— Вы пригласили меня сюда, на реку. Все остальные члены вашей семьи не желают разговаривать со мной, и тут я получаю послание от вас. Вы хотели сказать мне, что я лезу в чужие дела? Что я никого не уважаю?
— Нет, — жалобно ответила она. — Я совсем не так собиралась говорить с вами.
— А вам не приходило в голову, что я вряд ли стал бы Голосом, если бы не уважал людей?
И тут она взорвалась от ярости:
— Как я хотела бы, чтобы вы вломились во все ее файлы, вытащили на свет божий все ее секреты и огласили на всех Ста Мирах! — В ее глазах стояли слезы. Она не могла понять почему.
— Я вижу. Она и вас туда не пускала.
— Су апрендиз дела, ано су? Э поркве-чоро, дига-ме! О сеньор тем о джейто.
— Я не люблю заставлять людей плакать, Эла, — тихо ответил он. Его голос словно ласкал ее. Нет, иначе, сильнее, словно рука, сжимающая ее руку, поддерживающая ее. — Это правда вызвала ваши слезы.
— Су инграта, су ма филья…
— О да, вы неблагодарная, просто ужасная дочь, — сказал он с тихим смехом. — Все эти годы, когда в доме царили хаос и всеобщее пренебрежение, вы удерживали вместе семью вашей матери, без особой помощи с ее стороны, а когда решили продолжить ее дело в науке, она отказалась делиться с вами жизненно важной информацией. Вы не заслуживали ничего, кроме ее любви и доверия, а она в благодарность вышвырнула вас из своей жизни — и на работе, и дома. И только тогда вы вслух сказали при постороннем, что у вас нет больше сил выносить это. М-да, вы — одна из худших женщин, каких я знал.
И она поняла, что смеется над своим самобичеванием. Но ей не хотелось смеяться над собой.
— Не говорите со мной так. Я не ребенок. — Она постаралась вложить в эту фразу как можно больше презрения.
Эндер заметил, и его глаза сразу стали такими холодными.
— Не стоит оскорблять друга.
Нет, не нужно, чтобы он отдалялся от нее. Но удержать злые, колючие слова Эла уже не могла:
— Вы мне не друг.
На секунду она испугалась, что он поверит ей, но улыбка вернулась на его лицо.
— Вы не узнали бы друга, если б встретили.
«Нет, ты ошибаешься, — подумала она. — Одного я вижу». Эла улыбнулась ему в ответ.
— Эла, — спросил он, — вы хороший ксенобиолог? — Да.
— Вам восемнадцать лет. Уже в шестнадцать вы могли сдать экзамены гильдии. Но вы этого не сделали.
— Мать не позволила мне. Сказала, что я не готова.
— Человек в шестнадцать лет уже не нуждается в разрешении родителей.
— Подмастерье не может — без разрешения мастера.
— Теперь вам восемнадцать, вы уже не подмастерье и можете решать сами.
— Но она остается ксенобиологом Лузитании. Это все еще ее лаборатория. Что, если я сдам экзамен, а она позволит мне войти туда только после своей смерти?
— Она угрожала этим?
— Она достаточно ясно сказала, что я не должна сдавать экзамен.
— Потому что, когда вы перестанете быть подмастерьем, а сделаетесь ее коллегой-ксенобиологом и получите доступ в лабораторию, вы сможете…
— Добраться до рабочих файлов. До запертых файлов.
— Итак, она не дает собственной дочери начать научную карьеру, она сажает ей огромное пятно на репутацию — не готова к сдаче экзамена в восемнадцать лет, — чтобы помешать ей прочитать эти записи.
— Да.
— Почему?
— Мать сошла с ума.
— Нет. Чем бы ни была Новинья, она не сумасшедшая.
— Эла э боба месма, Сеньор Фаланте.
Он расхохотался и лег в траву.
— Ну, расскажите мне, какая она боба.
— Я составлю вам список, Голос. Первое: она не разрешает никаких исследований по Десколаде. Тридцать четыре года назад Десколада чуть не уничтожила эту колонию. Мои дедушка и бабушка, ос Венерадос, Деус ос абенссое, едва сумели остановить эту болезнь. Судя по всему, возбудитель болезни, микроб Десколады, все еще существует: нам приходится принимать лекарство, чтобы эпидемия не началась снова. Они должны были рассказать вам. Если возбудитель проник в организм, приходится всю жизнь потом есть противоядие, даже когда покинешь Лузитанию.
— Да, я знаю об этом.
— Так вот, она не позволяет мне близко подходить к возбудителю Десколады. Похоже, это как-то связано с ее запечатанными файлами. Она закрыла для посторонних все исследования Густо и Сиды. Ни до чего не доберешься.
Голос прищурился:
— Так, это одна треть бобы, а что дальше?
— Это много больше трети. Чем бы там ни был этот треклятый возбудитель, он умудрился адаптироваться и стать паразитом человека всего через десять лет после основания колонии. Десять лет! Он сделал это один раз. И может сделать снова.
— Возможно, она так не думает.
— А у меня что, нет права самой делать выводы?
Он положил руку ей на колено, успокаивая ее.
— Я согласен с вами. Но продолжайте. Вторая причина, по которой она боба.
— Она прекратила все теоретические исследования. Никакой таксономии. Никакого эволюционного моделирования. Если я пробую сделать что-то такое на свой страх и риск, она заявляет, что у меня слишком много свободного времени, и наваливает на меня работу, пока я не сдаюсь. Пока она не решает, что я сдалась.
