Как-то пришел смотреть «А зори здесь тихие». Увидел скромный по внешним приемам спектакль. После подошел к Давиду Львовичу Боровскому:
– Я обрыдался, слезы душат, потрясение. Скажите, когда вы придумывали декорации, какую задачу поставил Юрий Петрович? Что он вам сказал?
Боровский ответил:
– Он сказал: девок жалко…
Я это рассказываю студентам. И мне кажется, что и другие педагоги должны это рассказывать своим ученикам. Особенно тем, кто учится у «формальных режиссеров». Когда Петрович ставил «Гамлета», то Высоцкий не просто сидел с гитарой в свитере, а разглядывал и принимал всех входящих в зал. И потому это спектакль, рассказывающий про принца датского, имел отношение к человеку, пришедшему в зал именно здесь и сейчас.
Много мог бы говорить о Юрии Петровиче. Он в ряду самых великих. Многих современников опередил. Для меня это подарок судьбы – работать, встречаться и слушать Любимова.
Был он невероятно самоироничен – свойство редкое для творца.
В качестве доказательства этого тезиса – байка. Она же послужит финалом.
Сидят все штатные режиссеры Таганки, внимают, ловят каждое слово Мастера. Входит Боровский, которого Любимов называл ребэ.
Любимов:
– Смотри, ребэ, вот я сижу, как Иисус в окружении своих апостолов. Как считаешь, чего не хватает?
Боровский (ни на секунду не задумавшись):
– Хорошо бы, чтоб вот эти двое встали за вашей спиной, сложили руки перед собой и, как положено у евреев, все время качались бы, восторженно цокая языками и восхищенно причмокивая…
Лечу в Тель-Авив… Немного нервничаю – предстоит обследование моего организма. Подхожу к самолету и… ЮРИЙ ЛЮБИМОВ – так он называется. Понимаю, что все будет хорошо.
Петрович, полетели!
Сергей Юрский
С утра звонят корреспонденты разных радиостанций, телекомпаний, и молодые бодрые голоса спрашивают «Как себя чувствовал Сергей Юрьевич в последние дни жизни?»… Ощущение, что они при этом на всякий случай смотрят на экран гаджета, чтобы не перепутать имя… Знают ли они вообще, кто такой Сергей Юрьевич Юрский?
Для меня, как для многих людей театра, да и вообще поколений, близких к моему, Юрский – это не просто часть профессии, это часть жизни, мировоззрения.
Когда-то меня выгнали из Ленинградского института театра и кино. Был в отчаянье. Утешали: Сергея Юрского тоже выгоняли, не принимали, а вот он какие роли играет в БДТ… И я отправился в БДТ, стал там рабочим сцены – чтобы увидеть Юрского. И утром или днем ставил те декорации, в которые вечером входил Юрский. Спектакль «Идиот», где Сергей Юрьевич играл Фердыщенко в потрясающем ансамбле с Иннокентием Смоктуновским, Татьяной Дорониной, Павлом Луспекаевым, Евгением Лебедевым в постановке Георгия Товстоногова. Не забыть, как мы, рабочие сцены, проклиная режиссера и художника таскали на себе 32 тяжелейшие колонны для «Горя от ума». А Юрский, приходивший за несколько часов до спектакля, сновал по сцене, путаясь под ногами, а потом сидел один в гримерке. Было понятно, что он сознательно делает это, набирая невиданную энергию, с которой потом выходил на сцену в образе Чацкого и, глядя куда-то в 4-й ярус говорил:
Теперь пускай из нас один, Из молодых людей, найдется – враг исканий, Не требуя ни мест, ни повышенья в чин, В науки он вперит ум, алчущий познаний; Или в душе его сам бог возбудит жар К искусствам творческим, высоким и прекрасным, – Они тотчас: разбой! пожар!
И было ясно: если имеет смысл заниматься режиссурой, театром, культурой в принципе, то нужно ориентироваться только на такой уровень и объем.
Мне очень посчастливилось 40 лет назад на ТВ по сценарию Виктора Славкина снять фильм «Картина» с Сергеем Юрским в главной роли. Но даже будучи режиссером этого фильма, постичь, как Юрский играет, не в состоянии. С «Картиной» связана одна история, которая много говорит о личности Сергея Юрьевича. Фильм был представлен на конкурс телефильмов в Чехословакии и получил Гран-при. На вручение премии меня не выпустили (я тогда еще был «невыездным»), предложили поехать Юрскому. Но он категорически отказался: премию должен получать режиссер.
Сергей Юрьевич играл много моноспектаклей – по Бабелю, Хармсу, Жванецкому, Олеше, Зощенко. Невероятный моноспектакль «Евгений Онегин». Это всегда был диалог с автором, предельно уважительный и, тем не менее, на равных. Когда он входил на чью-то территорию, возникало ощущение, что это его территория. Всегда был в контексте времени. Когда о политике, о ситуации в стране говорил Юрский, было понятно, что это буквально часть его жизни. Жизнь, которую он пытается улучшить, осознать и поднять. Он знал невероятное количество текстов. Читал их так, что не оставляло сомнений: это рождено прямо сейчас и прожито лично им.
