И она в общем-то не волновалась. На самом деле она была, может быть, даже слишком спокойна. Стрелка спидометра чуть-чуть не дотягивала до отметки 10 миль в час. Да, когда ты сидишь у себя в машине, закрывшись на все замки, и наконец-то чувствуешь себя в безопасности, – это действительно очень бодрит. Джесси уже начала задумываться, а не померещились ли ей все эти ужасы… но сейчас было не самое подходящее время, чтобы расслабляться и успокаиваться. Если в доме действительно кто-то был, он (оно – прозвучал в голове самый настойчивый и НЛО-шный из всех НЛО-голосов) мог выйти через другую дверь. Может быть, прямо сейчас он крадется за ней по пятам. И вполне вероятно, что по-настоящему упорный преследователь запросто сможет ее догнать, если она так и будет тащиться на скорости десять миль в час.
Джесси взглянула в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что на самом деле никто ее не преследует, что эти дурацкие параноидальные мысли приходят ей в голову исключительно из-за усталости, пережитого потрясения и потери крови… взглянула и обмерла. Левая рука сорвалась с руля и упала прямо на правую, безвольно лежавшую на колене. По идее, Джесси должна была взвыть от боли. Но боли не было. Вообще никакой боли.
Незнакомец сидел на заднем сиденье, зажимая руками уши, как обезьяна из притчи, которая не слушает злобных речей. Он сидел там и смотрел на нее в упор своими черными пустыми глазами.
Его там нет… тебе это кажется… мне это кажется… НАМ это кажется! Это просто игра теней! – закричала Малыш, но этот пронзительный вопль доносился, казалось, с другого конца галактики.
Тем более что обольщаться не стоило. Он там был. Джесси не показалось. Существо на заднем сиденье было укрыто тенями, да. Но само оно не было тенью. Джесси видела его лицо: выпуклый лоб, нависающий над бровями, круглые черные глаза, тонкий, как лезвие бритвы, нос, бесформенные пухлые губы.
– Джесси, – восторженно прошептал космический ковбой. – Нора! Рут! Девочка моя сладенькая! Малыш!
Джесси смотрела как завороженная, не в силах оторвать взгляд от зеркала заднего вида. Он видела, как ее пассажир медленно наклоняется вперед, как он приближает свои пухлые губы к ее правому уху – как будто хочет ей что-то шепнуть по секрету. Она видела, как эти губы растянулись в бледной судорожной улыбке, обнажив острые бесцветные зубы. И именно в этот момент разум Джесси Берлингейм окончательно надломился.
Нет! Ее собственный голос звучал так же тонко и пронзительно, как голос певца на заезженной старой пластинке в 78 оборотов. Не надо, пожалуйста! Это несправедливо!
– Джесси! – Его зловонное дыхание было острым, как рашпиль, и холодным, как воздух в морозильной камере. – Нора! Джесси! Рут! Малыш! Женушка! Джесси! Мамочка!
Джесси с ужасом наблюдала за тем, как его узкое бледное лицо чуть ли не зарывается ей в волосы. Его губы чуть ли не целовали ей ухо, пока он снова и снова шептал ей свой сочный секрет:
– Джесси! Нора! Женушка! Малыш! Джесси! Джесси! Джесси!
Перед глазами у Джесси взорвалась вспышка белого света, а когда свет померк, на его месте осталась большая черная дыра. И пока Джесси падала в эту черную пустоту, она успела подумать: Не надо мне было смотреть… он мне выжег глаза.
И это была ее последняя связная мысль.
А потом Джесси упала грудью на руль в глубоком обмороке. А потом «мерседес» въехал в сосну у края дороги; ремень безопасности натянулся и отдернул Джесси назад. Если бы машина была оборудована надувной подушкой безопасности, то она бы, наверное, надулась от удара. Впрочем, удар был не слишком сильным. Двигатель не разбился и даже не заглох. Немецкое качество и надежность лишний раз подтвердили свою качественность и надежность. Бампер и передняя решетка погнулись, фирменный значок на капоте свернулся набок, но двигатель продолжал работать.
Минут через пять электронный процессор в приборной доске определил, что мотор нагрелся достаточно, и включил печку в салоне. Воздуходувки под приборной доской тихонечко зашуршали. Джесси завалилась набок и теперь полулежала на сиденье, прижимаясь щекой к окошку – как усталый ребенок, который долго крепился, но все же уснул в машине буквально за несколько миль до бабушкиного дома. В зеркале заднего вида отражалось пустое заднее сиденье и пустынная дорога, залитая лунным светом.
Глава 35
Все утро шел снег – погода хмурая и унылая, но как раз подходящая для того, чтобы писать длинные письма, – и когда яркий солнечный луч лег на клавиатуру компьютера, Джесси оторвалась от монитора и растерянно огляделась, как это бывает, когда тебя неожиданно вырывают из глубокой задумчивости. Она взглянула в окно и замерла, зачарованная. Мало того: то, что Джесси увидела за окном, переполнило ее щемящей радостью – чувством, которое она не испытывала уже очень давно и не надеялась, что испытает в ближайшем будущем, если вообще когда-нибудь испытает. Да, это была настоящая радость – беспредельная, невыразимая.
