Она улыбнулась очень значительно:
— Однако же, Федя, и у нас точно так, и что же ты имеешь против вещей, разве лучше без них, как вот у нас с тобой теперь получилось?
Он испугался, что она его совершенно не так поняла, споткнулся, как-то боком пошёл и заспешил, страстно заглядывая ей сбоку в глаза:
— И ничего я, решительно ничего против вещей не имею, даже иметь не могу, и худо, разумеется, худо без них, правда твоя, и у нас даже похуже бывает, как ещё хуже-то, ты и не знаешь всего. Про нынешнее сказать не могу, а при прежнем правлении один только министр и не крал, так про него даже послы доносили иностранным дворам как о чуде заморском каком: вот, полюбуйтесь, мол, не крадёт! И ведь не могут не красть, если высшая справедливость заключается в том, чтобы каждый имел как можно больше вещей, вот весь ужас-то в чём!
Она утвердила, должно быть, особенно для того, чтобы успокоить его:
— Так ведь и крадут.
Он так и вспыхнул:
— То-то и есть, что если поставлен человек при двадцати миллионах, да ещё бесконтрольно, так уж и не может не красть, и все понимают, что украдёт непременно, словно это добродетель какая, а это обыкновенное воровство, а если не украл, так и не поверит никто, хотя ведь это обыкновенная честь. Разумеется, если красть и при этом чутья чести не потерять и в добродетель не возводить, так это порочнее во сто крат, это крайность, это цинизм, но если уж возвести в добродетель, то это намного презрительней, это уж и всему человеку конец.
Она протянула мечтательно, ни с того ни с сего:
— А хотелось бы Гарибальди увидеть, хоть чуточку! Каков он из себя?
Он отвернулся и буркнул:
— Ещё и увидишь, на этих днях.
Она изумилась, поднимая свои редкие брови:
— Как же, Федя, я увижу его, это в Женеве-то, здесь?
— Надобно, Анечка, газеты читать.
— Нет, правда, Федя, в этой скучной Женеве?
— Ну, успокойся, правда, конечно.
Наконец они прочитали билетик на углу рю Вильгельм Телль и рю Бертелье. Пятиэтажный дом походил на мышиного цвета тяжёлый утюг, а узкие окна без переплётов казались слепыми, совсем петербургский, капитальный, доходный, с мрачными серыми стенами, разве немного почище и постарей. Квартира сдавалась во втором этаже. На звонок им отворила не одна хозяйка, а сразу две, совершенно похожие одна на другую, сёстры-старушки, в одинаковых белейших чепцах, в одинаковых белейших косынках, наброшенных на костлявые плечи, с одинаковыми морщинами на маленьких высохших лицах, Луиза и Шарлотта Реймонден, с детским восторгом в птичьих глазах, что наконец-наконец у них тоже будут жильцы. Витой лестницей хозяйки повели их наверх, скромно приподнимая пышные юбки, расспрашивая наперебой, кто они и откуда и с какой целью посетили Женеву. Аня бойко им отвечала, что они русские и что цели у них не имеется никакой, а приехали сюда просто так, по собственной надобности, немного пожить. Хозяйки пришли в ещё больший восторг и, подёргивая умильно беленькими ресничками, поблескивая птичьими глазками, улыбаясь одинаковыми сморщенными губами, воскликнули несколько раз:
— О, Руссия! Руссия!
Аня весело обернулась к нему:
— Кажется, добрые, Федя, ты не находишь?
Тяжело ступая по высоким ступеням, не подняв головы, он сердито сказал:
— Эта, младшая, может быть, подобрее, но злые ли, добрые, денежки слупят вперёд, у них это первое дело, особенно потому, что, мол, «Руссия, Руссия», денег, стало быть, много, здесь так привыкли к нашим туристам из обличителей разного рода и либералишек прежних годов.
Комната оказалась довольно большой, и тут Аня, оглядев всё очень внимательно, пощупав подушки, перину и даже потыкав диван, понюхав бельё, твёрдо решила:
— Давай останемся, Федя, мне кажется, я им понравилась, очень.
К этому времени он был уже раздражён до того, что не хотел поселяться нигде, однако же знал хорошо, что это именно от одного раздраженья идёт, и согласился угрюмо:
— Останемся, Аня.
Луиза потупилась и отступила два шага назад, но Шарлотта раздельно проговорила с совершенно твёрдым лицом:
— Мадам, пожалуйте деньги за месяц вперёд. Швейцария — это такая страна, где во всём соблюдается самый строгий порядок. Да, мадам, вы увидите сами, в порядке — наше могущество и процветание.
Аня торопливо рылась в своём кошельке, а Фёдор Михайлович, не сходя с места, опустился на стул, стиснутыми кулаками опёрся на колени и согнулся вперёд. Всё тело его было влажным от пота, в глазах зеленело, мыслей не было никаких, только от долгой ходьбы и нескольких часов унижений безденежья на душе накопились сухость и злость, да тревога ещё, беспричинная и тугая, да почти бессонная ночь.
Затворив за старухами дверь, Аня тотчас подскочила к нему и присела с испуганным, в одно мгновение побледневшим лицом:
— Что с тобой, Федя? У тебя такое лицо!
Он поднял глаза, распрямиться не смог, но попробовал улыбнуться и улыбнулся одними губами;
— Нет, ничего, просто немного устал, ты не думай, сейчас отдышусь и пойду на вокзал за вещами.
