Крокодиловы слезы? Однако все равно казалось, будто она действительно почти в это верила. Неудивительно, что сама Елизавета пришла в замешательство. Стражнику Марии она с яростью сказала, чтобы он «дал понять своей грешной госпоже, что, к большому сожалению, ее ужасные поступки вынудили отдать эти приказы, и от моего имени предложить ей молить Бога о прощении». При этом Елизавета также клялась:
Если бы это дело касалось только ее и меня, если бы Богу было угодно сотворить нас обеих молочницами с ведрами в руках, то тогда все осталось бы между нами; я знаю, что она действительно стремилась и будет стремиться уничтожить меня, но я все равно не могу согласиться на ее смерть.
Приговор «виновна» публично объявили 4 декабря. В прокламации королевы Елизаветы говорилось, что «в душе нам очень больно думать или представить себе, что такой противоестественный и чудовищный замысел против меня она могла или породить, или санкционировать, будучи урожденной принцессой нашего пола и крови». Однако Елизавете еще требовалось подписать приказ о приведении в исполнение вынесенного приговора – приказ о смертной казни.
В декабре Тайный совет был вынужден вручить Елизавете собственноручное письмо Марии с мольбой к кузине «оказать любезность своей ровне» – письмо, в котором перечислялись просьбы относительно судьбы ее слуг и захоронения ее тела, предназначенные, чтобы донести до сознания всю чудовищность предстоящей казни.
«Не обвиняйте меня в наглости, – писала Мария, – если, накануне ухода из этого мира и готовясь к лучшей жизни, я напоминаю вам, что однажды вам придется ответить за ваш приказ… и что моя кровь и страдания моей страны не забыты». Она подписалась: «Ваша сестра и кузина, неправомерно арестованная, Marie, Royne».
Несколько лет назад она показала Елизавете готовность пролить свою кровь. Мария сказала испанскому послу Мендосе: она надеется, что Господь примет ее смерть как предложение, «сделанное мною по доброй воле, ради Его церкви». Однако такая готовность не означала, что она позволит Елизавете забыть хотя бы ничтожную часть всей омерзительности своего поступка.
Лестер писал Уолсингему: «Есть письмо от шотландской королевы, которое выдавливает слезы, но я надеюсь, никакого другого эффекта не будет: хотя затягивание дела слишком опасно». Елизавета хранила молчание, пока год подходил к концу, но антиквар Уильям Кэмден сообщал, что можно было слышать, как она шептала: «Бей, или будешь бита, бей, или будешь бита». Ее родственник лорд Говард Эффингем наконец убедил ее прекратить мучительную проволочку. Она подписала приказ о смертной казни Марии, передав его со словами, достаточно неопределенными, чтобы впоследствии иметь возможность заявлять, что она никогда не имела в виду приводить приговор в исполнение. Однако ее советники, во главе с Сесилом, согласились принять на себя ответственность за исполнение приказа.
Макиавелли писал своему государю, что преступление, при необходимости, следует поручать другим. В этом отношении, да и в других, Елизавета, похоже, усвоила его уроки, как и советы Анны де Божё. Девизом Елизаветы было «Вижу, но храню молчание» (Video et taceo). Как писала Анна де Божё: «Ты должна иметь глаза, чтобы все замечать, однако ничего не говорить; иметь уши, чтобы все слышать, тем не менее ничего не знать; иметь язык, чтобы всем отвечать, но не произносить ничего, наносящего вред другим». Менее всего – наносящего вред твоей верховной власти.
7 февраля Марии Стюарт объявили, что следующим утром ее казнят. Она написала, что умрет как благонравная шотландка и настоящая француженка (такая удивительная двойная роль), но в первую очередь как истинная католичка. Ее правление на земле принесло несчастье, искупить которое (в традиционной модели роли королевы в качестве супруги) могли лишь вероятные успехи ее сына Якова. Однако она нашла себе роль мученицы на небесах.
Картина казни Марии Стюарт хорошо известна, со всем ее ужасом и пафосом. В посланном Сесилу докладе описано, как палачи помогали ее слугам снимать с нее украшения и верхние одежды и как она сама помогала им сделать все быстрее, «как будто стремилась к смерти». Она просила Елизавету разрешить ее слугам быть с ней рядом до конца, «в соответствии с честью и титулом, который мы обе носим, и нашим общим полом». Короче, лорды, сопровождавшие Марию на казнь, пытались запретить ее фрейлинам проводить королеву, но ее яростный протест победил.
Все время, пока они снимали ее одежды, она ни разу не потеряла присутствия духа, но с одобрительной улыбкой сказала, «что никогда не имела таких слуг для раздевания и никогда не раздевалась перед таким обществом»… нащупывая плаху, она наклоняла голову, пока не коснулась ее щекой и обеими руками, которые тоже оказались бы отрубленными, если бы их не заметили… Затем она очень спокойно лежала на плахе, один из палачей слегка придерживал ее рукой, и вынесла два удара топором другого палача, не издав почти ни звука и не сдвинув ни единой части тела с того места, где лежала: наконец палач отрубил ее голову (при этом маленький хрящик отлетел в сторону), поднял голову на обозрение всех присутствующих и выкрикнул: «Боже, храни королеву».