Снег все еще шел – хотя и не так сильно, как раньше. Но яркое февральское солнце пробилось сквозь плотные облака и чистый белый снег заискрился бриллиантовыми переливами. Из окна открывался изумительный вид на Восточную набережную – вид, который завораживал и успокаивал Джесси при любой погоде и в любое время года, – но такого она не видела еще никогда. Сочетание яркого солнца и сияющего снега наполнило все пространство переплетенными радугами и превратило серую бухту Каско в настоящую сказку.
Если бы в этих стеклянных шарах с переливчатым «снегом» – в которых можно устроить «метель», если их потрясти, – жили маленькие человечки, они бы всегда-всегда наслаждались такой вот погодой, – подумала Джесси и рассмеялась. Полузабытый звук счастливого смеха был таким же прекрасным и странным, как и радость, переполнявшая ее сердце. И ей даже не надо было задумываться почему: она вообще не смеялась с прошлого октября. Ни разу. Те кошмарные часы в последний приезд на озеро Кашвакамак – на самом деле в последний, потому что Джесси решила, что она больше уже никогда не поедет на это озеро, да и на любое другое озеро тоже, уж если на то пошло, – она вспоминала как «самое неприятное, что у меня было в жизни». Очень удобная фраза. Выражает самую суть и не говорит ни о чем конкретно. Как раз то, что нужно.
И ты ни разу с тех пор не смеялась? На самом деле ни разу? Ты уверена?
Да, абсолютно уверена, что ни разу. Может быть, только в снах – видит Бог, она достаточно плакала в снах, так что вполне заслужила, чтобы смеяться хоть изредка, – но когда бодрствовала, не смеялась. Совсем. До теперешнего момента. Джесси очень хорошо помнила, когда она смеялась в последний раз: когда доставала ключи от машины левой рукой из правого кармана юбки и кричала в ветреную ночь, что обязательно справится. И с тех пор она не смеялась ни разу.
– Вот так… и больше ничего, – пробормотала Джесси и закурила сигарету. Эта фраза сразу же пробудила воспоминания… кошмарные воспоминания. Джесси уже обнаружила, что есть две вещи, которые сразу, всерьез и надолго возвращают ее в тот ужасный день: вот эта самая фраза из «Ворона» Эдгара По и та дурацкая песенка Мервина Гея. Она как-то случайно услышала ее по радио, в машине, когда возвращалась из поликлиники – всю эту зиму она только и делала, что бегала по врачам. Она включила приемник, и Марвин завыл из колонок своим мягким вкрадчивым голосом: «Все это знают… и особенно вы, девчонки…» Джесси тут же выключила радио, но ее так затрясло, что она была просто не в состоянии вести машину. Пришлось запарковаться на первом же подходящем месте и ждать, пока не пройдет дрожь в руках. Тогда ей удалось более или менее успокоиться, но это был далеко не первый случай. Каждую ночь ее донимали кошмары. Если она не просыпалась в холодном поту, бормоча эту фразу из «Ворона», то все равно просыпалась от собственных криков.
Она глубоко затянулась, выдохнула три колечка дыма и стала смотреть, как они медленно тают в воздухе.
Когда знакомые начинали расспрашивать Джесси о том, что она пережила на озере – то ли по глупости, то ли от недостатка тактичности; а Джесси уже поняла, что среди ее знакомых на удивление много глупых и бестактных людей, значительно больше, чем она думала раньше, – она отвечала, что почти ничего не помнит. После первых двух-трех допросов в полиции она начала говорить то же самое полицейским и всем коллегам Джералда – всем, кроме одного. Этим единственным исключением был Брендон Майлерон. Ему она рассказала всю правду. Отчасти потому, что ей нужна была его помощь. Но в основном потому, что он был единственным, кто хотя бы попытался понять, через что прошла Джесси… и каково ей сейчас. И самое главное – он ее не жалел, что было для Джесси истинным облегчением. Она обнаружила, что человеку, пережившему настоящую трагедию, не нужна ничья жалость. Жалость ценится дешево. Вся жалость мира не стоит и ломаного гроша.
Но самое главное, полицейские и газетчики восприняли ее амнезию как должное. А почему бы и нет? У людей, которые пережили серьезную физическую и психическую травму, часто случаются провалы в памяти, и они совершенно не помнят, что с ними было. Срабатывают своего рода защитные механизмы. И полицейские это знают еще лучше, чем адвокаты. А Джесси – лучше их всех. С прошлого октября Джесси много чего узнала о физических и психологических травмах. Книги и статьи в научных журналах помогли ей придумать вполне благовидный предлог не говорить о том, о чем говорить не хочется, но в остальном от них было немного толку. Хотя, может быть, ей просто не попадались правильные книги, где был бы описан похожий случай: как себя чувствуют женщины, прикованные наручниками к кровати, когда бродячие псы пожирают их мертвых мужей прямо у них на глазах.
Джесси опять рассмеялась – к собственному несказанному удивлению. Неужели это смешно? Да, пожалуй, смешно. Но о подобных забавных вещах ты никогда никому не расскажешь. Потому что о таком не рассказывают. Как не рассказывают, например, о том, что твой папа однажды так возбудился на солнечное затмение, что обкончал тебе все трусики. Или о том – а вот тут