И женщина остается в живых, потому что общество слишком продажно, чтобы защитить себя от беспорядка.
Другой священник, другой город. Он подходит к ней и останавливает толпу, как и в другом случае, и говорит: «Кто из вас без греха? Пусть он бросит первый камень».
И люди смущены, они забывают о своей общей цели, а помнят только свои личные грехи. Они думают: «Когда-нибудь я могу попасть в такое же положение, как эта женщина, и буду надеяться, что меня простят и дадут еще один шанс. Я должен поступить с ней так, как я хотел бы, чтобы поступали со мной».
И руки их разжимаются, а камни падают на землю. И тогда раввин поднимает камень, высоко поднимает его над головой женщины и из всех сил бросает. Камень разбивает череп женщины, и ее мозги растекаются по камням мостовой.
«Я тоже не без греха, — говорит он. — Но если мы позволим только совершенным людям следить за порядком, то порядка скоро не будет и наш город умрет».
А эта женщина умерла, потому что общество было слишком остывшим и не могло стерпеть отклонения.
Известная версия этой истории примечательна потому, что в нашем опыте такие варианты встречаются крайне редко.
Большинство сообществ колеблются между разложением и окостенением и умирают, когда отклоняются слишком далеко. Только один Учитель посмел ожидать от нас такого совершенного равновесия, чтобы мы могли бы и сохранять закон, и прощать отклонения от нормы. Поэтому, конечно же, мы Его убили.
Minha irma. (Моя сестра.) Эти слова вновь и вновь звучали в голове Миро, потом он перестал их слышать, они стали фоном: a Ouanda е minha irma. (Она моя сестра.) Ноги несли его привычным путем от площади в парк, и дальше, к холму. На вершине холма стояли церковь и монастырь, словно крепость, охраняющая ворота. «Этим ли путем шел Либо на встречу с моей матерью? Они встречались на ксенобиологической станции? Или тайком лежали в траве, как свиньи на фазендах?».
Он стоял перед дверью станции зенадора и пытался придумать причину для того, чтобы войти. Делать там нечего: хотя он не написал отчет о том, что видел сегодня, но и все равно не знал, как это описать.
«Волшебство, только и всего. Свинки поют деревьям песни, и деревья рассыпаются на деревянные изделия и пиломатериалы. Лучше, чем сделает любой плотник. Аборигены намного сложнее, чем до сих пор предполагалось. Для всего находят разнообразное применение. Каждое дерево одновременно является тотемом, надгробием и небольшой лесопилкой. Сестра. Что-то нужно сделать, но не помню что.
Свинки намного мудрее. Живут, как братья, и не нужно им женщин. Так было бы лучше и для тебя, Либо, — нет, я должен называть тебя отец, а не Либо. Жаль, что мать тебе ничего не говорила, а то ты бы покачал меня на коленях. Обоих старших детей, Уанду на одном колене, а Миро на другом, посмотрите, какие у нас замечательные дети! Родились в одном году, с разницей в два месяца. Каким шустрым был папочка тогда. Все жалели тебя, потому что у тебя не было сыновей, одни дочери. Некому сохранить фамилию. Зря жалели, у тебя было много мальчиков. И у меня больше сестер, чем я думал. На одну больше, чем надо».
Он стоял у ворот, глядя вверх, на лес, где жили свинки. «Ночные посещения не служат научным целям. Поэтому, пожалуй, я ненаучно прогуляюсь к ним, спрошу, не возьмут ли они в племя еще одного брата. Места в доме мне, наверное, не хватит, придется спать на улице; я не очень-то умею лазать по деревьям, зато знаю кое-что о технике, и теперь меня ничто не удерживает от того, чтобы сказать вам все, что я знаю».
Он положил правую руку на опознающее устройство, и протянул левую, чтобы открыть ворота. Какую-то долю секунды он не понимал, что происходит. Затем показалось, что рука попала в огонь или что ее отпиливали ржавой пилой, он закричал и отдернул руку. С тех пор как ворота построили, они не оставались горячими после того, как ксенолог положил руку на опознаватель.
— Маркос Владимир Рибейра фон Хессе, твой пропуск за ограду отменен по указанию комитета по эвакуации Лузитании.
Ни разу с тех пор как ворота построили, они не возражали зенадору. Через мгновение Миро понял, что говорит голос.
— Ты и Уанда Кенхатта Фигейра Мукумби должны предстать перед заместителем начальника полиции, и она, Фара Лима Мария до Боске, арестует вас именем Межзвездного Конгресса и отправит на Тронхейм для суда.
Миро почувствовал странную легкость в голове и тяжесть и тошноту в желудке. «Они узнали. И именно сегодня. Все кончено. Потерять Уанду, свинок, работу. Все пропало. Арест. Тронхейм. Кажется, Глашатай родом оттуда, двадцать два года в пути, все умрут, кроме Уанды, и она моя сестра…».
Его рука вновь попыталась открыть ворота; и снова мучительная боль прострелила руку. «Я не могу просто исчезнуть. Они закроют ворота для всех. Никогда никто не выйдет к свинкам, не объяснит; свинки будут ждать нас, но никто больше не выйдет из ворот. Ни я, ни Уанда, ни Глашатай, и никаких объяснений. Комитет по эвакуации. Они вывезут нас и уничтожат все следы нашего пребывания здесь. Это написано в правилах, но это ведь не все? Что они видели? Как узнали? Может быть, Глашатай сказал им? Он ненормально правдив. Я должен объяснить свинкам, почему мы не вернемся, я должен сказать им».