Она провела ладошкой по его волосам, точно повеяло негой:
— Бедный Федя, я тоже с тобой.
Он тотчас поднялся, сделав усилие над собой:
— Нет, Анечка, ты отдохни, тебе вредно, пожалуй, так много ходить, а вернусь, и пообедать пойдём.
Он приблизился к зеркалу и поправил сбившийся галстук, завязанный бантом, широкий и красный.
Лицо было жёлтым, усталым, точно изломанным. Он высунул для проверки язык. Язык тоже был жёлтый, злокачественный, обнаруживая больную печень и желчь.
Двое суток в дороге, только-то и всего, стало быть, скоро пройдёт, и тревога пройдёт, непременно, эта тревога нынче некстати совсем.
И он пошёл, опять через мост, на вокзал, мерно шагая, бодрясь, по квитанции получил свой багаж и воротился домой, уже этим словом мысленно называя только что снятую комнату, и носильщик, не тот, наглый и молодой, а другой, лет сорока восьми или больше, кряжистый, с большим животом и густо-пунцовым цветом лица, шёл за ним, толкая тележку на высоких колёсах перед собой.
Дома он открыл чемодан, Аня наскоро разложила немногие вещи, и они, совершенно разбитые, без аппетита, отправились то ли ужинать, то ли обедать, трудно было решить.
На улицах оказалось на этот раз шумно и людно. Белые пятна афиш глазели со всех серых стен и чугунных оград. У каждой из них густо теснился народ с торжественными, почти даже величавыми лицами.
Блестя расширенными от любопытства глазами, Аня тотчас потянула его, и он, уже угадав, в чём было дело, держа за руку и оберегая её, протиснулся ближе.
Афиша гласила с возвышенным красноречием и огромными буквами, так что красноречия становилось градусом больше:
«Граждане, мы будем иметь честь принять в нашем городе генерала Гарибальди, этого знаменитого человека, столь много совершившего в пользу народа и посвятившего жизнь свою делу свободы...»
И кончалась призывом:
«Выйдем же к нему навстречу, граждане женевские, приветствовать самого великодушного и бескорыстного из людей нашего времени...»
Выведя её из жарко дышавшей толпы, он пошёл не оглядываясь, возмущённо вполголоса говоря:
— Вот и его красноречие захватило, также теперь и его. В Неаполе-то он был хорош, истинно, без обману хорош, а сюда-то зачем? Никто здесь здоровым остаться не может, что за притча, никто! Разумеется, выйдут навстречу и закатят от счастья глаза, и что именно генерал, про великодушного и бескорыстного из людей позабудут, это им всё равно, и ведь знают же все хорошо, что будет только одно красноречие и больше-то решительно ничего, как есть ничего, а будут слова, слова и слова, и из этих слов тоже не выйдет решительно ничего. И он ведь знает, наверное знает, что будет одно красноречие, и ужасно доволен, и рад, и сам, первый, находит всё это чрезвычайно благоразумным. Ничего, кроме слов. Как им только не надоест. Это загадка вот для меня.
В маленьком уютном кафе они спросили ростбиф и кофе. Вертлявый долговязый гарсон в чёрном, широко распахнутом фраке, с завитой шевелюрой и тонкими развратными усиками, с гнусной полуулыбкой, будто намекавшей на что-то, согнувшись, побежал по проходу.
Аня оглядывалась исподтишка, не умея этого делать, краснея и в замешательстве неловко сутулясь:
— Смотри, вон там, у меня за плечом, какая чудесная шляпка!
Чувствуя, что его раздражение всё нарастает, прислушиваясь, не растёт ли вместе с ним и тревога, он сквозь зубы пробормотал:
— Тоже небось гордится свободой, а как изогнулся, как побежал, носом чует на чай.
Она посмотрела на него с удивлением, высоко подняв брови, но тут же испуганно заглянула в лицо и забеспокоилась срывавшимся шёпотом:
— Что с тобой?
Он сквозь зубы отрезал:
— Со мной ничего.
Вертлявый гарсон, держа поднос на скрюченных пальцах левой руки, ловко юля между столиками, принёс им заказанный ужин. Принимая блюдо с дымящимся мясом, Аня громко сказала:
— Благодарю вас, мсье.
Его глаза вдруг стали недобрыми, он проворчал:
— Погоди благодарить, погоди, во имя порядка или свободы, уж я не знаю, как это там у него, а он непременно украдёт у тебя четвертак, уж непременно, хочешь пари?
Она опять посмотрела с испугом:
— Ты, верно, Федя, не в духе или здесь скучно тебе?
Он скривился, точно перцу насыпали в рот:
— Мне здесь противно, всё противно, здесь гадость одна.
Он именно понимал, что был раздражён и ужасно не в духе. Его мысли были совершенно разбиты. Их никак не удавалось собрать. Вот он уже приехал в Женеву, они уже наняли угол, у него всего только четыре с половиной месяца впереди, чтобы закончить эту статью о Белинском, остановиться на каком-нибудь замысле, которых становилось всё больше, но которые по разным причинам не удовлетворяли его, разработать сюжет, успеть написать, успеть обработать и выслать хотя бы первую часть, листов шесть или семь, а лучше бы десять, и уже не спешить, не спешить, эта спешка погубит всё дело, не может не погубить, не может не погубить...