Каким-то нюхом она понимала, что здесь нужно сделать именно то, что она делала. Когда мы начали снимать фильм по «Пришел мужчина к женщине», я хотел, чтобы у Любы был длинный проход по улице – домой. Запустил фонограмму песни Окуджавы «Он, наконец, явился в дом», там есть текст: «Я клянусь, что это любовь была». «Когда ты услышишь свое имя, – сказал я Любе, – посмотри прямо в камеру». Я этот фильм снимал, озвучивал, монтировал, видел его много раз и всегда убеждаюсь: когда она смотрит, в этом взгляде, в этой пронзительности более содержательной паузы я ни у кого не видел.
Зрители очаровывались ею сразу. Мы как-то гастролировали по Германии – Бонн, Дюссельдорф, Кельн. Уже во втором городе я обратил внимание, что вижу знакомые лица. В третьем – это было уже очевидно: группа зрителей, похоже, перемещалась за нами из города в город. И когда переезжали из Германии в Люксембург, за нашим автобусом ехал целый эскорт: несколько машин, мотоциклы. На каждой остановке поклонники почтительно смотрели на Любу, которая выходила из автобуса покурить. И всегда они каким-то образом попадали в театр и дарили Любе цветы.
Мы много ездили по России, Украине. Проход с Любой по Привозу – отдельный номер. Мы комментировали каждого продавца. Она тут же схватывала акцент. Не зная украинского языка, она имитировала его очень смешно. Все пробовала – сало, колбасу, творог. Я любил ходить с ней по рынкам и барахолкам – что в Киеве, что в Стокгольме. Она могла из кучи хлама извлечь какую-то тряпку или вещицу, на которую я бы даже не обратил внимания, а в руках Любы она обретала некий театральный смысл.
Мы расстались по простой причине. Люба кинулась зарабатывать деньги – уходить на заработки. Она стала играть в антрепризном спектакле «Там же, тогда же». На вопрос «зачем», отвечала: «Там я за один вечер купила кожаную куртку, а здесь должна работать за нее месяц». У нас не было конфликта. Просто я – за репертуарный театр, театр-дом. И поначалу Люба была в этом доме. Но она человек свободный, независимый и не всегда разборчивый. Ей неважно было с кем играть, что, ей должно было быть интересным – не обязательно материально: интересные люди или место, куда нужно ехать. Однажды у нас готовились гастроли в Таллинне. Она не хотела ехать, потому что в этот момент ей предложили какое-то выступление, где она могла заработать много денег. Я стал ее убеждать – рассказывать про Таллинн, про средневековые улочки. И она согласилась. Гуляя по старому городу, сказала: «Ты правильно сделал, что настоял. Хорошо, что поехала». Она вообще не стеснялась признаться, что была неправа – и в жизни, и в работе…
Люба из очень простой семьи. Она много рассказывала про папу и маму. Показывала их. Пародировала. И было ощущение, что я с ними хорошо знаком. Мы даже иногда так шутили: «Люба, твой папа этого бы не одобрил».
Так же, как менялась манера ее поведения, могла меняться и внешность. Иногда она казалась совершенством – просто Нефертити. Но могла повернуться как-то, взять сигарету и стать странной или вульгарной.
Со временем у нее все больше болел позвоночник. Мы стали делать увеличенные антракты, во время которых она лежала на кушетке из фанеры, которую сделали специально для нее монтировщики.
Как-то я предложил Филозову и Любе сыграть спектакль «Уходил старик от старухи». Но Люба отказалась: не хочу быть старой. Так и не стала…
Виталий Вульф
О болезни Виталия Яковлевича Вульфа было известно давно. И все же, когда такой масштабный человек уходит, сразу понятно, что закрыта – страница, глава, пласт: что-то кончилось, чем мы много лет жили. Мы могли к Виталию Яковлевичу относиться по-разному: пародировать, шутить, копировать его манеру говорить. Но, конечно, он был в нашем Театре, в драматургии, в нашей связи с Западом – теми самыми айсбергом и махиной.
Для меня Вульф – человек особенный. Когда я еще учился на 5-м курсе ГИТИСа, Виталий Яковлевич был членом художественного совета «Современника». Как-то поздно ночью мы с артистами театра Советской армии показывали мой спектакль «И не сказал ни единого слова». После спектакля заседал худсовет, и Виталий Яковлевич первым выбежал и, пока они там совещались, шепнул мне в ухо: «Я сказал: Галя (имелась в виду Галина Борисовна Волчек), этого мальчика нужно брать!» Он напоминал мне об этом много раз в течение жизни. И я ему за это бесконечно благодарен. Виталий Яковлевич регулярно приходил в «Современник», когда мы с Валерием Фокиным были молодыми режиссерами, заглядывал на репетиции, комментировал. Конечно, он субъективен, но его субъективность оказывалась продуктивна.