Губы Марии, как написали Сесилу, «шевелились еще четверть часа» после смерти королевы.
Теперь она была мертва, и континентальные европейские державы могли без опасений превозносить ее как католическую героиню. Екатерина Медичи сказала своему послу: «Я в высшей степени огорчена, что вы не смогли сделать большего для бедной королевы Шотландии. Прежде никогда не случалось, чтобы одна королева имела право судить другую, которая отдалась в ее руки ради собственной безопасности». (Намек на Жанну д’Альбре?) Филипп Испанский написал посланнику Мендосе: «Вы не можете себе представить, как мне жаль шотландскую королеву». Однако факт состоял в том, что теперь он мог продолжить подготовку к своему великому предприятию против Англии и строить свою армаду, не задаваясь вопросом, действительно ли он желает посадить на английский престол королеву, всей душой преданную Франции.
Когда ранним утром следующего дня Елизавете доложили о состоявшей казни Марии Стюарт, она, по словам Кэмдена, «всецело предалась горю». Истерический и драматичный припадок был предназначен, чтобы убедить в ее невиновности наблюдающую Европу, но, несомненно, исходил из сложного комплекса неподдельных эмоций.
Наверное, будет уместно сказать, что Елизавета Тюдор знала: идея сестринства королев тоже умерла в этот день. Могло ли все пойти по-другому, если оглянуться в самое начало? Могла ли Елизавета на самом деле наставить Марию Стюарт? Скорее всего, нет: на пути к этому стояли различия в вероисповедании, со всеми их последствиями для права на английский престол. Было бы чрезмерным упрощением сказать, что религия положила конец реальной возможности сестринских отношений между могущественными женщинами Европы. В конце концов, существовало немало влиятельных женщин в пределах католической Европы, которые могли бы продолжать играть в эту игру. Однако, по всей видимости, такое нежное растение могло цвести только в очень благоприятных условиях. А к концу XVI столетия климат стал ухудшаться.
Эпилог
Что касается меня, то я всегда не столько соблазнялась славным титулом короля или королевской властью королевы, сколько радовалась тому, что Господь сделал меня Его инструментом… Никогда на моем месте не будет королевы, которая бы больше старалась для страны, заботилась о подданных и с большей готовностью рисковала бы своей жизнью ради вашего блага и безопасности, чем я.
Для Елизаветы Тюдор 18 месяцев после смерти Марии Стюарт представляли собой своего рода новый переломный момент. Возможно, разгром Непобедимой армады летом 1588 года в большей степени обусловили удача и скверная погода, чем умелое командование, и сама кампания стала тем, чего королева всегда боялась, – военным кризисом, в котором она как женщина не могла взять на себя непосредственное управление. Тем не менее речь королевы, которую она произнесла перед своими войсками в Тилбури, когда корабли Непобедимой армады находились в Ла-Манше, а сын Маргариты Пармской планировал вторжение из Нидерландов, стала самой знаменитой в ее карьере.
Я знаю, что имею тело всего лишь слабой беспомощной женщины, но у меня сердце и характер короля, к тому же короля Англии – и меня не пугает, что Парма или любой другой монарх Европы может осмелиться нарушить границы моего королевства. Я не позволю никакому бесчестью пасть на свою голову, я возьму в руки оружие и сама стану вашим генералом…
Как нередко и раньше, она играла на своей женской слабости, превращая ее в силу. В тексте под картиной того времени в Норфолкской церкви есть парафраз слов Елизаветы, в котором вопрос трактуется более энергично: «Враг может атаковать мой пол, поскольку я женщина, значит, я тоже могу осуждать их характер, потому что они всего лишь мужчины».
Она взяла за правило обгонять своих фрейлин и скакать среди солдат только с теми, кто нес перед ней державный меч: «иногда как Женщина, а иной раз с хладнокровием и аллюром Солдата», как сформулировал Кэмден два десятилетия спустя. Лестер, в дни перед приездом Елизаветы в Тилбури, говорил ей, что персона королевы «в этом мире самое священное и тонкое создание, о котором нужно заботиться, человек должен трепетать, когда думает о вас». Она одновременно взывала к отваге своих подданных и убеждала их в собственной силе. Пусть произошел большой провал в деле установления мира, к чему так часто стремились она и ее сестры-королевы, но она смогла принять образ воина, за который особенно ценили правителей мужского пола[84].
Тем не менее последние годы 1580-х ознаменовали для королевы Елизавета I начало «второго правления», которое стало куда менее успешным, чем предыдущее. В более широком масштабе в 1570-е и 1580-е годы по всей Северной Европе шло эпическое сражение между католиками и протестантами; оно раскалывало Францию, угрожало Англии, укрепляло Испанию в стремлении выступить в защиту католицизма и простереть свои длинные щупальца за моря.