— Нет, не все, — сказал Глашатай.
— Все, честное слово.
— Ты хочешь сказать, что подчинилась ей? Что когда твоя мать приказала прекратить теоретические исследования, ты просто отключила свой разум и сделала то, что она хотела?
Эла засмеялась.
— Она так считает.
— Но не ты.
— Я ученый, в отличие от нее.
— И она была, — сказал Глашатай. — Она сдала экзамены в тринадцать лет.
— Я знаю, — сказала Эла.
— И она не скрывала информацию от Пипо, пока он был жив.
— И это я знаю. Она ненавидела только Либо.
— Так расскажи мне результаты твоей теоретической работы.
— Я не обнаружила ответов. Но, по крайней мере, я теперь знаю некоторые вопросы. Неплохо для начала, правда? Никто не задает вопросов, правда, смешно? Миро говорит, что ксенологи-фрамлинги вечно пристают к нему и Уанде, требуют больше информации, больше данных, но по закону они не могут получить их. В то же время ни один ксенобиолог-фрамлинг ни разу не обратился к нам за информацией. Они просто изучают биосферу своих планет и не задают матери ни одного вопроса. Только я задаю, и никому нет до этого дела.
— Кроме меня, — сказал Глашатай. — Я хочу знать эти вопросы.
— Хорошо, вот первый. Здесь, внутри, есть стадо кабр. Они не могут перескочить через ограду, они даже не прикасаются к ней. Я осмотрела и пометила каждую кабру, и знаешь что? Нет ни одного самца, только самки.
— Не повезло, — сказал Глашатай. — Могли бы оставить внутри хотя бы одного самца.
— Неважно, — сказала Эла. — Я не знаю, есть ли у них самцы вообще. За последние пять лет каждая взрослая кабра родила детеныша хотя бы раз. Но ни одна из них не спаривалась.
— Может быть, они размножаются простым делением, — сказал Глашатай.
— Потомство генетически не тождественно матери. Это я смогла выяснить в лаборатории без ведома матери. Каким-то образом гены все-таки передаются.
— Гермафродиты?
— Нет, настоящие самки. Мужских половых органов нет совсем. Как, это важный вопрос? Каким-то образом кабры осуществляют генетический обмен, без секса.
— Трудно вообразить даже только теологические следствия.
— Не надо шутить.
— Над чем? Над наукой или теологией?
— Все равно. Хотите еще вопрос?
— Да, — ответил Глашатай.
— Тогда вот: трава, на которой вы лежите, называется у нас грама. Здесь выводятся водяные змеи. Такие маленькие червячки, их едва можно разглядеть. Они съедают траву, до основания, кроме того, они едят друг друга. Когда они растут, они постоянно линяют. И вот вдруг, когда трава становится скользкой от мертвых шкурок, все змеи уходят в реку и не возвращаются.
Он не был ксенобиологом. Он не понял, в чем дело.
— Змеи выводятся здесь, — объяснила она, — но не возвращаются, чтобы отложить яйца.
— Может быть, они спариваются здесь, перед тем, как уйти в реку.
— Прекрасно. Очевидно, это так. Я видела, как они это делают. Проблема не в этом: почему тогда они — водяные змеи?
Он опять не понял.
— Смотрите: они вполне приспособлены к жизни под водой. У них есть жабры и легкие, они отлично плавают, у них есть плавники. Почему их развитие пришло к этому, если они рождаются на суше, спариваются на суше, рождают потомство на суше? С точки зрения эволюции все, что происходит после появления потомства, не имеет никакого значения, за исключением тех случаев, когда ты ухаживаешь за потомством, а водяные змеи этим не занимаются. Умение жить в воде не дает ничего для улучшения способности дожить до воспроизводства. Если бы в воде они сразу тонули, это не имело бы никакого значения, потому что воспроизводство завершилось.
— Да, — сказал Глашатай. — Теперь я понимаю.
— Правда, в воде есть какие-то маленькие прозрачные икринки. Я никогда не видела, как змеи их откладывают, но в реке и поблизости нет других животных, которые могли бы это делать, поэтому логично предположить, что это икринки водяных змей. Но эти икринки совершенно стерильны. Внутри есть запас питательных веществ и все что нужно, кроме эмбриона. Некоторые содержат гамету — половину набора генов, готовую для оплодотворения — но нет ни одной живой. И мы ни разу не видели их на суше. Сначала нет ничего, кроме грамы, и однажды утром трава кишит маленькими шейками. Похоже это на вопрос, который стоит изучать?
— Это похоже на спонтанную генерацию.
— Ну, я бы хотела собрать достаточно информации, чтобы рассмотреть и другие гипотезы, но мать мне не позволяет. Я спросила у нее об этом, и она взвалила на меня весь процесс проверки амаранта, чтобы у меня не было времени на то, чтобы возиться в реке. А вот еще вопрос: почему здесь так мало видов? На любой другой планете, даже на таких пустынных, как Тронхейм, есть тысячи различных видов, хотя бы в воде. Здесь их можно пересчитать по пальцам. Зингадоры — единственные птицы, которых мы видели. Только один-единственный вид мух. Кабры — единственные жвачные, которые едят траву капим. Кроме кабр, единственные крупные животные — свинки. Только один вид деревьев. Один вид степной травы — капим — и еще одно растение, тропесо, длинная лиана, из которой зингадоры вьют гнезда. И все. Зингадоры едят мух, и ничего больше. Мухи едят мох на берегу реки. И наши отбросы. Никто не ест птиц. Никто не ест кабру.
