— Что же увидишь в два дня?
Не сдаваясь, уже надув губы, она выговаривала капризным, балованным тоном:
— Вот и теперь, как приедем в Женеву, то просидим, я думаю, месяц, если не больше, это уж так!
Жалея о напрасно потерянном времени, зная по опыту наперёд, что потом ему непременно не хватит именно этого злополучного дня, уже отступая перед этим неискушённым, ребячливым любопытством к новым, овеянным книжной славой местам, он заметил сердито:
— Мне же необходимо работать! За месяц мне ничего не успеть!
Ещё сильней надув влажные губы, жалобно шмыгая носом, чуть не заплакав, она продолжала:
— А говорят, Женева страшно скучна, ещё скучнее, чем Дрезден, легко ли выдержать даже месяц?
Вспомнив, что у него только что заискрился сюжет, от этого разговора совершенно забыв, кто там были герои и какой между ними завязывался конфликт, опасаясь, что она, в её положении, едва ли выдержит без остановки весь суточный путь, легко улыбаясь её ребяческим огорчениям, он вдруг согласился:
— Хорошо, мы остановимся на день в Базеле.
Легко вспорхнув с пола, подскочив к нему, обхватив его шею, горячо целуя его, она благодарно шептала:
— Милый... Федя...
Ответив ей поцелуем, ласково сняв её руки, он прошёлся к окну и твёрдо заверил её:
— Сейчас я тебе помогу.
Она рассмеялась звонким счастливым ребяческим смехом и весело взялась за его чемодан.
Остановившись перед окном, глядя в глубокое небо, он будто размышлял о предстоящей работе, но больше думал о том, как ему повезло, что у него такая жена и что ради неё можно задержаться в Базеле и два, и три дня, только ради неё, разумеется, только...
Когда он отошёл от окна, вспомнив свой чемодан, умилённый, расстроенный этими мыслями, она, сложив его любимые книги, обернув их своим последним выходным чёрным платьем, заворачивала толстый свёрток в пальто, чтобы не платить высокой пошлины на швейцарской границе.
Всё уже было готово.
Он отворил дверь и громко, требовательно крикнул хозяйку.
Бесцеремонно пройдя на самую середину, высокомерная, неприступная, с широкими пожелтевшими кружевами на пышном розовом атласном чепце, она ожидала, поджав жирные губы, что они ещё спросят с неё, явно готовясь безоговорочно отказать.
Опасаясь грязной истории, он невольно от неё отступил, предчувствуя по мрачной тоске, шевельнувшейся в нём, что история непременно случится, и уж непременно с грязью, если не хуже, у таких иначе нельзя.
Аня, выступив тотчас вперёд, точно заслоняя его, внушительно выпрямляясь во весь свой худенький рост, вскинув воинственно голову, тоже поджав презрительно тонкие губы, отчётливо и громко спросила:
— Мы вам сколько должны?
Та ответила с вызовом, глядя в упор:
— Одиннадцать гульденов!
Он тотчас открыл кошелёк, но Аня негодующим тоном перебила его:
— За один день надо вычесть, мы уезжаем!
Хозяйка тотчас отрезала, зло прищурив глаза:
— Мне нет до этого дела!
Униженный этими пошлыми дрязгами, оскорблённый недоброжелательным тоном и злыми глазами, низко склонясь к кошельку, торопливо, неловко перебирая монеты, отстраняя немецкие талеры и французские франки, тут же, как нарочно, путая их, он отыскал всего три баденских гульдена и растерянно держал их на раскрытой ладони.
Собирая пряди волос, закручивая на затылке их в тощий узел, Аня решительно наступала:
— Да вы и так слишком дорого брали с нас за вашу дрянную квартиру! Я уверена, что после нас её никто не наймёт, разве что даром!
Хозяйка язвительно возразила, ударяя себя в высокую грудь:
— Зато вы мне слишком дорого стоили!
Спеша прекратить этот глупый скандал, начиная мелко дрожать, он выхватил почти наугад и подал ей золотой луидор.
Проводив зорким взглядом монету, разгорячаясь всё больше, нарочно не скрывая ехидства, Аня громко обратилась к нему:
— Что ты делаешь, Федя! Она же таких денег никогда не видала! Ей даже не сосчитать, сколько это станет на гульдены!
С явной ненавистью прищурив жирные глазки, тряся кружевами чепца, хозяйка выкрикивала, пронзительно хохоча:
— Да у меня этих монет перебывало побольше, чем вы могли увидеть во сне!
Воинственно сверкая глазами, Аня громко заговорила по-русски, обращаясь только к нему, но, должно быть, для того, чтобы посильней уколоть незнакомым языком и этим презрительным тоном:
— Какая скверная женщина! Мне сделается нехорошо от неё!
Не понимая её, но прекрасно слыша оскорбительность тона, хозяйка взвизгнула грубо:
— Вы должны ещё за прислугу!
Подпрыгнув, подступая к ней ближе, Аня возмущённо подбирала слова, от волнения плохо произнося по-французски:
— Это входило в наши условия!
Хозяйка надменно отрезала:
— Но всё равно!
Негодующий, бледный, растеряв все слова, он торопливо сунул ей гульден, но хозяйка, пряча монету в бездонный карман, воскликнула, точно от вида новой монеты у неё прибавилось сил:
— И ещё три за дрова! Вы столько выпили чаю, а мадам столько раз гладила своё платье!
