— Нет, — отрезал Пирон. — Завтра с утра мы отсюда уходим. Отдыхать не будем.
— Если нужна подробная карта этого места, то можно было бы на день остаться, — вякнул было Калей.
— Нет, — повторил Пирон. — Завтра уходим с утра. Готовьтесь. Рисуйте карты до вечера.
Солнце почти село, на воду легли длинные тени. Радуги погасли и, хотя каскады падающей воды все так же притягивали взгляд, место утратило часть своего волшебства. К тому же стало прохладно.
— Вообще говоря, жить в таком сыром месте постоянно — прямой путь к туберкулезу, как мне кажется, — заметил Феликс, когда они укладывались. — Но меня еще другое смущает. Можно себе представить, насколько красивые тут стояли дома и как хорошо они были вписаны в окружающий пейзаж. Но такая красота, окружающая тебя все время должна, как мне кажется, утомлять.
— Почему? — спросил Раин.
— Хмм, хороший вопрос, — ответил Феликс. — Я отвечу с помощью аналогии. В школе нас возили на экскурсию в Москву, и там мы посетили Оружейную палату. Кто-нибудь в ней был?
Никто не отозвался.
— Тогда вам придется поверить мне на слово. Понимаете, там все — божественно. Бесподобные оклады икон, шапки-короны, царские наряды, скипетры, ларцы, все это необыкновенно красивая работа, подлинная старина. И вот меня там хватило всего на один зал. То есть я в первом зале охал, ахал и удивлялся, а потом у меня просто все словно отключилось. У восхищения и удивления тоже есть какой-то предел. Если его перейдешь — все.
— Ты там что, только один зал видел?
— Нет, я прошел все, но воспринял только один. Остальные — просто прошел. Они у меня в душе ничего не оставили.
Савон почесал в затылке.
— Ты к чему это вообще?
— Ну, вот смотри. Я туда пришел. По идее, мне надо было выделить на эту палату недели две. То есть пришел, посмотрел, ушел, пока не пресытился. Погулял, на следующий день — еще раз пришел. Тогда все как-то нормально в голове уложится. И я буду восхищаться, вспоминать и переживать заново.
А вот если там жить… ну, через некоторое время просто перестанешь воспринимать красоту как красоту, понимаешь? Это станет нормально, а красота — это все же нечто, отличное от нормального. Как и уродство. И вот, ты в Эфе, здесь божественно, но когда ты выйдешь за ее врата — там нормально для нас, а для жителя Эфы это будет уродство. А красота из его жизни тогда просто исчезнет, понимаете?
— Не-а, — ответил Калей. Слушал он, впрочем, невнимательно.
— Объясни еще раз? — попросил Феликса Раин. — Чего-то в голове мелькает, но не понимаю.
— Ну вот сам подумай, — терпеливо сказал Феликс. — Ты живешь в обыденности. Это совершенно нормально. Это то, что ты воспринимаешь каждый день. Обычные лица, обычные дома, городская природа без особой красоты и так далее. Потом заходишь, скажем, на помойку — это хуже обычного. Потом идешь в Оружейную палату или приходишь в такое вот неописуемо красивое место, как Эфа. Это — лучше. Помойка и Оружейная друг друга уравновешивают, потому, что они — крайности восприятия. Середина — между ними.
А теперь представь, что середина у тебя — вот здесь. Тогда тебе обычная жизнь, обычный пыльный лес, заросшее тиной озеро, покосившийся забор — все уродство. А уж свалка или помойка — полный аллес. А что тогда надо делать, чтобы получить положительный заряд? Где будет здешний музей и что в нем мы можем увидеть?
— Ты не учитываешь, что построили это все, скорее всего, не люди, а эльфы, — откликнулся Савон. — А эльфы, если они тут те же самые, которых Толкиен описал, от людей отличаются очень сильно. В частности — своей памятью.
— Ты о чем?
— У них у всех есть память о том, что было в Валиноре. И эта память — живая, в отличие от нашей. То есть, они ее переживают, снова и снова. А по преданию, Валинор — красивейшее место на земле. Светящиеся деревья, белый град Тирион, леса, в которых можно встретить бога… это сразу же задает основу мировосприятия. И все остальное воспринимается как искажение первозданной красоты. И все усилия должны быть направлены на то, чтобы эту красоту вернуть — хотя бы частично.
— Интересно, — отозвался Феликс и зевнул. — Но мне кажется, что это путь тупиковый. Идеала не достигнешь, а вот ситуации, когда улучшить то, что есть уже невозможно — запросто. И что делать? Останавливаться? Это трудно, если тебя вперед жажда приближения к идеалу гонит. А если приблизиться уже нельзя — тогда придется…
Он замолчал.
— Чего придется?
— Тосковать, хиреть и все такое.
— Ну, так они и тосковали. И уплыли-таки все. К себе, на Заокраинный Запад.
— То есть сдались. Тоже мало хорошего.
— Почему сдались. Не сдались.
— Феликс, ты неправ, — вступил в разговор Раин. — Что им надо было сделать, чтобы не сдаваться? К помойкам привыкать? Это глупо. И это как раз и есть то, что называется сдаться. Или все сделать прекрасным, как Эфа? Они, скорее всего, пытались делать именно это — пока не поняли, что это невозможно. И потом еще долго пытались. И, наконец, уплыли. Смирились, но не сдались.