— Очень мало, — согласился Глашатай.
— Невероятно мало. Здесь можно найти десять тысяч совершенно незаполненных экологических ниш. Эволюция не могла оставить этот мир таким малонаселенным.
— Если не было какой-то катастрофы.
— Именно.
— Что-то уничтожило все виды, кроме горсточки тех, кто смог приспособиться.
— Да, — сказала Эла, — теперь вы видите? И у меня есть доказательства. У кабр есть одна особенность поведения. Когда к ним подходишь и они почуют твой запах, взрослые животные выстраиваются в круг вокруг молодняка, головой внутрь круга, чтобы отбиться от врага и защитить молодых. Но от кого их защищать? Свинки живут только в лесу — они никогда не охотятся в прерии. Те хищники, из-за которых у кабры появилось такое поведение, вымерли. И совсем недавно — сто тысяч лет назад, в крайнем случае миллион.
— Нет данных, свидетельствующих о падении метеоритов позднее, чем двадцать миллионов лет назад, — сказал Глашатай.
— Нет, от катастрофы такого рода погибли бы все крупные животные и растения, но остались бы мелкие. Или же погибла бы вся жизнь на суше, и осталась бы только морская. Но затронуты и суша, и море — все среды; в то же время выжили некоторые крупные виды. Нет, я думаю, что это была болезнь. Болезнь, которая поражала все виды, которая могла адаптироваться ко всему живому. Конечно, мы не обратили внимания на нее, потому что все выжившие виды приспособились к ней. Она стала частью их образа жизни. Мы заметили бы эту болезнь только в одном случае…
— Если бы заболели сами, — сказал Глашатай. — Десколада.
— Вы видите — все сходится на ней. Мои предки нашли способ защитить людей от нее путем сложных генетических манипуляций. Кабра, водяные змеи тоже приспособились, но без дополнений к диете. Я думаю, что все это связано. Аномальные способы размножения, бедная экосистема, все упирается в возбудителей десколады, но мать не позволяет мне исследовать их — что они представляют собой, как функционируют, как могут быть связаны…
— Со свинками.
— Конечно, но не только с ними, со всеми животными…
Казалось, Глашатай едва сдерживает возбуждение. Как будто она объяснила что-то трудное.
— В тот вечер, когда погиб Пипо, она закрыла доступ к своим текущим рабочим записям и к данным исследований по десколаде. То, что она показала Пипо, имело отношение к причине десколады и к свинкам.
— Она закрыла доступ тогда? — спросила Эла.
— Да, тогда.
— Тогда я права?
— Да, — сказал он. — Спасибо, ты помогла мне больше, чем ты думаешь.
— Значит, скоро вы сможете говорить о смерти отца?
Глашатай внимательно посмотрел на нее.
— Ты ведь не хочешь, чтобы я Говорил о твоем отце. Ты хочешь, чтобы я Говорил о твоей матери.
— Она не мертва.
— Ты же знаешь, я не могу Говорить о Маркао, не объяснив, почему он женился на Новинье и почему они жили вместе столько лет.
— Это так. Я хочу открыть все секреты. Я хочу открыть все файлы. Я хочу, чтобы ничто не было спрятано.
— Ты не знаешь, о чем просишь, — сказал Глашатай. — Ты не представляешь, сколько это причинит боли, если все секреты станут известны.
— Взгляните на мою семью, Глашатай, — сказала она. — Как может правда причинить больше боли, чем уже причинили секреты?
Он улыбнулся ей — не веселой улыбкой, а нежной и сочувственной.
— Ты права, — сказал он, — совершенно права, но это непросто будет осознать, когда ты узнаешь всю историю.
— Я знаю всю историю, насколько это возможно.
— Все так считают, и все ошибаются.
— Когда вы будете Говорить?
— Как только смогу.
— Тогда почему не сейчас? Сегодня? Чего вы ждете?
— Я не могу сделать ничего, пока не поговорю со свинками.
— Вы не шутите? Никто не может разговаривать с ними, кроме ксенологов. Таково постановление Конгресса, и никто не может его нарушить.
— Да, — сказал Глашатай. — Поэтому это будет трудно.
— Не трудно, а невозможно!
— Может быть, — сказал он и встал, а за ним она. — Эла, ты очень помогла мне. Ты научила меня всему, чему я хотел от тебя научиться. Совсем как Ольгадо. Но ему не понравилось, как я использовал знания, полученные от него, и теперь он считает, что я его предал.
— Он еще ребенок, а мне уже восемнадцать лет.
Глашатай кивнул, положил руку на ее плечо и крепко сжал его.
— Тогда все в порядке, мы друзья.
Она была почти уверена, что в том, что он сказал, была ирония. Ирония и, может быть, мольба.
— Да, — повторила она настойчиво. — Мы друзья и всегда будем друзьями.
Он еще раз кивнул, повернулся, оттолкнул лодку от берега и пошел за ней через ил и камыши. Когда лодка поплыла по воде, он сел в нее, расправил весла и начал грести, потом поднял голову и улыбнулся ей. Эла тоже улыбнулась в ответ, но улыбка не могла передать подъем, который она ощущала, чувство полного облегчения. Он все выслушал, и все понял, и он сделает так, что все будет хорошо. Она верила в это, верила так сильно, что даже не заметила, что это и было источником ее неожиданного счастья. Она знала лишь, что она провела один час с Глашатаем Мертвых, и теперь она чувствовала себя намного лучше, чем многие годы до этого.