Может быть, игра и утренний грязный скандал потрясли и двинули все его чувства? Может быть, унижения бедности, которые сыпались на него на каждом шагу? Может быть, непрестанная жажда творить наконец расшевелила его?
Ему не удавалось это понять, но он ощущал всё ясней, что весь прежний настрой нервозной, встревоженной, томительной неопределённости, сердившей растерянности и беспрерывных, настойчивых неудач словно одним сильным ударом был разбит на куски.
То есть в нём именно оставалась ещё эта грызущая неопределённость его положения, и эта мучительная растерянность, и эта неутихающая боль неудач, особенно такой неожиданной, даже прискорбной неудачи с уже написанной, потом переписанной и всё ещё не завершённой статьёй, но во всём этом уже будто не было угнетающей беспросветности, раздражавшей и отуплявшей его, нет, уже как-то легче, спокойней, словно бы замерещил какой-то далёкий просвет, и сквозь это разбитое, ослабевшее, уходившее настроение он недоверчиво, пока слабо улавливал что-то новое, что-то живое, словно он хорошо побездельничал месяц, хорошо отдохнул и от этого в нём чуть прибавилось бодрости, силы души, словно что-то неуверенно-доброе, славное, сладкое проступило сквозь злость и отчаяние, которые до сих пор клокотали в поникшей душе.
Вдалеке раздался невидимый свист, спугнувший его размышления, покатился и стал нарастать тяжёлый металлический гул. Из-за крутого лесистого поворота выкатился зелёный припылённый состав, натужно пыхтя маленьким чёрным, как жук, Паровозом с высоченной, точно самовлюблённой трубой. Вагоны остановились, с затихающим визгом, беспорядочно захлопали двери отдельных, купе. На платформу посыпались разомлевшие пассажиры.
Фёдор Михайлович решительно подхватил Анин свёрток и дорожный мешок, размеренно, готовый разгорячиться и вспыхнуть в любую секунду, прошёл сквозь толпу, отыскал свой третий класс, поднялся, пристроил вещи в своём отделении, помог Ане войти по крутым высоким ступенькам и сел рядом с ней на жёсткой скамье.
Поезд тронулся в два часа пять минут. В отделении было полно. Дрожа застывшим лицом, откинувшись невозмутимо назад, опершись затылком в холодную, какую-то влажную стенку, не обращая внимания на полную говорливую даму с белой собачкой, которая беспокойно вертелась напротив него, он чутко слушал себя.
Невозможно и странно, кругом копошилась эта скучная дребедень, которая всегда докучала ему в переездах, но душа его ширилась, наполнялась, и он уже не искал, отчего расширялась она, он только пытался понять, чем наполнялась она, что копилось, что готовилось в ней?
Ему не удавалось определить это словом. Он только улавливал какое-то необычное нетерпение, которое словно мутило, словно обжигало и ободряло его.
Что же, вот эдак вечно сидеть и сидеть, закрывши глаза, идиотски ожидая чего-то?
Нет, в нём гнездились иные пороки, но вот праздности — праздности он не терпел!
И он подумал о том, что кто-то чёрный, мазутный, с одними белками внимательных глаз на чумазом лице, терпеливо и могуче, как богатырь, везёт его мимо всех этих прозрачных и призрачных горных пейзажей, о которых уже давно решено, будто прелестней и изумительней их во всей Европе так уж и нет, что кто-то посторонний, за малую плату, но честно печётся о том, чтобы вот он, неизвестный, прибыл бы непременно и в указанный срок, и за несколько мелких монет на пропитание в день берёт на себя такую ответственность за его безопасность, и как только он это подумал, ему тотчас стало противно и невозможно сидеть, упираясь затылком в уже нагретую, но ещё более влажную тряскую стенку, и уже не терпелось ему ожидать, пока кто-то там его довезёт, а захотелось до страсти выскочить на ходу из вагона и побежать сбоку поезда своими ногами, пусть даже медленней, пусть даже хуже, чем бежит машина с горделиво-высоченной трубой, пусть устанет от непривычки бежать, собьётся, упадёт и раз и другой, что за нужда, лишь бы самому, лишь бы своими ногами бежать, самому сделать дело и самому за себя отвечать.
Но выскочить было нельзя, смешно и ненужно, и он в нетерпении часто порывался смотреть на часы, совал пальцы в пустой кармашек жилета, сердился, клял себя и судьбу за проигранные часы, и езда была ему истинной мукой. Он весь напрягался, едва поезд замедлял свой стремительный бег, и на каждой остановке выскакивал почти на ходу что-то узнать, купить, принести, а на маленькой станции Оос, когда они пересаживались в другой поезд с голубыми вагонами, идущий в Базель, он до того суетился, искал кондуктора, который, казалось, куда-то нарочно пропал, бросался от одного вагона к другому, что попал в купе после всех, уже под крик, что поезд отходит, и даже места рядом им не досталось.
Отделение занимали две убогие сморщенные старушки, дама гвардейского роста с железной палкой для пешеходного штурма горных вершин, другая дама, носившая траур, благообразная, пожилая, со злым усталым лицом, и молодой общительный немец в высоких ботинках и в пёстреньком сюртучке.