Кто-то из свинок всегда следил за ними с того самого момента, как они входили в лес. Может, и сейчас за ним следят? Миро помахал рукой. Но слишком темно, они его не увидят. Или увидят? Никто не знает, как хорошо они видят в темноте. Видели они его или нет, никто не пришел. И скоро будет слишком поздно; если фрамлинги следят за воротами, они наверняка уже предупредили Боскинью, и она спешит сюда. Конечно, ей будет ох как неприятно арестовывать его, но свой долг она выполнит. И бесполезно спорить с ней, хорошо ли для людей или свинок сохранять это глупое разделение. Она не из тех, кто подвергает закон сомнению, она делает то, что ей говорят. И ему пришлось бы сдаться, у него нет выбора — где спрячешься внутри? Разве что в стаде кабры? Но перед тем как сдаться, он должен предупредить свинок.
И он пошел вдоль ограды к лугу под горой; там рядом никто не жил, значит, никто его не услышит. Он звал свинок, не словами, а высоким трубным звуком, которым он и Уанда звали друг друга, когда были среди свинок. Они услышат его, они должны услышать его и прийти к нему, потому что он никак не сможет перебраться через ограду. «Так идите же, Хьюмэн, Листоед, Мандачува, Эрроу, Капс, Календар, хоть кто-нибудь, все придите, потому что я хочу сказать вам, что больше ничего не смогу сказать».
Ким потерянно сидел на стуле в кабинете епископа.
— Эстевано, — тихо проговорил епископ, — здесь через несколько минут будет собрание, но сначала я хочу чуть-чуть поговорить с тобой.
— О чем тут разговаривать, — сказал Ким. — Вы нас предупреждали, и это случилось. Он сам Сатана.
— Эстевано, мы минутку поговорим, и ты пойдешь домой спать.
— Никогда я туда не пойду.
— Наш Учитель садился за стол с людьми, которые согрешили более, чем твоя мать, и прощал их. Разве ты лучше Него?
— Ни одна из тех прелюбодеек, которых Он прощал, не была Его матерью!
— Не у каждого мать — Пресвятая Дева.
— Значит, вы на его стороне? Что, церковь открыла дорогу сюда для Глашатаев Мертвых? Может быть, нам стоит разломать собор, а из камней построить амфитеатр, где мы будем поливать наших мертвых грязью, прежде чем закопать их?
Перегрино ответил шепотом:
— Я твой епископ, Эстевано, посланник Христа на этой планете, и ты должен разговаривать со мной с уважением, подобающим моему чину.
Ким стоял молча, разъяренный.
— Я думаю, что было бы лучше, если бы Глашатай не рассказал все это публично. О некоторых вещах лучше узнать в частной беседе, чтобы нам не приходилось справляться с шоком, когда на нас все смотрят. Именно для этого мы исповедуемся в специальных кабинах, которые защищают нас от позора, когда мы боремся со своими приватными грехами. Но будь откровенен, Эстевано. Да, Глашатай рассказал эти истории, но ведь они правдивые. Не так ли?
— Да.
— А теперь, Эстевано, давай подумаем. До сегодняшнего дня ты любил свою мать?
— Да.
— А эта мать, которую ты любил, уже изменила мужу?
— Десять тысяч раз.
— Ну, я думаю, что она не такая распущенная. Но ты говоришь, что любил ее, хотя она и согрешила. Так разве сегодня это другой человек? Разве она изменилась со вчерашнего дня? Или только ты изменился?
— То, чем она была вчера, было неправдой.
— Ты хочешь сказать, что из-за того, что ей было стыдно признаться своим детям, что она изменяла мужу, она лгала и тогда, когда заботилась о вас все эти годы, пока вы росли, когда доверяла вам, когда учила вас…
— Она не была такой уж заботливой матерью.
— Если бы она пришла на исповедь и получила прощение за свои грехи, ей не нужно было бы говорить вам совсем ничего. Вы бы ничего не узнали до самой своей смерти. И это не было бы ложью; если бы она получила прощение, она не была бы прелюбодейкой. Признайся, Эстевано: ты сердишься не из-за ее измены — ты сердишься из-за того, что опозорился перед всем городом, пытаясь защитить ее.
— Я, по-вашему, похож на дурака?
— Никто не считает тебя дураком. Все думают, что ты верный сын. Но теперь, если ты подлинный последователь нашего Учителя, ты должен простить ее и показать ей, что ты любишь ее больше, чем раньше, потому что теперь ты понимаешь ее страдание.
Епископ взглянул в сторону двери.
— У меня здесь назначено совещание, Эстевано. Пожалуйста, пройди в мою внутреннюю комнату и помолись Маделине, чтобы она простила твое непрощающее сердце.
С видом скорее потерянным, чем сердитым, Ким прошел за занавеску за столом епископа.
Секретарь епископа открыл другую дверь и впустил Глашатая Мертвых. Епископ не встал. К его удивлению, Глашатай преклонил колена и поклонился. Это католики делали, только чтобы выказать свое уважение публично, и Перегрино не мог понять, что Глашатай имел в виду. И все же этот человек стоял на коленях, ожидая, и епископ встал со своего кресла, подошел к нему и протянул кольцо для поцелуя. И даже тогда Глашатай все еще ждал, и наконец епископ сказал: