Робот-оборотень — страшная легенда, о которой шепчутся среди сверкающих стальных башен, когда вздыхает ночной ветер, обремененный ужасами прошлого — тех дней, когда по земле ходили существа не из металла. Полужизни, паразитирующие на других, все еще наводят мрак на узлы жизни всех ботов.
Я, диссидент, невыбракованный, обитаю здесь, в Парке роз, среди шиповника и миртов, могильных плит и разбитых ангелов, вместе с Фрицем — еще одной легендой — в нашем тихом и глубоком склепе.
Фриц — вампир, и это ужасно, это трагично. Он до того истощился от вечного голода, что больше не способен ходить, но и умереть он не может, а потому лежит в гробу и грезит об ушедших временах. Придет день, и он попросит, чтобы я вынес его наружу, на солнце, и я увижу, как он будет иссыхать, угасать и рассыплется прахом в мире и небытии. Надеюсь, он попросит меня еще не скоро.
Мы беседуем. Ночью в полнолуние, когда он чувствует себя чуть крепче, Фриц рассказывает мне о более счастливом своем существовании в местах, которые назывались Австрия и Венгрия, где его тоже страшились и охотились на него.
— Но только пиявка из нержавеющей стали способна извлечь кровь из камня... или робота,— сказал он вчерашней ночью.— Так гордо и так одиноко — быть пиявкой из нержавеющей стали: вполне возможно, что ты — единственный в своем роде. Так поддержи же свою репутацию! Лови их! Осушай! Оставь свой след на тысяче стальных горл!
И он был прав. Он всегда прав. И знает о подобных вещах больше меня.
— Кеннингтон! — Узкие бескровные губы Фрица улыбнулись.— Какой это был поединок! Он — последний человек на Земле, а я — последний вампир. Десять лет я пытался осушить его. И дважды добирался до него, но он со
Старой Родины и знал, какие следует принимать предосторожности. Чуть только он узнал о моем существовании, как выдал по осиновому колу каждому роботу, но в те дни у меня было сорок две могилы, и все их поиски оказались напрасными. Хотя совсем меня загоняли... Зато ночью, ах, ночью! — Он захихикал.— Вот тогда положение менялось! Охотником был я, а добычей — он. Помню, как отчаянно он разыскивал последние стрелки чеснока и кустики шиповника, еще оставшиеся на земле, и как он окружал себя крестами круглые сутки, старый безбожник! Я искренне сожалел, когда он упокоился. И не столько потому, что не сумел осушить его как следует, сколько потому, что он был достойным, достойным противником. Какую партию мы разыграли!
Его хриплый голос перешел в еле слышный шепот:
— Он спит в каких-то трехстах шагах отсюда, выбеленный и сухой. В большой мраморной гробнице у ворот... Будь добр, наломай завтра побольше роз и возложи их на нее.
Я согласился, так как между нами больше родства, чем между мной и любым другим ботом, вопреки сходной сборке. И я должен сдержать слово, прежде чем этот день завершится, хотя наверху меня ищут. Но таков уж закон моей природы.
— Черт их побери! — Этим словам научил меня он.— Черт их побери! — говорю я.— Выхожу наверх! Берегитесь, любезные боты! Я буду ходить среди вас, и вы меня не узнаете. Я присоединюсь к поискам, и вы будете считать меня одним из вас. Я наломаю красных цветов для покойного Кеннингтона бок о бок с вами, и Фриц посмеется такой шутке.
Я поднимаюсь по выщербленным, истертым ступеням. Восток уже подернут сумерками, а солнце почти касается западного горизонта.
Я выхожу.
Розы живут на стене по ту сторону дороги, на толстых змеящихся лозах, и головки у них ярче любой ржавчины и пылают, как аварийные лампочки на панели, оставаясь влажными.
Одна, две, три розы для Кеннингтона. Четыре, пять...
— Что ты делаешь, бот?
— Ломаю розы.
— Ты должен искать бота-оборотня. Какое-нибудь повреждение?
— Нет, у меня все в порядке,— отвечаю я и тут же обрабатываю его, ударившись о него плечом. Цепь замыкается, и я осушаю его жизненный узел до полной своей зарядки.
— Ты — бот-оборотень! — произносит он еле-еле и падает с оглушительным лязгом.
...Шесть, семь, восемь роз для Кеннингтона, покойного Кеннингтона, такого же мертвого, как бот у моих ног,— даже еще более мертвого, ибо когда-то он жил полной органической жизнью, более похожей на жизнь Фрица и мою, чем на их существование.
— Что тут произошло, бот?
— Он замкнулся, а я ломаю розы,— отвечаю я сам.
Четыре бота и один Супер.
— Вам пора уйти отсюда, — говорю я.— Скоро наступит ночь, и бот-оборотень выйдет на охоту. Уходите, не то он вас прикончит.
— Его замкнул ты! — говорит Супер.— Ты — бот-оборотень!
Я одной рукой прижимаю пучок цветов к груди и оборачиваюсь к ним. Супер — большой, сделанный по спецзаказу робот — делает шаг ко мне. Другие надвигаются со всех сторон. Оказывается, он послал вызов!
— Ты непонятная и страшная штука,— говорит он,— и тебя надо выбраковать ради общего блага.