— А это не так.
— Ксенобиология существует именно для этого. О да, она замечательно умеет создать картошку, где все питательные вещества идут в дело. Просто чудо, что она вывела ту разновидность амаранта, которая снабжает теперь белками всю колонию. И это с площади в десять акров! Но это не наука, а жонглирование молекулами.
— Это выживание.
— Но мы же ничего не знаем. Плывем по поверхности океана. Очень удобно, можно двигаться во все стороны, правда понемногу, только в глубине могут, знаете ли, жить акулы. Вдруг мы окружены акулами, а она просто не желает выяснять, так ли это.
— Третье?
— Она не хочет делиться информацией с зенадорес. Точка. Полный провал. И совершенная чушь собачья. Мы не можем покидать огороженный участок. Это значит, у нас нет ни единого здешнего дерева, которое мы могли бы изучать. Мы ни черта не знаем о флоре и фауне этой планеты, только о тех видах, что когда-то оказались по эту сторону ограды. Одно стадо кабр, лужайка травы капим, немного отличная от степи речная экологическая зона — и все, и больше ничего. Ничего о животных, обитающих в лесу, никакого обмена данными. Мы никогда ничего им не говорим, а если они посылают что-то нам, то стираем их данные, не читая. Она построила вокруг нас стену, через которую нельзя перебраться. Снаружи не проникнешь и изнутри не вылезешь.
— Возможно, у нее есть причины.
— Конечно, есть. У сумасшедших всегда есть причины. Вот вам одна — она ненавидела Либо. Ненавидела. Она не позволяла Миро упоминать его имя в доме, запрещала нам играть с его детьми. Мы с Чиной уже много лет лучшие подруги, но мама не пускает ее в дом и никогда не разрешала мне заходить к ней домой после школы. А когда Миро стал подмастерьем Либо, она целый год не разговаривала с ним и не пускала за общий стол.
Эла поняла: Голос не верит ей, думая, что она преувеличивает.
— Да, да, так оно и было — целый год. С того дня, как он отправился на Станцию Зенадорес и стал подмастерьем Либо. Он вернулся, и она ничего не сказала ему, ни слова, а когда он сел обедать, просто убрала тарелку прямо из-под его носа, убрала и помыла, словно его там вовсе не было. Он просидел весь обед за столом, смотря на нее. А потом отец решил, что Миро груб с матерью, и взбеленился. Приказал ему выйти из столовой.
— И что он сделал, ушел?
— Нет. Вы не знаете Миро, — горько рассмеялась Эла. — Он никогда не вступает в бой, но и не сдается. Он никогда, ни разу не отвечал на отцовские оскорбления. За всю свою жизнь я не помню случая, чтобы он отплатил за злобу злобой. А мама… Ну что ж, он каждый вечер возвращался домой со Станции Зенадорес и садился за стол там, где стояла его тарелка, и каждый раз мама забирала его прибор, а Миро просто сидел там, пока отец не заставлял его уйти. Естественно, через неделю такой жизни отец уже начинал орать на Миро, как только мама тянулась за его тарелкой. Отец любил эти вечерние сцены. Он нравился себе. Этот ублюдок ненавидел Миро, и вот наконец-то мама оказалась на его стороне против собственного сына.
— Кто сдался?
— Никто.
Эла перевела взгляд на реку, осознавая вдруг, как страшно звучит то, что она рассказывает. Только что она осрамила свою семью при постороннем. Чужаке. Но какой же он чужак? Квара снова заговорила, Ольядо вернулся в настоящий мир, и Грего на какое-то время стал обычным ребенком. Нет, этот человек им не чужой.
— Как все закончилось?
— Война прекратилась, когда свинксы убили Либо. Да, мама очень сильно ненавидела этого человека. Когда он умер, она отметила день его гибели тем, что простила своего сына. В тот вечер Миро пришел домой поздно, глубокой ночью. Страшная ночь. Все были так перепуганы, свинксы казались такими ужасными, и все так любили Либо, кроме мамы, конечно. Мама дождалась Миро. Он прошел на кухню, сел за стол, и мама поставила перед ним тарелку, полную тарелку еды. И ничего не сказала. Он съел. И тоже промолчал. Как будто целого года и не было. Я проснулась посреди ночи, потому что услышала, как в ванной плачет Миро. Не думаю, что его слышал кто-то еще, а я не подошла, потому что он явно не хотел никого видеть. Теперь-то я считаю, что ошиблась тогда, но мне было страшно. В моей семье происходило слишком много всего.
Голос кивнул.
— Я должна была пойти к нему.
— Да.
И тут произошло нечто и вовсе странное. Голос согласился с ней, что в ту ночь она совершила ошибку. И когда он произнес эти слова, Эла поняла, что они правдивы, что его суждение безупречно. Но почему-то она чувствовала себя исцеленной, как будто само признание ошибки унесло боль от несделанного. Впервые она начала понимать, какой силой обладала Речь. Это не исповедь, искупление и отпущение грехов, которое предлагали священники. Что-то совершенно иное. Рассказать, кто ты, и понять, что стала другой. Она ошиблась, и это изменило ее, а теперь она не повторит ошибку, потому что превратилась в другого человека, не такого испуганного, более склонного к сочувствию.