Игра. Достоевский — страница 19 из 123

Голос, грудной и красивый, скрывался в прохладной тени. Перед глазами острый конец тонкой нерусской бамбуковой трости неторопливо чертил на мелком плотном красноватом песке какие-то замысловатые закорючки. По бокам трости стояли дорогие замшевые ботинки. Выше ботинок поднимались безукоризненные светлые брюки и бархатный чёрный сюртук.

Голос вяло, но явственно иронично, приподняв белую круглую шляпу, не спеша обронил:

   — Простите, что помешал.

Невысокий, полный, но плотный, неброский, но понимавший кое-какую цену себе, средних лет, далеко не старый ещё, не литератор, не чиновник, не барин, однако истинно русский, во всём образованность, вкус и оттенок изящного эпикурейства. Красивые добрые светло-голубые глаза взирали апатично, но с тихим лукавством из-под полуопущенных воспалённых морщинистых век с зеленоватыми головками назревающих ячменей. Лицо круглое, здоровое, свежее, отдохнувшее, в светло-русых усах и коротко стриженных, аккуратно расчёсанных бакенбардах. Ласковая улыбка длинных розовых губ.

Что за чушь?

Фёдор Михайлович с нетерпением огляделся вокруг.

Большое блестящее солнце подходило к зениту. Зелёная скамейка с выгнутой спинкой уютно помещалась в тени высокого старого густого каштана. Широкую аллею, в которую он торопливо и машинально, привычно вступил, уже зная её наизусть, замыкало светлое зданьице в крашеных тонких колоннах. Это глядевшее пряником зданьице с широким, довольно низким крыльцом и широкой стеклянной двустворчатой дверью приманивало к себе разномастных гостей, как верующих манит святилище. Дверь под нетерпеливой рукой то и дело сверкала огнём отражённого солнца и затворялась, мелодично, будто шутливо позванивая. На ступенях крыльца в горьком раздумье стоял проигравшийся франт, в чёрном цилиндре и фраке, с толстой тростью в правой руке.

Вдруг, воротившись с угла Владимирской и Графского переулка, оставив проклятого прогрессиста, Фёдор Михайлович явственно вспомнил, куда и зачем он так оголтело спешил.

Какая помеха!

Он не думал, не знал, он и отдалённо представить не мог, чего бы Иван Александрович Гончаров хотел от него. Они были всегда, всегда далеки друг от друга. Свели знакомство лет двадцать назад, оба тогда начинали, он, по правде сказать, весьма опасался его как соперника, хотя был непоколебимо уверен, что станет первым и первенства своего не отдаст никому, но всё же, всё же — «Обыкновенная история» была хороша, в её авторе видна была наблюдательность и много ума, а его слог? Чистый русский, кажется, без единого иноземного слова, летучий и лёгкий, и как удались ему петербургские женщины, как тут было не опасаться, и несколько утешало лишь то, что немного отдавала кабинетом и книгой идея и что автор до того старался растолковать её как можно подробней, что растянул, засушил, даже не без оттенка какого-то литературного догматизма.

Потом явился «Обломов». Первенство неудержимо было утрачено. Иван Александрович одним махом попал в число пяти или шести наших лучших писателей. Приятельства между ними как-то не получилось. Всего несколько безмолвных встреч у Белинского, а в последние годы виделись и вовсе редко, в несколько месяцев, пожалуй что, раз, случайно всегда, большей частью на улице, так, в одну сторону куда-нибудь шли по делам.

Проницательные, но без предвзятости мысли о недостатках «Обыкновенной истории» позабылись. Его приводил в восхищение созревший талант Гончарова своим артистизмом и глубиной, однако по-прежнему этот сильный талант оставался несколько чужд по какой-то холодной, точно бездушной манере письма.

Бездна нравственных и философских идей волновала и разжигала его, но что это, что? Для кого и с какой такой целью Иван Александрович изволил обременять себя литературными хлопотами? Ведь, по-видимому, и без того весьма и весьма занятой человек?

Он никак примириться не мог, что эти самые русские, но и всечеловеческие, нельзя сомневаться, идеи слишком уж тонко, на его вкус, слишком изящно, полуиронией, полунамёком едва проступали сквозь величавую, гармоничную, безукоризненно совершенную форму. Это, он ясно, отчётливо видел, был глубокий покой прозорливого, но, может быть, равнодушного наблюдателя жизни, так, по крайней мере, представлялось ему, равнодушного, в наше-то время!

Да он бы разбил с наслаждением, он бы вдребезги разрушил этот величавый, невозможный покой, он сказал прямо здесь и сейчас, как всё горит у нас под ногами, и потому для такого покоя, согласитесь, согласитесь, Иван Александрович, стало уж чересчур горячо, и пора нам кричать, надрываясь от крика, пора благим матом во всю глотку вопить, пока не сделалось поздно, пока ещё не совсем закопались в расчёты и формулы и могут услышать чутким ухом души, однако остановка именно здесь, у этой зелёной скамьи, так бы некстати помешала ему, у него не было ни возможности, ни даже прямого права пропустить свой решительный час, да и не таков был Иван Александрович человек, вот уж истинно не нынешний либерал и прогрессист, чтобы вот так, в один мимолётный присест, на этой немецкой скамейке, заставить его возвысить свой голос в литературе, о нет!

Фёдор Михайлович в мгновение ока решился сочинить самый естественный вид, что вот того, кто так незвано, бесцеремонно окликнул его без причины, без повода с его стороны, он решительно не узнал, затоптался на месте, неуклюже двигаясь в сторону, чтобы прошмыгнуть по аллее вперёд и тотчас укрыться в заветных дверях, однако, беда за бедой, притворяться он не умел, да ещё деликатность натуры смущала его: а нехорошо удирать, когда почтенный, порядочный человек окликнул тебя, пусть на самом страшном, на последнем бегу, так и что?

Сердясь на очевидную неуместность своих размышлений, клонивших его задержаться бог весть на какое невозвратное время, он вдруг подумал, что мнительный Гончаров на свой счёт, естественно, примет его необъяснимое, притворное, неделикатное бегство и ни за что ни про что, такой ласковый и спокойный в эту минуту, останется глубоко, может быть навсегда, оскорблённым. А вдруг он для чего-то особенно важного до зарезу нужен ему на чужой стороне? Это мысль!

И согласился постоять пять минут, это и по всем приличиям так, и глухо, застенчиво повторил, чуть не с испугом взглядывая на преспокойно восседавшего Гончарова, страшась, что тот непременно надолго задержит его:

   — Доброе утро, Иван Александрович, простите великодушно, что тотчас не признал...

Углы свежего рта под пушистыми форменными усами чуть тронулись смутной улыбкой. Иван Александрович в другой раз приподнял свою круглую белую шляпу, стянул тонкую жувеневскую перчатку[12] и подал свою белую мягкую руку, сверкнув недорогой овальной узорчатой запонкой хорошей тонкой работы.

Разглядев только эту руку и эту великолепную запонку, дивясь, по какой престранной причине ему никогда не попадались на глаза именно такие изящные приятные пустячки, браня свою чересчур щепетильную деликатность, Фёдор Михайлович подошёл, пожал эту тёплую мягкую руку, однако заодно отвесил такой замысловатый поклон, как будто уже и откланивался.

В ответ, с деликатной, едва проступавшей и всё-таки ощутительной требовательностью, Иван Александрович предложил:

   — Присядьте со стариком.

Он с ужасом ощутил, что теряет свой час, теряет, может быть, навсегда, и этот час никогда к нему не вернётся, что давно проданы вещи и платья жены и вторые, вечерние брюки, что им с Аней почти нечего есть, что статья о Белинском ещё не написана и что теперь,.по вине деликатности, её станет не на что дописать.

Господи, ему так необходимо бежать! Ещё одна, ещё последняя проба!

Боже мой!

Он судорожно пытался придумать хоть сколько-нибудь подходящий предлог, чтобы в самой уважительной форме отклонить, как бы он выразился при этом, слишком лестное для него предложение и пробежать сломя голову мимо, но ведь увидит, куда он бежит, то есть, конечно, увидел уже, и непременно примет и самый тонкий предлог себе за обиду.

За что же, признайся, его обижать? Очень милый, самый воспитанный человек, впрочем, засушил, засушил себя так, эким сонным ленивцем глядит, как варёная рыба, и словца открыто не молвит, этак горячо, из души, а всё больше боком каким-то, словно он тут ни при чём, да не станет и говорить, всё одни пустяки!

А впрочем, опять же, как выработал, как приготовил себя человек! Тоже произведение, в своём роде, искусства! Ни чуточки не похож на наш излюбленный тип человека доброго сердца, который всюду является в полной уверенности, что его доброго сердца совершенно достанет, чтобы без исключения все были им довольны и счастливы, что и не надобно иных средств на пыльной житейской дороге и что уж по этой веской причине не надобно знать ни удержу, ни узды, а уж так прямо всё откровенно и всё нараспашку: вот, мол, я, гляди на меня!

И, выпустив тёплую мягкую руку, нерешительно улыбаясь, вместо того чтобы мчаться играть, он раздумался о людях доброго, открытого сердца, увлечённо рисуя этот подвернувшийся тип, восхищаясь: ведь вот он какой!

А какой?

Чрезвычайно склонен вдруг полюбить, подружиться и совершенно уверен, что его тотчас полюбят взаимно, собственно за один этот факт, что он всех полюбил. Его доброму сердцу никогда и не снилось, что мало полюбить горячо, что нужно ещё обладать нелёгким искусством себя полюбить, без чего всё пропало, без чего жизнь не в жизнь, как его любящему обширному сердцу, так и тому из несчастных субъектов, которого оно наивно избрало предметом своей неудержимой привязанности.

Ведь ежели такой человек заведёт себе друга, то и друг у него тотчас же обращается в домашнюю мебель, во что-то вроде плевательницы. Всё, всё, «какая ни есть внутри дрянь», как изумительно подмечено Гоголем, всё летит с языка в душу несчастного друга, который обязан всё слушать и сочувствовать тоже всему, поскольку великодушно избран в друзья. Обманет ли такого любовница, проигрался ли в карты, без промедления, неминуемо, точно медведь непрошеный, ломится в душу оробелого друга и в неё без удержу изливает все свои низкие вздоры, не примечая вовсе того, что у друга у самого лоб трещит от собственных бед и забот, что у друга вдруг померли дети в горячке, что стряслось несчастье с женой, что, наконец, он сам, этот чрезвычайно любящий господин, надоел своему сердечному другу как горькая редька и что, наконец, ему намекают деликатным образом о превосходной погоде, которой хорошо бы было воспользоваться для незамедлительной одинокой прогулки.