Мы много лет соседи, рядом загородные дома. Филозов бывал там нечасто, но когда приезжал, то больше всего реагировал на природу: к воде, собаке, деревьям относился как к чему-то высокохудожественному. Ходил с наушниками, как тинейджер. Только музыку слушал исключительно классическую. Очень Брукнера любил. И читал тоже очень много – классику, современную литературу.
В последние дни отчетливо понимал, что происходит. Буквально неделю назад еще убеждал не отменять спектакли – собирался играть «Русское варенье». Потом состояние резко ухудшилось. То, как он себя при этом вел, взывает не просто уважение. Хотелось бы мне так себя вести: достойно, красиво, художественно. За день до смерти показал мне молитвенник со словами: не могу читать, устал. Я стал ему что-то оптимистично рассказывать, уговаривал поесть. Он посмотрел на меня как на глупца.
P.S. 10 лет назад умер мой папа. Мы похоронили его на маленьком деревенском кладбище. Там лежит камень, травка – больше похоже на крохотный дачный участочек, а не на кладбище. Как-то мы пришли туда с Альбертом. Он прилег на эту траву – был солнечный летний день. И сказал: «Ну, слушай, все-таки ничего страшного. Просто этап жизни». И на душе тогда стало очень спокойно…
Но сейчас этого спокойствия нет. Трагедия – жанр, который не имеет счастливого конца. Мы будем играть спектакли, введем других артистов – у нас половина труппы его ученики, мы будем ездить на гастроли. Но все это без Альберта Филозова.
Валерий Белякович
Фамилию Белякович я услышал, когда был студентом ГИТИСа. Обычно младшекурсники хорошо знают старшекурсников, но это был тот редкий случай, когда старшекурсники с интересом следили за своим младшим собратом. Валера был студентом мастерской Бориса Равенских, и все знали, что надо обязательно идти смотреть его очередную экзаменационную работу.
Уже потом в профессиональной нашей жизни я часто видел его спектакли – было ли это в созданном им театре «На Юго-Западе» или «Комедiи» в Нижнем Новгороде, смотрел, естественно, работы студентов мастерской профессора Беляковича в ГИТИСе и не могу сказать, что какие-то из них особенно меня поразили или потрясли. Впрочем, о его эстетике, художественных приемах, находках расскажут театроведы. Мне всегда был интересен сам Белякович как личность, как человек, как персона. Вообще с годами разделение на «выдающийся человек» и «выдающийся профессионал» для меня стало перевешивать в пользу первого. Белякович, прежде всего – высокохудожественный человек. Заразительный, убедительный, бесконечно обаятельный. Невероятно харизматичный. Все, что он говорил, рассказывал, то, как он импровизировал, сочиняя на ходу какие-то истории, случаи, комментарии – все было актом высокого творчества, от которого невозможно оторваться.
Были вещи, которые я не понимал. Например, его творческая дружба с Татьяной Дорониной, в театре которой он ставил спектакли. Были какие-то роковые параллели наших биографий. Как заход в театр Станиславского, из которого выгнали сначала меня, а много лет спустя и его.
К нам в театр он приходил безотказно на все клубные вечера. И всегда становился главным и самым сильным участником вечера. На СТИХиИ потрясающе читал Есенина. На вечерах байки доводил всех буквально до смеховой истерики циклом рассказов про маму.
19 октября в лицейский день мы проводили «Хулиганскую СТИХиЮ». Он в очередной раз зачитывал «мамины рукописи» – и снова это был лучший номер программы. Говорю так не потому, что Валеры больше нет – это было произнесено сразу же после его выступления всеми, в том числе и участниками. К счастью, этот клубный вечер снимал телеканал «Театр». Поэтому его сногсшибательное выступление можно увидеть – убедитесь сами: искрометный, ироничный, живой, фонтанирующий…
После его номера я вышел за кулисы и бросился его обнимать со словами: «Валера, как всегда гениально!». А он: «Да? Ну, ничего? Не подвел?»
Подвел очень, Валера… Ты где?…
Борис Ельцин
Пишу о Ельцине. Понимаю, сколько сегодня сломлено копий – их будет еще больше. Я не политолог, не философ, не общественный деятель, не политик – могу говорить от имени обычного человека: для меня Борис Николаевич Ельцин – тот, кто принципиально изменил жизнь. Она и делится на период до Ельцина и после него. До – была невозможность читать то, что я хочу, писать, ставить, ездить, смотреть телепрограмму, которую хочу, слушать радио, знать правду… Даже штаны я мог купить только те, которые кто-то привез… До Ельцина я понимал, что нахожусь в невозможной несвободе – мысли, действия, творчества, работы. Мог зарабатывать деньги – и зарабатывал много, ведь мои пьесы шли в сотнях театров Советского Союза и странах соцлагеря. Люди, которые так работали, должны были быть баснословно богаты. Но мне никто денег не отдавал – я получал какие-то чеки, которые потом мог отоварить в «Березке». Можно было купить детям колбасы – мои дети ели чуть лучше, чем дети других людей, но даже эту колбасу я выбрать не мог. Главное, что случилось в послеельцинский период – появилась возможность быть автором своей жизни. Удивительно, что человек, сформированный коммунистической партией, вдруг в своей мощной, талантливой природе почувствовал: нужны не просто перемены, нужно строить страну заново.
