.
– В которой ты экспонироваться будешь, – ответил Борис Иванович. – Давай рассказывай.
– Лучше ты приезжай, – сказал Андрей. – Все равно нахрапом ты там ничего не добьешься, поверь.
Все это надо хорошенько обсудить.
– Ладно, – согласился Комбат, – уже еду.
Глава 19
Олег Панкратов по кличке Рябой очень удивился, придя в себя. Он лежал на спине, раскинув руки, смотрел в низкое серое небо, похожее на долго пролежавший под дождем матрас, и удивлялся тому, что до сих пор жив. Последнее, что он запомнил, было мучительное ощущение удушья (воздух никак не хотел входить в отшибленные легкие), свирепое усатое лицо, склонившееся над ним, отведенная для удара рука и мысль "ну вот и все", успевшая промелькнуть в сознании прежде, чем погасло солнце.
"Жив, – с осторожной радостью подумал Рябой. – Или все-таки уже помер?"
Он осторожно согнул пальцы широко раскинутых рук, и они зарылись в скользкий сухой слой прошлогодней хвои, ощутили растопыренные чешуйки сосновых шишек. "Точно, живой, – решил он. – Хорошо за меня бабка молилась." Некоторое время он лежал неподвижно, боясь, шевельнувшись, обнаружить многочисленные раны, переломы и прочие болезненные увечья, нанесенные ему тем бешеным волком, которого на свою погибель привез сюда Кутузов. Несмотря на то что он некоторое время провалялся без сознания. Рябой отчетливо помнил все, что предшествовало его не слишком умному, хо