Между немцами тотчас наладился общий дорожный пустой разговор о пересадках, о времени прибытия и отправления, о погоде и ценах. Аня, сидя напротив него, с некоторым вызовом на порозовевшем лице, показывая очень ясно глазами, громко заговорила по-русски, точно желая всех заглушить:
— Посмотри, она в трауре, вероятно по мужу, но я думаю, что очень желала бы выйти замуж, ты не находишь?
Он не любил этих громких, вызывающих разговоров в вагоне, предпочитая слушать других, и нахмурился, тоном давая понять, чтобы она замолчала:
— Возможно.
Но Аня тотчас с сознанием своего превосходства, опять громко по-русски, спросила его:
— Скажи, почему они не знают русского языка и хотя бы не интересуются знать?
Он сказал:
— Презирают.
Вежливый любознательный немец тотчас спросил, обращаясь к нему, на каком языке они изъясняются, почему-то обрадовался, что они из России, спросил, куда направляются и с некоторым удивлением стал говорить, как это русские не могут выехать за границу без паспорта, тогда как здесь, в Европе, многие даже не знают, что это такое.
Не испытывая желания вступать в этот пустой и бессмысленный спор, он достал свой паспорт из бокового кармана и показал его не без гордости, давая этим понять, что ничего унизительного или странного в этом не видит, но дама в трауре, скосив только глаза, тотчас принялась рассуждать:
— Неужели в вашей России всё ещё нужны паспорта? Вот в Англии дело другое, там паспорта никогда и не спросят, и во Франции, где большая строгость на паспорта, в таможне, если заговорить по-английски, тотчас примут за англичанку и паспорта по этой причине не спросят. О, Россия, это такая, такая страна!
Он вежливо, но слишком отчётливо произнёс:
— Какая же это страна, позвольте узнать?
Дама в трауре всплеснула руками:
— Да уж такая, это уж нам известно.
И тотчас с капризным лицом обратилась к Ане, а не к нему:
— Вот хотя бы этот ваш невозможный русский язык, его совершенно, совершенно невозможно понять. Вот вы скажите мне сами, я давно желала спросить, у вас сколько склонений?
Аня на секунду смутилась и по-русски быстро спросила его:
— Право, Федя, я уже позабыла об этом, ты не помнишь, кажется, три?
И когда он подтвердил кивком головы, тотчас бойко ответила по-немецки, и дама в трауре, всплеснув руками в чёрных перчатках, возмущённо обратилась ко всем:
— Так вот, вы понимаете, у них столько грамматик, сколько склонений, это ужас какой-то, язык дикарей.
И громко заговорила с молодым человеком:
— Вот я в молодости занималась английским, говорю по-французски, знаю латынь, но этого языка понять не могу. А вы чем изволите заниматься?
Немец с удовольствием извлёк из саквояжа небольшую книгу «Путешествие по Швейцарии» и, перегнувшись, подал её и ответил:
— Вот, посмотрите, это я написал, с картинками Мейера.
Под одобрительные отзывы книга пошла по рукам, даже старушки потрогали и похвалили её, не раскрыв. Аня же тем временем обиженно по-русски спрашивала его:
— Федя, почему они так смеют о нас говорить?
Он ответил сквозь зубы, сам оскорблённый:
— Они нас не знают, да и знать не хотят.
Но Аня уже щебетала:
— Ты заметил, я довольно бойко начинаю говорить не с одной только Мари: «Приготовьте кофе, Мари». Уже могу вести и обыкновенные разговоры. Ты даже не представляешь, как я этому рада! Этак, пожалуй, ворочусь в Россию хорошо говорящей по-немецки и по-французски, так как в Женеве всё время буду говорить по-французски.
Дама в трауре, видимо, что-то всё-таки поняла и довольно жеманно проговорила:
— О, вы очень похожи на немку!
Аня тотчас возмутилась по-русски, пожимая плечами:
— Ишь, ведь вздумала сделать мне комплимент, ведь эти слова за грубость можно принять.
Тут молодой немец подал ей книгу, и Аня принялась разглядывать иллюстрации и прочитывала то там, то здесь по нескольку строк.
Немец с простодушной улыбкой несколько раз обращался к нему с какими-то пустяками, но Фёдор Михайлович вежливо уклонился и, смирив себя кое-как, проворчав несколько раз про себя, как это можно так небрежно говорить об огромной стране, ровным счётом ничего не зная о ней, пользуясь старой привычкой, приобретённой на каторге, прикрыл свободно глаза, делая вид, что его укачало и он задремал, зная по опыту, что к спящему никто не пристанет, и снова нервно, стремительно размышлял о своём.
Он хотел, он заставлял себя во всех подробностях вспомнить дальнейшие встречи с Белинским, в которых и было самое главное для него, то есть для понимания Белинского и себя самого, и того, каким был тогда, и нынешнего, каким сделался с течением лет, вспомнить именно для того, чтобы, не теряя уже ни минуты, в первый же день по приезде закончить намозолившую статью, освободив, таким образом, душу и мозг для новой большой неотложной работы.
Ему и мешали эти чужие гортанные жёсткие голоса, и как-то торжественно, празднично настраивали его. Воспоминания обо всей прошлой жизни, обо всём лучшем в ней, минуя чёрные дни, вспыхивали внезапно, беспорядочно, ярко, путаясь и слишком быстро сменяя друг друга.