87. Маяковский, как известно, написал: моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. А ваша семья это…?
Семья – это мои дочери. Дочь дочери. Сознательно не употребляю слово «внучка». Конечно, это моя родная сестра. Но и такое выражение «театр-дом, театр-семья» для меня не лишено смысла. Все-таки я трачу на это большую часть жизни. Поэтому вместо Полонской у меня будет «Школа современной пьесы», вместо Лили Брик – ГИТИС.
88. Вы можете себе представить, что ушли на пенсию?
Нет, не могу. Я когда на несколько дней попадаю даже в суперактивный отдых, или летом приезжаю в свою одесскую квартиру, или еду на фестиваль, через несколько дней начинается жуткая тоска по плановой, ненормированной плотной работе во всех сферах.
89. Могли бы заниматься другим делом?
Мог бы. Я бы был хорошим прорабом на стройке. Представляю себя дальнобойщиком. Мог быть капитаном океанского лайнера. Дирижером большого симфонического оркестра.
90. Как по-вашему, что такое свобода? Может ли быть свободным человек, у которого, как у вас, миллион обязательств – перед артистами, сотрудниками, близкими людьми?
Слово свобода стоит рядом со словом выбор. Это свобода выбора. Авторство – человек выбирает свою жизнь. Жену, образование, работу, медицину, страну.
Возможность выбора – вот что такое свобода. Чем свободнее страна, тем более свободны граждане в выборе вплоть до самой страны.
91. Что такое одиночество? Не в философском плане – понятно, что каждый человек – один на один с самим собой, а в бытовом? Вы считаете себя одиноким? Жена, любовница или боевая подруга – это обязательно для мужчины, чтобы не чувствовать себя одиноким?
Для меня одиночество – это невостребованность. Поэтому если даже в выходной день, нерабочий, что бывает редко, бесконечно звонит телефон и во мне нуждаются, я не одинок, чувствую себя нормально. Если телефон молчит, я чувствую себя одиноким, возникает тревога – я никому не нужен. Везде обошлись без меня.
92. Интерес к жизни – откуда он черпается? Вы любите читать стихотворение Вознесенского – «А на х…я?» – разделяете позицию поэта? Никогда не возникает этот предательский вопрос черного ворона?
Это стихотворение – выдающаяся часть из поэмы «Оза». Там после всех этих вопросов ворону дает ответ сам Вознесенский, с которым я абсолютно согласен:
Как сказать ему, подонку,
что живём не чтоб подохнуть, –
чтоб губами чудо тронуть
поцелуя и ручья!
Чудо жить необъяснимо.
Кто не жил – что ж спорить с ними?!
Можно бы – а на х…я?!
Сама жизнь – это высшее счастье.
93. Были события, которые рождали ощущение нового этапа к жизни? Рождение детей? Внучки? Должность худрука? Пожар в театре? Что заставило ощутить новые возможности?
Все эти события способствовали. Фраза Грибоедова «пожар способствовал ей много к украшенью» не зря стала крылатой. Потому что это, конечно, метафора. Когда меня первый раз выгнали из института, я довольно быстро стал осознавать, что это возможность следующего хода. Когда меня, студента, пригласили на работу в «Современник», случился новый поворот. Это же касалось и других ситуаций – когда гнали с работы, когда родились дети, когда сделали операцию, которая спасла мне жизнь. И конечно, когда этот театр то разрушался, то воскресал.
94. Вы боитесь смерти?
Нет, не боюсь. Но хочу умереть как можно позже.
95. Что для вас, атеиста, смерть – небытие? Помните, как у Булгакова: каждому будет дано по его вере?
Смерть – это небытие. Когда прихожу на кладбище к папе и маме и вижу два огромных камня, которые я поставил на их могилах, я хорошо представляю, как стоит здесь третий камень – мой, и как сюда пришли мои дети. И это совершенно нормально. Логично и естественно. Смерть так же естественна, как и жизнь.
96. Почему вы всем помогаете? Со всеми говорите по телефону? Соглашаетесь встретиться, поговорить, когда вас об этом просят иногда совершенно незнакомые люди? Почему вы так доступны?
