– Я пару раз, еще в юности, видел, как действует цветок забвения, – проговорил отец, разглядывая осколки. – Их использовали для лечения, если человек пережил что-то настолько страшное, что не мог с этим справиться. Но прежде чем разбить цветок о человека, лекарь должен был четко сказать, что хочет стереть. Последний день, три дня, неделю. Я помню, что больше месяца никто не стирал, слишком опасно – можно повредить человеку разум.
– Но Зверь ничего не сказал, когда бросил цветок, – пробормотал Генри. До него дошло. – Эдвард просто забыл все, так? Но он же помнит, как играть, как прятаться, и свою мать, и…
– Воспоминания раннего детства – основа внутреннего мира, их невозможно стереть. Он помнит только людей и события, которые видел лет до шести, потому и считает, что ты его брат. Хоть спасибо, что меня мамой не называет.
– И как все это исправить?
Отец покачал головой и выбросил осколки.
– Это не исправить, Генри. Такой цветок даже тогда был редчайшим предметом. Если уж его применяли, то не для того, чтобы потом передумать.
Генри оглянулся на Эдварда, но тот испуганным не выглядел, только морщил лоб, будто пытался понять, о чем речь, и не мог.
– Мы вернем его королю, – пробормотал Генри. – Тот придумает, что делать.
У отца вырвался такой недоверчивый, презрительный смешок, что сразу стало ясно, какого он мнения о короле.
– Ты еще не понимаешь, что за человек король Лоренс, – мягко проговорил отец. – Он не злой, вовсе нет, просто трудности ставят его в тупик. Он способен на короткие припадки храбрости, вроде того, когда он вывел людей за стену, но если нужно долго и последовательно бороться с проблемой, толку от него мало.
– Просто ты злишься, что тебе не удалось отнять у него трон, – возразил Генри.
– Не глупи. Мы с тобой давненько друг друга знаем – злость хоть когда-то мешала мне здраво оценивать положение? Мы с Джоанной триста лет следили за всем, что происходит во дворце, а уж последние лет пятнадцать – особенно. Жаль, конечно, что пришлось избавиться от младшего принца, но король с самого начала был для нас идеальной мишенью. Мы всегда знали, что если нанести ему удар, он от него не оправится.
– Да при чем здесь это? – взвился Генри. – Эдвард его сын, король ему поможет.
Отец утомленно потер лицо.
– Никакого родительского таланта у Лоренса и в хорошие времена не было, как, впрочем, и у сбежавшей королевы. Иногда мне кажется, что таким юным созданиям вообще не стоит заводить детей. Эдварда так подкосила смерть брата, потому что большую часть времени они были предоставлены сами себе, а в следующие десять лет король относился к нему как к худшему врагу, – и это, позволь заметить, никакими моими злодейскими планами не объяснить. Какого ума надо быть, чтобы всерьез возненавидеть ребенка за то, что он на пять минут потерял из виду надоедливого младшего брата?
– Ближе к делу, – уронил Генри.
Он чувствовал: отец клонит к чему-то, что ему не понравится.
– Как думаешь, что наш драгоценный Лоренс сделает, когда ты приведешь к нему наследника престола, считающего, что самое веселое развлечение – это игра в кубики? Поверь, он бы предпочел, чтобы Эдвард пал в битве – героическая смерть лучше позора. Убить его у Лоренса не хватит духу, так что он запрет его и будет до конца жизни держать под замком.
– Как ты запер Сиварда. Ты ведь такой хороший отец, – не выдержал Генри.
Будь Сивард безобидным дурачком, я бы никогда с ним так не поступил. Но он сам знал, что опасен. У него был твой дар, но не было ни крупицы твоей силы воли и бараньего упрямства. Если бы он жил среди людей, он вошел бы в силу еще до десятого дня рождения! – Отец с каждым словом говорил все громче. Видимо, Генри задел его за живое. – К Сиварду, кстати, все время приходили мы с Ингваром, а еще у него была отличная няня. А Эдварду на компанию рассчитывать не придется, так что я предлагаю тебе поступить милосердно.
– Как? – спросил Генри, хотя и сам уже все понял.
– Убить его так, чтобы ничего не успел понять, и сказать королю, что он погиб в битве с чудовищем, как герой.
Генри молчал, сжимая и разжимая кулаки. Хуже всего было то, что он знал: отец прав. Ему стало тошно, когда он представил, как Эдвард будет кричать и звать родителей, когда его запрут под присмотром какого-нибудь перепуганного слуги. Эдвард мечтал впечатлить отца, а теперь будет вызывать у него только страх, презрение и стыд, а матери и брата, которые, наверное, любили бы его даже таким, уже давно нет. Генри медленно отстегнул от пояса меч и протянул отцу.
– Я его отвлеку, – глухо сказал Генри.
У него все внутри болело от тоски, но он заставил себя сесть напротив Эдварда. Тому непонятный разговор уже давно наскучил – сидя на полу, он перекладывал с места на место драгоценные камни, чуть приоткрыв рот.
– Что… что ты делаешь? – спросил Генри.
Эдвард был, кажется, слишком занят, чтобы ответить, но тут Генри и сам заметил, что камни не просто валяются на полу. Они выложены в линию от темного к светлому, с аккуратными переходами в каждый следующий оттенок: фиолетовый, синий, прозрачно-голубой, и так вплоть до красного, который превращался в разбавлено-розовый и потом – в прозрачный.