Он хватает меня, и я роняю цветы Кеннингтона. Осушить его я не могу. Мои катушки уже почти полностью заряжены, а он снабжен добавочной изоляцией.
Меня теперь окружают десятки ботов, страшась и ненавидя. Они разберут меня на металлолом, и я буду лежать рядом с Кеннингтоном.
«Ржавей с миром»,— скажут они... Мне жаль, что я не выполню своего обещания Фрицу.
— Отпустите его!
Не может быть! В дверях склепа, шатаясь, цепляясь за камни, стоит истлевший, закутанный в саван Фриц. Он всегда знает...
— Отпустите его! Приказываю я, человек.
Он совсем серый, задыхается, а солнечные лучи гнусно его терзают.
Древние схемы срабатывают, и внезапно я вновь свободен.
— Да, господин,— говорит Супер,— мы не знали...
— Хватайте этого робота!
Он тычет в Супера дрожащим исхудалым пальцем.
— Он — робот-оборотень,— хрипит Фриц.— Уничтожьте его! Тот, который собирал цветы, исполнял мое распоряжение. Оставьте его здесь со мной.
Он падает на колени, и последние стрелы солнца пронизывают его плоть.
— И уходите! Все остальные! Быстрее! Мой приказ: ни один робот больше никогда не войдет ни на одно кладбище!
Он падает внутрь склепа, и я знаю, что на лестнице нашего с ним приюта лежат только кости и клочья истлевшего савана.
Фриц сыграл свою последнюю шутку — изобразил человека.
Я отношу розы Кеннингтону, а безмолвные боты уходят за ворота навсегда, уводя с собой послушно идущего Супера.
Я кладу розы у подножия мраморного памятника — Кеннингтону и Фрицу,— памятника последним, непонятным, истинно живым.
Теперь только я остаюсь невыбракованным.
В гаснущем свете я вижу, как они загоняют кол в жизненный узел Супера и закапывают его на перекрестке.
Затем они торопливо удаляются к своим башням из стали и пластика.
Я собираю останки Фрица и уношу их вниз, укладываю в гроб. Хрупкие, безмолвные кости.
...Так гордо и так одиноко — быть пиявкой из нержавеющей стали!
Великие медленные короли
Дракс и Дран сидели в большом Тронном Зале Глана и беседовали. Монархи по силе интеллекта и физическим данным — а также потому, что никого больше из расы гланианцев в живых не осталось,— они безраздельно властвовали над всей планетой и над единственным подданным, дворцовым роботом Зиндромом.
Последние четыре столетия (спешка не входила в привычки рептилий) Дракс размышлял о возможности существования жизни на других планетах.
— Дран,— обратился он к соправителю,— вот я подумал: на других планетах может существовать жизнь.
Их мир едва сделал несколько оборотов вокруг солнца, а Дран уже ответил:
— Верно. Может.
— Это следует выяснить,— выпалил Дракс через несколько месяцев.
— Зачем? — так же быстро отозвался Дран, дав повод для подозрений, что его занимали те же мысли.
— Наше королевство, пожалуй, недонаселено,— заметил Дракс, тщательно подбирая слова.— Хорошо было бы снова иметь много подданных.
Дран медленно повернул голову:
— И это верно. Что вы предлагаете?
— Я считаю, нам следует выяснить, есть ли жизнь на других планетах.
— Гм-м.
Два года пролетели совершенно незаметно. Затем Дран промолвил:
— Мне надо подумать,— и отвернулся.
Вежливо соблюдя должную паузу, Драке кашлянул.
— Вы достаточно подумали?
— Нет.
Дракс некоторое время пытался уследить за лучом дневного света, неуловимо быстро обегающим Тронный Зал.
— Зиндром! — наконец позвал он.
Робот застыл на месте, дав хозяину возможность увидеть себя.
— Вы звали, Великий Господин Глана?
— Да, Зиндром, достойный подданный. Те старые космические корабли, которые мы построили в былые счастливые дни, да так и не собрались использовать... Какой-нибудь из них еще может летать?
— Я проверю, Господин.
Робот, казалось, чуть изменил позу.
— Их всего триста восемьдесят два. Четыре готовы к вылету.
— Драке, вы снова превышаете свою власть,— предупредил Дран.— Вам надлежало согласовать этот приказ со мной.
— Приношу извинения. Я всего лишь хотел ускорить дело, прими вы положительное решение.
— Вы верно предугадали ход моих мыслей,— кивнул Дран,— но ваше нетерпение говорит о тайном умысле.
— Моя цель — благо королевства.
— Надеюсь. Теперь об этой экспедиции — какую часть Галактики вы намереваетесь исследовать в первую очередь?
— ...Я предполагал,— вымолвил Дракс после напряженной паузы,— что экспедицию поведете вы. Как более зрелый и опытный монарх, вы, без сомнения, точнее решите, достойны те или иные виды и расы нашего просвещенного правления.
— Это так, но ваша юность, безусловно, позволит вам приложить больше сил и энергии.
— Мы можем полететь оба, в разных кораблях,— предложил Дракс.
Накаляющийся спор был прерван металлоэквивалентом покашливания.
— Господа,— привлек их внимание Зиндром,— в связи с эфемерным периодом полураспада радиоактивных веществ я вынужден с прискорбием известить, что в настоящий момент лишь один корабль находится в готовности.
— Все ясно, Дракс. Полетите вы.