Помню репетиции «А чой-то ты во фраке?» Я восторженно считал, что делаю шедевр. На один из последних прогонов пришел Виталий Яковлевич, посмотрел и сказал: «Все нормально, но у меня чувство, что ты пригласил нас на шикарный обед, подал замечательный салат, прекрасное первое блюдо, мы ждем соответствующего второго, а ты опять приносишь первое». И тем самым заставил меня переделать окончание. Благодаря ему, я добавил кусочек драмы и цирковой финал. За три дня до премьеры пригласил Терезу Дурову и попросил: «Давайте сделаем что-то такое…» Она поставила несколько цирковых трюков. Появился финал с выстрелом «Чайки» – его бы не было, если бы Вульф тогда меня не поругал…
Конечно, его субъективность была невероятной – какие-то театры нравились, а какие-то – нет. Не случайно над ним посмеивались: он присваивал себе артистов и режиссеров, переводы и так далее. Было ощущение, что весь 20-й век – это близкие друзья и родные люди, семья Виталия Яковлевича: «Он наклонился и сказал ей на ухо. Об этом никто не слышал, сейчас я передам вам эти слова». Это вызывало улыбку. Но, наверное, по-другому в нашем деле нельзя…
Несколько месяцев назад я летел из Израиля, вошел в самолет, сел на свое место, выдохнул и вдруг справа от себя увидел Вульфа. Всю дорогу он, не останавливаясь, читал мне лекции о русском и мировом театре, вспоминал о разном. Я его сфотографировал… При самом неоднозначном отношении к тому, что делал Виталий Яковлевич Вульф, очень жаль, что теперь его кресло в самолете будет пустым.
Альберт Филозов
Трагедия. Не театральная – настоящая. И для театра и для жизни. Умер не просто талантливый, нужный, востребованный артист; умер тот, на ком 27 лет держался театр «Школа современной пьесы». Это с ним мы ровно 27 лет назад 27 марта 1989 года позвали Любу Полищук и начали репетировать «Пришел мужчина к женщине», а потом открыли театр. Это с его участием мы сыграли более 30 премьер. Это с ним мы объездили весь мир. Много символического происходит вокруг нас. И вот одно из таких символических совпадений: последний в своей жизни спектакль Филозов сыграл ночью именно 27 марта. Это был «Город», который театр показывал на культурном форуме в Манеже.
Не прошло и четверти часа после его смерти, как начались звонки от одиозных телепрограмм – Малахова, Корчевникова, «НТВ». Они зовут на свои телеэфиры, вовсе не собираясь рассказывать о Филозове-артисте. Им нужно раскопать что-нибудь пошлое и мерзкое, чтобы порадовать своих зрителей – тех самых, которым засирают мозги на своих политических шоу. Как мародеры они кидаются на смерть человека, никогда не игравшего по их правилам. И, пользуясь случаем, хочу им сказать: Филозов и ваши программы – две вещи несовместные.
Альберт Филозов – уникальный артист и уникальное явление русской культуры. Не только потому, что обладал огромным талантом, а потому что человек особенный. Как часто наша профессия провоцирует в людях самые отрицательные мерзкие проявления характера – зависть, алчность, расчетливость, амбициозность, высокомерие… Но Филозов – один из немногих людей культуры, в котором культура была составной частью его собственной личности и образа жизни. Искренний, честный, порядочный, высоконравственный – все эти эпитеты не дань уважения, а чистая правда. За многие годы совместной работы он никогда не спросил меня, какой гонорар получит, сколько ему заплатят за гастроли или ночной прогон. Он жил и работал, оберегая свою территорию, и никогда не лез на чужую. Один из немногих артистов, кто сначала что-то самостоятельно пробовал, а потом в крайне редких случаях мог предложить режиссеру свое решение персонажа или сцены. Один из тех немногих, кто не мнил себя драматургом или режиссером. Очень уважал эти профессии. А потому не позволял себе отсебятину – в тексте или в мизансцене. Никогда за всю его работу в театре не отменил спектакля – по болезни или в связи с киносъемками, которых у него было огромное количество. Первый спектакль с участием Филозова, который мы вынуждены заменить, должен был состояться в день его похорон. Все артисты нашего театра вышли на сцену – и это был вечер памяти Альберта Леонидовича.
Филозов всегда играл главные и заглавные роли. Если это «Пришел мужчина к женщине», то Филозов – Мужчина, «С приветом, Дон Кихот» – Дон Кихот, и даже в детском музыкальном спектакле «Часовщик» Филозов был, конечно, Часовщиком – добрым, поющим и танцующим. Он все делал всерьез. Когда выпускал «А чой-то ты во фраке?» пел, как оперный певец, и танцевал, как балетный премьер. Когда ставили спектакль «Кремль, иди ко мне», все лето учился играть на трубе. Достал всех соседей, но научился – играл сам. А для акунинской «Чайки» освоил флейту.
Альберт Леонидович выдающийся педагог. Он преподавал актерское мастерство в моей мастерской в ГИТИСе. Главное его достоинство – никогда не поучал студентов. Он воспринимал их как коллег и деликатно комментировал работы. Студенты учились у Филозова.
Мы объездили с театром огромное количество стран. Когда просыпались утром в Тель-Авиве на берегу Средиземного моря или во Владивостоке на берегу Тихого океана, не говоря уже о Вене, Париже, Берлине и многих других городах мира, наши коллеги обсуждали, где ближайший пляж, рынок, торговый центр и работает ли в отеле бассейн. Филозов в этом обмене информацией не участвовал. В свободное время он всегда был в храме или музее. Еще в самолете рассказывал, какая выставка планируется и какой органный концерт состоится в местном соборе.