Вот оно, вот оно, проклятое унижение бедности, вот она, самая бессердечная власть над тобой, чёрт её побери, отвалил бы ещё золотой, кланялась бы и улыбалась, ещё, пожалуй, сделала бы книксен, несмотря на необъятное брюхо, а тут, а тут, и он презрительно подал два гульдена, словно они пачкали руки, пряча злые глаза, боясь раскричаться, а та, выставив пухлый подбородок вперёд, ядовито скаля жёлтые зубы, с ещё большим презрением процедила:
— И ещё, извольте запомнить, мадам, я не беру в услужение нечестных людей!
Аня демонстративно расхохоталась:
— Ах вот оно что, эта ваша Мари, но я её не называла воровкой, и не подумала!
Та широко раскрыла глаза, точно дивясь, как это нагло лгут ей прямо в лицо:
— Но вы таким тоном спрашивали ваш пропавший шиньон, что она не могла не понять, что вы обвиняли её, а потом нашли его за диваном!
Аня мгновенно парировала, уставив руки в бока:
— А вы можете поручиться, что не она засунула шиньон за диван, когда поняла, что нас не так легко обмануть?
Широко улыбаясь, словно давая понять, что все эти уловки ей слишком понятны, хозяйка напомнила с торжеством:
— Вы позабыли двенадцать крейцеров за разбитый горшок!
Он тотчас сунул ей какие-то деньги и еле дождался, пока та с независимым видом выплывет прочь. Говорить он не мог. Как понимал он в такие минуты своего Родиона Раскольникова! Как он его понимал! Да он скрылся бы в угол, он проскользнул бы ужом, он бы сделался невидимкой, он бы выложил последние деньги и продал сюртук, лишь бы никогда, никогда не повторялись подобные сцены, но сколько, сколько их ещё впереди?
Дверь с громким всхлипом опять отворилась, и хозяйка, не переступая порог, отчеканила, протягивая голубоватый картон:
— Чуть не забыла, к вам заезжал порядочный господин и оставил вот это.
Он взял у неё визитную карточку и увидел на ней написанное по-французски и по-немецки имя Тургенева, но машинально спросил:
— Какой ещё господин?
Та подняла значительно брови:
— Очень порядочный господин, я же сказала.
Так вот оно что!
— А когда?
Хозяйка повернулась боком к нему, всем своим видом показывая, что спешит и не хотела бы с ним говорить:
— Совсем недавно, разве что с полчаса, откуда мне знать.
Он побледнел:
— Почему же вы не доложили этому господину, что мы дома и можем принять?
Та махнула неопределённо рукой:
— Вы же обыкновенно спите до полдня, экие нежности.
Он запротестовал:
— Мы проснулись давно.
Хозяйка победоносно оглядела его:
— Откуда мне знать?
И ушла.
Значит, Тургенев после вчерашнего всё-таки был у него, но приехал пораньше, нарочно выбрал это именно время, не мог же забыть, что он предупредил, что принимает после двенадцати, как это похоже, вежливый, снисходительный и лукавый, генерал, да и только, ваше превосходительство, чёрт побери, дал-таки знать, что светский, мол, человек, сделал ответный визит, да знаться с вами впредь не желаю, таковские вы, ах, Иван Сергеевич, ах, дорогой, ну, погодите!
Отдышавшись, закурив папиросу, он подсчитал, что осталось у них. Так он и знал: им не на что было ехать в Женеву. Уже зная об этом, молча раскрыв чемодан, Аня подала ему последние безделушки. Он бегом пустился к закладчику и отдал эти последние безделушки в заклад, плохо соображая, сколько бы можно было в самом деле за них получить.
Ему дали только сто франков. Он помчался назад, захватив в лавке напротив булку и кусок ветчины, остановив неподалёку извозчика.
До поезда оставалось около часа.
Они сделали два больших бутерброда и жевали почти на ходу, пока медлительный кучер в чёрной шляпе с плетёным жёлтым шнурком выносил и укладывал чемоданы и свёртки.
Провожать их не вышел никто.
До поезда оставалось сорок минут. Он всё привскакивал, он всё торопил, по русской привычке обещая прибавить немцу на водку.
Площадка железной дороги ещё пустовала.
Он бросился в кассу и взял два билета третьего класса, не обращая внимания на удивлённые полувзгляды, полуулыбки франтоватого молодого кассира, который, разумеется, увидал по костюму его, что ему подобает следовать по крайней мере вторым.
У них осталось всего тридцать франков.
Сам таща чемоданы, взмокнув от пота, он сдал багаж до Женевы и на последний баденский гульден купил лимонад.
Они присели в сторонке, в тени. Они ждали торопливо и молча, изредка перебрасываясь пустыми словами о жаркой погоде, о том, какое достанется место и как хорошо, что они наконец уезжают отсюда.
Аня медленно, с перерывами пила любимый свой лимонад.
Выбрав толстую папиросу, с наслаждением, жадно куря, наблюдая, как суетливо сбегался пёстрый народ с поклажей и летними зонтиками, слыша беспрерывно громкие крики, он вдруг неуверенно, подозрительно ощутил, что со вчерашнего дня в нём будто решительно всё изменилось.