«Школа современной пьесы» во многом театр Сергея Юрского. Спектакль «Стулья» по Эжену Ионеско он поставил и играл так, что многим впервые стала понятна драматургия театра абсурда. Абсурд нашей жизни Юрский мотивировал и присваивал. И, кстати, он сам перевел эту пьесу, да так, что специалисты не верили, что перевод сделал артист и режиссер.
Грандиозная у него была мистификация с драматургом Вацетисом. Он так придумал его, так проработал детали биографии этого вымышленного литератора, что в его реальность верили абсолютно все. Даже театральный критик Наталья Анатольевна Крымова не сомневалась в его существовании.
Ну и, конечно, одна из самых мощных работ Сергея Юрьевича – «Ужин с товарищем Сталиным». Иногда думаю, что, если бы вместо истерических криков, несущихся с экранов телевизоров, показали бы этот отснятый, кстати говоря, телеканалом «Культура» спектакль, это было бы намного полезнее для осмысления нашей трагической истории. Там была величайшая режиссерская находка – первый акт он играл без грима. И постепенно добавлял детали, на наших глазах превращаясь в узнаваемый образ. Весь антракт Юрскому делали портретный грим Сталина, и во втором акте на сцену выходил настоящий Иосиф Виссарионович. И был понятен весь этот феномен.
Накануне открытия нашего театра после реставрации и ремонта я Сергею Юревичу позвонил, чтобы пригласить его. Он подробнейшим образом расспрашивал – как изменился большой зал, в котором он сыграл столько спектаклей. Какая там теперь механика, какие технические возможности появились. Было полное ощущение, что он готов к работе.
Просил его быть с нами 25 января на открытие. Он ответил: «Лежу в больнице, не встаю с кровати, даже не шевелюсь. Но потом приду непременно».
Однажды играли «Стулья». Перед началом на сцену вышел Сергей Юрьевич и сказал: «Сегодня умер Виктор Ильченко. Если можно, мы не сразу начнем спектакль. Помолчим минуту». В зал вернули свет. Сергей Юрьевич стоял на сцене и вглядывался в лица зрителей. А они также молча смотрели на него.
Сегодня мы тоже помолчим.
Юлий Даниэль
Я в Москве до этого не был. Я знал о ВГИКе и ГИТИСе как о таких не просто иных планетах, а о чем-то невозможном, недосягаемом. Вот не может такого быть, и все! И с записочкой от Игоря Кохановского – я же понимал, что в Москве мне и жить негде, и деваться некуда – я ехал в Москву. Вышел на Киевском вокзале, – ехал, естественно, поездом, какой там самолет, дорого! – куда-то поставил вещи (кажется, в камеру хранения, точно не помню), и отправился искать адрес. У меня на конверте было написано так: «Ленинский проспект, 87, доехать на троллейбусе до магазина «Телевизоры», дальше квартира такая-то на первом этаже, найти Юлия Марковича Даниэля».
Я нашел, приехал, позвонил. Открыл человек, ставший одним из тех людей в моей жизни которым хотелось подражать. Юлий Маркович – один из первых. Мало того, когда я его увидел, подумал, что надо мне тоже так прическу делать. Я всегда волосы зачесывал вверх – это называлось «кок». А у него они лежали так, как растут – потрясла такая простота. Потом я это же самое увидел у Алексея Николаевича Арбузова. Я помню нескольких людей, которые не делали причесок. Меня потрясло, что можно так просто жить! Носить рубашку, например, так, как она висит, а не специально куда-то заправлять.
Юлий Маркович совсем мне не удивился. Как потом понял, у него такие, как я, уже бывали. Увидел московскую квартиру – настоящую квартиру московского интеллигента. Там, конечно, был и письменный стол, и кровать, очень много книг, что сразу сделало эту квартиру для меня космической, нечеловеческой. Я не знал на тот момент – да и никогда не узнал – есть у него жена или нет… Но, кажется, потом была какая-то вдова Даниэля, которая что-то всем рассказывала… Он очень быстро меня спросил, что мне нужно. Я рассказал, что хочу поступать в ГИТИС, на режиссерский факультет. Он сказал, что ладно, ключ будет лежать «здесь под ковриком, еда на кухне, и слушай, можешь сходить в овощной магазин купить картошки? Мы сейчас с тобой ее пожарим и поедим». А он был весь в каких-то рукописях. Я еще тогда не понимал, что это за рукописи, чем он занимается. В общем, пошел я в магазин, купил там картошки, пока ее почистил, пока еще что-то, он вдруг мне говорит: «Слушай, ты же из Одессы? Ты, наверное, знаешь украинский язык». Переводил он тогда стихи Шевченко. И я очень быстро, что называется, его покорил тем, что очень много из поэзии Шевченко знал наизусть. Читал по-украински, он что-то просил повторять. В это время он писал свои «Руки», и «Говорит Москва»…
Вечерами у него собирались разные люди – разговаривали, крыли коммунистическую партию. Впервые тогда я услышал «Софья Владимировна», что означало «советская власть»… Там же узнал о Солженицыне, впервые услышал «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор». Все это я читал на листах, плохо пропечатанных на машинке.
Меня потрясло вот что. Гости всегда сидели в кухне за большим столом. Квартира выходила во двор, а поскольку это Ленинский, то деревья, трава… И он выпускал свою красивую рыжую собаку неизвестной породы, которая перемахивала через подоконник и гуляла. Иногда, когда ели, Даниэль говорил: «По