— Обещаем.
— И возродите здесь Королеву баггеров, чтобы она помогла нам.
— Я могу возродить ее здесь. Но вам придется заключать свой договор и с ней — она не подчиняется законам людей.
— Тогда обещай возродить Королеву, поможет она нам или нет.
— Да.
— Вы будете подчиняться нашему закону, если придете в наш лес. И вы согласны, что на земле прерий, которая нам нужна, тоже будут действовать наши законы?
— Да.
— И вы будете воевать со всеми людьми на всех звездах неба, чтобы защитить нас, и позволите нам летать к звездам?
— Мы уже сделали это.
Хьюмэн с облегчением отступил на шаг, снова присел на корточки. Он что-то рисовал пальцем на земле.
— Хорошо, теперь о том, что вы хотите от нас, — заговорил Хьюмэн снова. — Мы будем соблюдать законы людей в вашем городе и на земле прерий, которая вам нужна.
— Да, — откликнулся Эндер.
— И вы не хотите, чтобы мы воевали, — сказал Хьюмэн.
— Точно.
— И все?
— Еще одно, — сказал Эндер.
— Ты и так просишь о невозможном, — проворчал Хьюмэн. — Можешь спрашивать дальше.
— Третья жизнь, — сказал Эндер. — Когда она начинается? Когда вы убиваете пекениньос и он превращается в дерево?
— Первая жизнь проходит в материнском дереве, где мы не видим света, где мы в темноте едим тело нашей матери и пьем сок материнского дерева. Вторая жизнь — когда мы живем в тени лесов, в полутьме, бегаем, ходим и лазим по деревьям, видим, поем и говорим, делаем что-то нашими руками. Третья жизнь — когда мы тянемся к солнцу и пьем его наконец. На свету, всегда неподвижно, если только нет ветра, мы можем только думать, а в те дни, когда братья стучат по твоему стволу, — говорить с ними. Да, это третья жизнь.
— У людей нет третьей жизни.
Хьюмэн посмотрел на него в недоумении.
— Когда мы умираем, ничто не вырастает из нас, даже если вы нас посадите. Никаких деревьев. Мы не можем пить солнце. Когда мы умираем — мы умираем.
Хьюмэн посмотрел на Уанду.
— Но та, другая книга, которую ты мне дала, все время говорит о том, как после смерти живут и рождаются вновь.
— Но не как дерево, — возразил Эндер. — Нельзя потрогать или увидеть. Нельзя спросить и получить ответ.
— Я не верю тебе, — сказал Хьюмэн. — Если это правда, то почему Пипо и Либо попросили нас посадить их?
Новинья присела рядом с Эндером — нет, оперлась на него — чтобы лучше слышать.
— Как это? — спросил Эндер.
— Они оказали большую услугу племени, добились высокой чести. Пипо и Мандачува. Либо и Листоед. Мандачува и Листоед думали, что теперь они перейдут в третью жизнь, но оба раза Пипо и Либо отказались сделать это. Они оставили этот дар себе. Почему они сделали это, если у людей нет третьей жизни?
Послышался взволнованный голос Новиньи:
— Что им нужно было сделать, чтобы дать третью жизнь Мандачуве и Листоеду?
— Конечно, посадить их, — ответил Хьюмэн. — Как и сегодня.
— Что значит «как сегодня»? — спросил Эндер.
— Ты и я, — сказал Хьюмэн. — Хьюмэн и Глашатай Мертвых. Если мы заключим этот договор, если жены и люди смогут договориться, то это будет великий день. Поэтому или ты дашь мне третью жизнь, или я дам ее тебе.
— Моими собственными руками?
— Естественно, — ответил Хьюмэн. — Если ты не окажешь мне эту честь, то я должен буду сделать это с тобой.
Эндер вспомнил картинку, виденную всего две недели назад, — Пипо, внутренности которого аккуратно разложены вокруг. Посажены.
— Хьюмэн, — сказал Эндер. — Худшее преступление, какое только может совершить человек, — это убийство. И худший способ убийства — это взять живого человека, и разрезать его, и сделать ему так больно, что он умрет.
И опять Хьюмэн сидел молча, пытаясь осмыслить это.
— Глашатай, — сказал он наконец. — Мой ум все еще видит это с двух сторон. Если у людей нет третьей жизни, то посадить — все равно что убить. Мы считали, что Пипо и Либо оставили эту честь себе, а Мандачува и Листоед теперь умрут просто так, без награды за свои свершения. Мы считали, что люди вышли из-за ограды и оторвали их от земли, не дав им прорасти и пустить корни. Мы считали, что это вы совершили убийство, когда унесли их с собой. Но теперь я вижу это и по-другому. Пипо и Либо не могли дать третью жизнь Мандачуве и Листоеду, потому что для них это было убийством. Поэтому они предпочли умереть, чтобы им не пришлось убивать нас.
— Да, — сказала Новинья.
— Но если это так, то почему, когда вы увидели их на склоне холма, вы не пришли в лес, чтобы убить всех нас? Почему вы не развели огромный костер, чтобы сжечь всех наших отцов и материнское дерево?
На опушке закричал Листоед, это был ужасный крик, полный горя и печали.
— Если бы вы срубили хоть одно дерево, — сказал Хьюмэн. — Если бы вы убили хоть одно дерево, мы бы пришли к вам ночью и убили вас, всех до одного. А если бы кто-то из вас остался в живых, то наши гонцы рассказали бы эту историю всем племенам, и никто из вас не покинул бы эту землю живым. Почему вы не убили нас за то, что мы убили Пипо и Либо?
Неожиданно за Хьюмэном появился Мандачува. Тяжело дыша, он бросился на землю, протянув руки к Эндеру.
— Я разрезал его этими руками, — воскликнул он. — Я хотел наградить его и навсегда убил его дерево!
— Нет, — сказал Эндер. Он взял руки Мандачувы в свои. — Вы оба думали, что спасаете жизнь другого. Он сделал больно тебе, а ты — сделал ему больно, убил его, да, но оба вы думали, что творите добро. И теперь этого хватит. Теперь и вы, и мы знаем правду. Мы знаем, что вы не хотели убить их. А вы знаете, что от ножа мы, люди, умираем навсегда. И это последнее условие договора, Хьюмэн. Никогда не давайте людям третью жизнь, потому что мы не умеем принять ее.
— Когда я расскажу это женам, — сказал Хьюмэн, — их горе будет так велико, что вам покажется, что буря ломает деревья.
Он повернулся, встал перед женой и что-то ей быстро сказал. Затем повернулся.
— Теперь идите, — сказал он.
— Мы еще не договорились, — возразил Эндер.
— Мне нужно поговорить со всеми женами. Они не согласятся на это, пока вы здесь, в тени Дерева-Матери, и некому защищать малышей. Эрроу выведет вас из леса. Подождите меня на склоне холма, там, где Рутер следит за воротами. Поспите, если можете. Я расскажу о договоре женам и попытаюсь объяснить им и убедить их, что мы должны относиться к другим племенам по-доброму, как вы к нам.
Хьюмэн вдруг протянул руку и коснулся живота Эндера.
— Я заключу свой договор, — сказал он Эндеру. — Я всегда буду чтить тебя, но никогда не убью тебя.
Эндер протянул руку и положил ее на горячий живот Хьюмэна.
— Я тоже буду всегда чтить тебя, — ответил Эндер.
— А если наше и ваше племя договорятся, — сказал Хьюмэн, — ты наградишь меня третьей жизнью? Ты сделаешь так, чтобы я поднялся и пил солнечный свет?
— А нельзя ли сделать это быстро? Не так медленно и ужасно, как…
— Чтобы я стал молчаливым деревом? Никогда не был отцом? Без награды, только для того, чтобы вонючие мачос ели мой сок или чтобы отдать древесину братьям, когда они попросят?
— Не может ли кто-то другой сделать это? — спросил Эндер. — Кто-то из братьев, кто лучше знает, как вы живете и умираете?
— Ты не понимаешь, — сказал Хьюмэн. — Только так все племя узнает, что мы сказали правду. Или ты дашь мне третью жизнь, или я сделаю это с тобой, или договора не будет. Я не могу убить тебя, Глашатай, а нам обоим нужен этот договор.
— Я сделаю это, — согласился Эндер.
Хьюмэн кивнул, убрал руку и вернулся к Крикливой.
— О Deus, — прошептала Уанда. — Неужели у вас хватит смелости?
Эндер не ответил. Он просто молча последовал за Эрроу, который повел их в лес. Он был таким счастливым и игривым — Эндер не видел еще свинок такими.
Позади они услышали голоса жен, певших жуткую песню без мелодии. Хьюмэн сказал им правду о Пипо и Либо, о том, что они умерли мучительной смертью, только чтобы не совершать того, что им казалось убийством. Только когда они отошли далеко и голоса жен стали не громче, чем их шаги, люди смогли заговорить.
— Это была месса по душе моего отца, — сказала Уанда.
— И моего, — ответила Новинья; и все поняли, что она говорит о Пипо, а не о давно умершем почтенном Густо.
Но Эндер не участвовал в их разговоре; он не знал Либо и Пипо и не мог разделить их скорбных воспоминаний. Он мог думать лишь о сотнях деревьев в этом лесу. Когда-то каждое из них было свинкой, жило и дышало. Свинки могли петь им песни, разговаривать с ними, иногда даже понимать их разговор. Но не Эндер. Для него деревья не были народом и никогда не могли стать. Когда он возьмет нож и разрежет Хьюмэна, это не будет убийством в глазах свинок, но Эндер будет чувствовать, что отнимает единственную часть жизни Хьюмэна, которую он может понять. Как пекениньос, Хьюмэн был настоящим раманом, братом. Как дерево, он будет только памятником. Только это Эндер мог понять, только в это он мог поверить.
«И снова, — думал он, — я должен убить, хотя я обещал, что никогда больше не сделаю этого».
Он почувствовал на своем локте руку Новиньи. Она оперлась на него.
— Помоги мне, — сказала она. — В темноте я почти слепа.
— Я хорошо вижу ночью, — весело сказал Ольгадо, шедший позади нее.
— Помолчи, глупый, — сердито зашептала Эла. — Мама хочет идти с ним.
Эндер и Новинья хорошо слышали ее и почувствовали, что оба молча рассмеялись. Новинья придвинулась к нему.
— Я думаю, что тебе хватит смелости, чтобы сделать это, — сказала она тихо, чтобы только он слышал.
— Холодности и безжалостности? — спросил он. В голосе его был намек на мрачный юмор, но слова были кислыми и правдивыми.
— Хватит сострадания, — сказала она, — нужно прикоснуться к ране раскаленным железом, если это единственный способ вылечить.
Она имела право так говорить: это ее самые глубокие раны он очистил раскаленным железом; и он поверил ей, и это облегчило его сердце перед предстоящей кровавой работой.