– Не знаю, какой темнее, – этот зеленый или этот синий? – Эдвард показал ему два искристых камня. – Хочешь, скажу, как называется этот? Изумруд. Дедушка говорил, его зовут камнем надежды, а еще он лечит боль в суставах.
Генри вздрогнул, как от пощечины. Пятилетний Эдвард был тем же всезнайкой, что и обычно. Отец уже подошел к Эдварду сзади, удобнее перехватив меч, чтобы вогнать его в сердце, но Генри вскинул руку, и отец сразу остановился. На охоте этот жест означал: «Стой».
– Раскладывай дальше. – Генри взял у Эдварда из рук зеленый камень и положил в линию. – Этот темнее, чем синий.
А сам поднялся и оттащил отца в сторону.
– Нет, – твердо сказал Генри. – Он не сумасшедший. Просто… другой. Я за ним присмотрю.
– Как знаешь, – поморщился отец. – Я надеялся, что ты вырастешь и перестанешь подбирать по всему лесу выпавших из гнезда птенцов, но, видимо, люди не меняются.
Он собирался сказать что-то еще, но тут его взгляд упал на какой-то ящик, и он направился к нему. Генри мрачно сел напротив Эдварда и, подперев голову рукой, начал вместе с ним раскладывать камни по цвету. Он смертельно устал, и это занятие казалось ему ничуть не хуже, чем любое другое.
Прошло минут пять, и Генри заметил, что отец как-то подозрительно притих. Оказалось, он по-прежнему стоит рядом с тем же ящиком, держа в руках старый лист бумаги. Отец смотрел на этот лист каким-то странным, сияющим взглядом, будто там написано то, что он мечтал прочесть всю жизнь.
– Что там? – лениво спросил Генри.
Отец, словно очнувшись, сделал вид, что продолжает копаться в ящике, но Генри видел: на самом деле он просто накрывает лист вещами. Дурное предчувствие зазвенело у Генри в голове с такой силой, что, вскочив, он случайно наступил на линию камней, чем вызвал у Эдварда негодующий крик.
– Папа, что это?
– Ничего особенного, – взвинченным, насквозь фальшивым голосом сказал отец.
Обычно он сохранял полную невозмутимость, даже когда врал, и то, что он не контролировал свой голос, значило, что дело серьезно. Генри в два прыжка домчался до ящика и сунул в него руку.
Ударить его так, чтобы он этого не предвидел, было почти невозможно, – но отцу это вполне удалось. Кулак впечатался Генри в живот с такой силой, что он согнулся, задыхаясь и кашляя, а отец вытащил бумагу из ящика и сделал несколько шагов назад.
– Прости, Генри. Я… я этого не планировал, – сказал отец таким непонятным, отсутствующим голосом, что Генри стало по-настоящему страшно. – Я даже не понимаю, откуда Зверь мог такое взять. Но мне нужно… Мне нужно отлучиться и кое-что выяснить.
К счастью, лист был слишком древним и ломким, и отец не решился его свернуть. Он прижимал его лицевой стороной к себе, но верх листа под собственной тяжестью клонился назад, и Генри смог разобрать на нем одно слово, написанное крупным витиеватым почерком.
«Предел».
Генри задохнулся, словно его ударили в живот еще раз. Он вспомнил, что говорил ему Эдвард в тот вечер, когда они сидели на крепостной стене:
«И мне приснился другой сон. Как будто нарисованный Барс превратился в человека и сказал мне что-то непонятное: «Ключ у них. Не дайте им выйти за предел».
Генри знал, что Освальд и Джоанна забрали ключ от всех дверей, но никто так и не смог ему объяснить, что такое предел, и он забыл об этом разговоре. А теперь с острым, пронзительным ужасом Генри понял: вот оно. Тот самый момент, когда все, чего он добился, полетит в тартарары.
– Папа, стой! Эта штука принесет беду.
– Откуда ты знаешь?
Но Генри был не настолько тупым, чтобы передать отцу предупреждение Барса, – во-первых, с отца станется сделать что-нибудь просто Барсу назло, а во-вторых, может быть, отец не знает главного: чем бы ни был этот предел, выйти за него можно только с помощью ключа от всех дверей.
Так что вместо ответа Генри сделал то, за что месяц назад плюнул бы сам себе в лицо: он опустился на колени, потому что Эдвард учил его, что о самом важном просят именно так. Отец растерянно моргнул.
– Папа, я тебя не буду спрашивать, что это такое и что ты хочешь сделать. Какой-то очередной безумный план, как вернуть себе власть, величие или что там тебе еще надо. Но если я тебе нужен хоть немного больше, чем вся эта дрянь, положи лист мне на руку, и мы забудем об этом. – Генри стащил одну перчатку и протянул ему руку ладонью вверх. – Я никогда не спрошу тебя про маму, мы с тобой будем друзьями, будем снова ходить на охоту, но только… Пожалуйста.
Отец молча смотрел на него, и Генри понял этот взгляд. Простенькое счастье с сыном, охотой и рыбалкой не заменит отцу того, что он теперь рассчитывал получить.
– Люди не меняются, да? Я правда хотел измениться, я не врал. – Отец невесело, коротко рассмеялся. – Но это как… Знаешь, если уж человек любит выпивку, он может годами к ней не прикасаться, но никогда не сможет смотреть на бутылку спокойно. Я думал, мне будет всего этого достаточно – тебя, мелких подвигов, спокойной жизни. Но это… – Он сильнее прижал к себе лист. – Это такое могущество, какого я и представить не мог. Я себя не прощу, если не воспользуюсь шансом.