Я родился в очень простой семье – в семье еврейских колхозников. И всегда, особенно в юности, фантазировал себе другую жизнь и пробивался в другой круг. Я был абсолютно уверен тогда, что все, о чем фантазирую, достигну. Бывали времена, когда я голодал. Купить в буфете солянку в день стипендии было счастьем. Жил в проходной комнате в коммунальной квартире и фантазировал, что у меня будет огромный дом. Мне казалось странным, если у человека много еды, и он не делится. Почему он едет на машине и не подвезет другого, стоящего под дождем на дороге. Почему у него огромная библиотека, а он не дает книги почитать. Почему у него много денег, а он никому не помогает. И я в юности был убежден, что у меня все будет – дом, машина, достаточно еды и денег. И что я буду делиться с другими людьми. И все это у меня теперь действительно есть, и я не забыл свое намерение делиться. Также и в профессии. Когда меня выгнали из ленинградского театрального института, я приехал в Москву и пришел в театр на Бронной просить Андрея Александровича Гончарова о возможности перевестись в ГИТИС. Я ждал его несколько часов, пока он репетировал. Потом услышал громогласный рев: мэтр что-то там вещал. Потом по лестнице пробежала группа перепуганных людей. Потом спустился он, как Господь Бог с небес, в окружении какой-то подобострастной свиты. И когда я попытался что-то спросить, на его лице отразился ужас: что это за козявка, которая посмела с ним заговорить. Он долго не понимал, о чем я… Наконец, ему надоели мои невнятные объяснения, он что-то рявкнул, и я вылетел оттуда. В этот же вечер пошел в театр имени Ленинского комсомола, где шел спектакль Анатолия Эфроса «Снимается кино». И увидел самого Анатолия Васильевича. Я подошел к нему с тем же вопросом. Анатолий Васильевич долго выслушивал, вникал, кому-то звонил, стал что-то спрашивать. А потом объяснил, что он мой товарищ по несчастью – его тоже отчислили, только из ГИТИСа. И не из студентов, а из преподавателей. Поэтому ему жаль, что он не может мне помочь. И он настолько вдохновил меня, что я дал себе клятву: никогда не уподобляться Гончарову и всегда уподобляться Эфросу. Хотя, возможно, это были единичные поступки этих моих выдающихся коллег.
97. Обижаете ли вы людей? И что делаете, когда понимаете, что обидели?
Вообще, я очень не люблю неразрешимых конфликтных ситуаций. Как в жизни, так и в театре. Поэтому как ни странно, у меня очень немного врагов. Когда я чувствую, что кого-то сильно обидел и понимаю, что виновен, я обязательно стараюсь эту ситуацию разрядить. И приношу этому человеку глубокие извинения. Не раз писал письма, звонил, встречался с теми, кого обидел. Кстати, так же поступаю, когда приносят извинения мне. На сегодняшний день есть один человек, которому не могу простить обиды – мой ученик Саид Багов. Я много раз с ним расставался, все прощал и начинал с начала, но сейчас это уже невозможно развернуть.
Таких людей, которые меня не простили, я, пожалуй, не знаю. Когда я узнал, что на меня обижена Галина Борисовна Волчек, я написал ей искреннее покаянное письмо. И она меня простила. Может быть, есть еще кто-то. Но я не знаю об этом. Есть одна безумная, бездарная артистка, которая показывалась в наш театр лет 25 назад и с тех пор везде рассказывает про диван в моем кабинете, на который она не легла вопреки моим попыткам ее туда уложить, и потому не взял ее на работу. Знаю, что ее не взяли ни в один театр после этого – видимо, по тем же причинам. Кстати, дивана в моем кабинете никогда не было. Нет и теперь. Вероятно, она мой враг. Возможно, она не одинока.
98. Вы нередко шутите над людьми, причем иногда довольно обидно. Но и самоирония вам свойственна. Что это для вас – способ самозащиты?
Для меня самоирония – это важнейшее свойство человека. Оно для меня часто важнее, чем доброта, искренность, духовность. Когда-то услышал формулу – реальная ценность и объем человека это дробь. В числителе – то, что о нем думают окружающие. В знаменателе – то, что думает он о себе сам. Если в числителе – 0, над тобой смеются, а в знаменателе 100, и ты серьезен по отношению к себе, то ты предельно плоский и пустой. Лучше наоборот.
99. Вы активно боретесь за то, чтобы ваши артисты и коллеги по театру получали звания и награды. А вы сами как относитесь к официальному признанию?
Должен процитировать Тригорина: «Когда хвалят, приятно, а когда бранят, то потом два дня чувствуешь себя не в духе…»
Приятно и хорошо, что я удостоен многих наград и званий, но я их не афиширую в буквальном смысле – не указываю их на афише. Мне кажется, смешно и наивно писать все это на программке. Как наши предшественники писали: «орденоносец». Когда я первый раз увидел свою фамилию на афишной тумбе в Ленинграде – это была афиша театра ЛГУ – на меня это произвело неизгладимое впечатление. Когда в ГИТИСе на 2 курсе впервые выехали с творческой бригадой на БАМ и я в какой-то многотиражке прочитал «режиссер Райхельгауз», скупил чуть ли не весь тираж этой газеты и выучил заметку наизусть.
И когда вышел в «Современнике» мой спектакль «Погода на завтра», то от площади Маяковского до общежития шел пешком, чтобы на всех тумбах увидеть свою фамилию. Было написано: постановка Галины Волчек, Иосифа Райхельгауаза, Валерия Фокина.
Мой друг Толя Васильев гулял там же и добавил ложку дегтя. Он прошел по всему маршруту с черным фломастером и линейкой, и когда я утром шел в «Современник», я увидел, что фамилия Райхельгауз везде была аккуратно взята в траурную рамку. Тогда это казалось смешным. Сегодня, естественно, я пропускаю огромное количество своих ТВ и радиоэфиров, публикаций и не очень обращаю на это внимание. К наградам – чтобы их получить – нужно прилагать руку, и сегодня я на это совершенно не трачу время. Не имеет значения количество орденов.