— Хорошая фраза, — саркастически заявил Феликс. — Готов согласиться с нею. Но это не продвигает нас вперед.
— В смысле?
— В смысле понимания текущего момента.
— Нет, не продвигает, — вздохнул Савон. Возражать ему не стали, закутались в одеяла и скоро уснули — под непрерывный плеск и журчание водопадов.
Поспать до утра им не удалось. Посреди ночи их разбудил Павол.
— Ребята, извините — но это нельзя пропустить, — тихо говорил он, расталкивая крепко спящих друзей. — Просыпайтесь.
Оказывается, не спал весь отряд. Полная луна бросала свет на долину, он рассыпался на струях водопадов. В небе стояла настоящая лунная радуга. Противоположный склон будто полыхал — оказывается, по нему вода стекала сплошным колеблющимся тонким потоком.
Смотрели долго. На самом берегу стоял Стальф, он медленно поворачивал голову, словно стараясь ничего не упустить из открывающейся картины. Пирон сидел в своей любимой позе, откинувшись на невысокий камень, неподвижный, только глаза блестели. Остальные — кто сидел, кто лежал, кто стоял, кто ходил — все впитывали в себя окружающее волшебство.
Когда уснули снова — никто не помнил.
Проснулись рано. День обещал быть пасмурным. Ночная картина заворожила всех настолько, что поутру по сторонам почти никто не смотрел. Собрались быстро — Пирон распорядился огня не разжигать, перекусить тем, что есть на руках и идти вокруг озера к выходу из долины.
Поднимались к нему полдня — дорога вилась по склону, обходя рощицы стройных остроконечных елей и каменные выступы, в одном месте они прошли за водопадом — тот дохнул на них густой влажной прохладой. Дышалось легко, и тяжести на сердце не было — казалось, что каждый уносит с собой красоту этого места, сожаления не чувствовалось.
Наверху тракт вышел в распахнутые листьями ворота — точной копии тех, через которые они вошли в долину. Когда они оглянулись, выглянуло солнце и водопады вновь заиграли всеми цветами радуги. Каждый покидал Эфу с улыбкой на лице, и стерлась с лиц она не скоро.
Сразу за Воротами Листьев дорога поворачивала к югу. Густой и чистый лес, окружающий долину Эфы, скоро разорвался каменистыми холмами, распался на небольшие рощи.
Вдалеке встала неровная горная стена. Мглистый был уже близко.
Дорога шла почти прямо на юго-восток, но выглядела гораздо хуже, чем раньше. По ней, то по центру, то ближе к краям шел гребень, высотой кое-где достигавший колен, словно что-то из-под дороги пыталось вырваться на воздух. Обочины были неровные, плиты потрескались и раскрошились. Фоли, обследовав дорогу, заявил, что камни все так же прилажены друг к другу и желают лежать рядом, но что-то им мешает это делать. Что именно Фоли не пояснил, Гонд же, слушая эти объяснения, только яростно фыркал.
Ночной привал Пирон решил сделать пораньше. Для него выбрали небольшую дубовую рощицу у высокого холма, который Раин окрестил Полковником. Савон занялся ужином, а Калей, едва скинув мешок, подхватил свою торбу и бросился наверх — рисовать. Раин едва поспевал за ним.
По дороге к вершине стояли два камня — между ними как раз было место для прохода. Калей, набрав скорость, проскочил — и вдруг рухнул, как подкошенный, издав тонкий жалобный крик. Раин бросился к нему — тоже пролетел между валунов, почувствовал что-то странное, будто ветер сменил направление, но и только. Бросился к лежащему картографу, перевернул его на спину. Калей был без сознания, но дышал, крови нигде не было.
Сверху затопали — Раин сжался, но это был Мирт, посланный Пироном в дозор. У него была фляга из бычьей кожи — они брызнули на лицо Калея, потом Раин осторожно похлопал того по щекам. Калей открыл глаза.
— Ты живой?
— Я? — переспросил тот. — Вроде бы. Что это было?
— У тебя спросить надо! Ты бежал наверх, пробежал между камней и свалился. Я думал тебя колдун достал!
— Какой еще колдун? — занервничал Мирт. — Тут нет никого. Я видел все сверху. Просто споткнулся он…
— Да нет, его ж в сторону снесло, будто ветром.
— Ничего не помню, — отдуваясь, сказал Калей. Он глотнул водички, прокашлялся. — Будто что-то меня в бок стукнуло.
Мирт выпрямился и подал сигнал. Минут через десять к ним прибежал Пирон, Гер и Мирт ушли за холм прочесать окрестности. Чуть позже к ним подошел Стальф.
— Да все со мной нормально, — ворчал Калей, но старик не дал ему встать, пока тщательно не исследовал. Констатировав, что на теле картографа нет никаких следов попадания чем бы то ни было, Стальф повернулся к Пирону.
— Думаю, что ничего страшного. Это не колдун.
— Конечно нет, — проворчал Калей. — Встать мне можно?
Пирон кивнул. Внимательно посмотрел на поднявшегося картографа.
— Что-то необычное чувствуете?
Калей поворочал головой, сделал пару приседаний, наклон, помахал руками.
— Все на месте, — объявил он.
— Ну-ка, пройдите тут еще раз.
Калей, ежась, прошел между валунов. Ничего не произошло. Потом вернулся — с тем же результатом.