Конечно, я бесконечно благодарен и Горбачеву. Сейчас мы буквально затаптываем его заслуги, но ведь именно Михаил Сергеевич подготовил предъельцинскую платформу. Он разрушил то, на основе чего Ельцин смог создавать. Реальную Берлинскую стену снесли при Ельцине, но еще раньше ее снес Горбачев – в районе Красной площади и наших душ и сердец, как это ни высокопарно. Помню, как впервые появились другие лица и оказалось, что премьер-министр (тогда Егор Тимурович Гайдар) может употреблять литературные, человеческие выражения. Мы увидели грамотных талантливых людей и вдруг почувствовали – каждый из нас, – что можем сами строить собственную жизнь, что можем сами ее определять, а не жить в определениях, которые даются «сверху». Мы получили от Ельцина открытый мир, возможность работать, рыночную экономику (со всеми плюсами и минусами) и разве только это? Нижайший поклон Борису Николаевичу. Вечная память. Я уверен, что в историю России это имя будет вписано не меньшими буквами, чем имена его великих предшественников-преобразователей.
Михаил Козаков
С Михаилом Михайловичем Козаковым меня познакомила Галина Борисовна Волчек. Есть у меня такое свойство – с юности знаю наизусть большое количество стихов. И никому не удавалось меня в поэтических соревнованиях победить. Однажды Галина Борисовна сказала:
– Я тебя отведу к артисту, который точно сильнее в знании поэзии.
Это был момент, когда Козаков расстался с очередной женой, еще не успел жениться на следующей и пребывал в меланхолии. В такие периоды Михаил Михайлович выпивал и читал стихи. Валентин Гафт посвятил ему эпиграмму:
Все знают Мишу Козакова
Всегда отца, всегда вдовца,
Начала много в нем мужского,
Но нет мужского в нем конца…
Мы с Галиной Борисовной взяли бутылку, тортик и пошли скрашивать его одиночество. Козаков мне тут же устроил экзамен по мировой поэзии – особенно русской. И в итоге была ничья, потому что я мог продолжить каждое стихотворение, которое он начинал читать, а он отвечал тем же. Галина Борисовна уже измучилась – казалось, поединку не будет конца. И вдруг я начал читать стихотворение Бродского, не напечатанное, ходившее «в списках» «Чего вы ждете, принц…» Козаков этих стихов не знал. И даже попросил их продиктовать. Волчек была в восторге.
С тех пор я встречался с Михаилом Михайловичем в «Современнике», видел его на премьерах. А в 90-х он уехал в Израиль.
В Израиле у него «не пошло». Сыграл Тригорина в спектакле Бориса Морозова в Камерном театре в Тель-Авиве. Проклинал иврит, которым овладеть не мог. Создал антрепризу из русских эмигрантов.
«Школа современной пьесы» играла в Израиле в Габиме без перевода, при переполненном зале, где не было русскоязычных зрителей. Зато были израильские деятели театра, режиссеры, критики, директор и худрук Габимы. Нам удалось показать Русский театр. И в тот же день я получил от художественного руководителя приглашение ставить в Габиме.
Это для Михаила Михайловича оказалось жутким ударом. Как это? Некто Райхельгауз, приехавший из России, получает приглашение работать в театре, основанном Вахтанговым, где ставили Любимов и Стуруа. А не он – Козаков.
Мне предстояло сделать с артистами Габимы спектакль на иврите. Долго выбирал актеров и выбрал достойнейших. Главную роль играл Йоси Полак – звезда израильской сцены. Дочь Михоэлса Нина Соломоновна, которая была моим переводчиком, предупреждала, что это звезда с труднейшим характером. Стоило немалых сил вовлечь его в проект.
Когда Михаил Михайлович узнал, что репетирует Полак, он обиделся пуще прежнего, и совсем перестал звать в гости. Мы как-то случайно встретились на бульваре Ротшильда, он не мог скрыть свою неприязнь к происходящему. Когда выходила премьера, позвонил его жене Ане, и очень просил прийти. Козаков пришел, и спектакль ему понравился. После премьеры поехали на роскошный банкет на берегу моря, в дом известной актрисы Леоры Ривлин, тоже участвующей в спектакле.
И случилась там забавная сценка. На стол поставили поднос с громадным арбузом. А вокруг стояли гости – израильские и российские артисты. Так вышло, что с двух сторон, напротив друг друга оказались Козаков и Йоси Полак. Арбуз с хрустом разрезала хозяйка – Леора, вынула из сердцевины самый большой и сочный кусок, подержала его между этими двумя актерами, и картинно отдала Козакову. Полак громко сказал:
– Знаете, почему Леора дала Козакову этот лучший и первый кусок арбуза? Потому что он, наконец, научился без акцента говорить на иврите слово «арбуз».
Через несколько лет Михаилу Михайловичу в Израиле все надоело. Он вернулся в Россию, гд