Генри поднялся и натянул перчатку.
– С этой вещью ты отсюда не уйдешь, – звенящим голосом сказал он, краем глаза пытаясь найти ближайший осколок меча.
Он должен хотя бы припугнуть отца, попытаться его остановить, но тот, как всегда, оказался быстрее.
– Не это ищешь? – спросил отец, приподнимая лямку узла, висевшего у него на плече. Узел тяжело звякнул. – Я собрал все обломки меча, пока ты искал Эдварда. Опасался, как бы ему не взбрело в голову меня убить.
– Ты отсюда не уйдешь. Я могу…
– Что ты можешь, Генри? – перебил отец. – Использовать дар? Не смеши меня. Ты сам его боишься, а еще я твой отец, ты не сможешь убить меня. Подраться? Врукопашную ты меня не победишь, и сам это знаешь.
– Ты кое-что забыл. Выход завален, а камни могу уничтожить только я.
– Ты тоже кое-что забыл, – криво улыбнулся отец и, вытащив медальон, который висел у него на шее, сжал его.
Медальон, с помощью которого он вызывал Джоанну. Генри все же бросился к нему, сам не зная, что собирается делать, – но было поздно. Он не успел пройти и трех шагов, а Джоанна уже стояла рядом с отцом. Из ее распущенных темных волос торчала расческа – видимо, Джоанна так спешила явиться на зов Освальда, что не стала выпутывать ее из своей гривы. Генри остановился. Он трезво оценивал свои шансы в драке с волшебницей, которая несколько дней назад с таким удовольствием воткнула нож ему в живот.
Джоанна задумчиво оглядела пещеру, играющего на полу Эдварда, труп девушки, мертвых птиц и перепуганного Генри.
– Вижу, ты без меня нескучно проводишь время, – холодно сказала она, повернувшись к отцу. – Я же сказала: не зови, пока не прекратишь изображать доброго папочку.
Освальд молча протянул ей лист. Она взяла – и брови у нее поползли вверх.
– Где ты это взял? Я думала, предел – выдумка. Мы же теперь можем…
Отец кивнул, и Джоанна протянула ему руку. Улыбка на ее губах медленно расползалась к ушам.
– Папа, не надо, – безнадежно пробормотал Генри.
По азартному блеску в глазах отца уже было ясно: он не остановится.
– Генри, прости. Какой бы ни была наша следующая встреча, что бы я ни сделал, просто помни: я люблю тебя, – серьезно проговорил отец.
– Этого мало! – заорал Генри. – Папа, этого мало!
Но отец уже стиснул ладонь Джоанны – и они исчезли. Генри пнул ближайшую кучу золота, и монеты брызнули во все стороны. Легче не стало, и он начал лупить следующую груду ценностей. Он знал, что ему нельзя злиться, что огонь может вернуться, – но тот злорадно молчал. Огонь любил, когда Генри разочаровывался в людях. Чем меньше привязанностей, тем лучше.
– Ты же мог вмешаться! – закричал Генри. Избиение вещей совсем не унимало боль в груди, и он начал бросать их в стены пещеры. Лучшей находкой оказалась корзина старинных тарелок – в звуке, с которым они бились о камни, было что-то умиротворяющее. – Раз этот предел такой опасный, остановил бы их, и дело с концом! Ну и где ты, когда нужен?
Барс, конечно, не ответил. Когда тарелки закончились, Генри без сил уперся руками в колени. Он поискал взглядом Эдварда и, обнаружив, что тот забился в угол, подошел и сел рядом. Эдвард был еще одной проблемой, с которой нужно было что-то сделать, – и ее Генри собирался решить во что бы то ни стало.
Эдвард испуганно отодвинулся, Генри завертел головой, думая, чем его успокоить, – и тут увидел, что из внутреннего кармана расстегнутой куртки Эдварда торчит голова тряпичного медведя. Он вытащил его и сунул Эдварду в руки.
– Узнаешь? – спросил Генри, и лицо у Эдварда тут же просветлело.
– Господин Теодор, – прошептал он таким нежным голосом, что Генри тяжело вздохнул.
Мой отец прав, ничего хорошего тебя во дворце не ждет. Поэтому вот что мы сделаем, – с уверенностью, которой вообще не чувствовал, сказал Генри. – Доберемся до какой-нибудь деревни, и я отправлю твоему отцу сообщение, что мы победили чудовище и отправились… ну, скажем, в путешествие по королевству. Я, правда, не умею посылать сообщения, но, думаю, это не сложнее, чем убить лютую тварь. Мы спрячемся где-нибудь, и я попытаюсь уговорить кого-то из волшебных существ тебе помочь, а заодно выясню насчет предела. Во дворец, я слышал, существам хода нет. Я тебя не брошу, просто слушайся меня. Все ясно?
Эдвард наморщил лоб.
– Это какая-то игра?
– Да. Очень веселая игра. Ну, пошли. Видеть больше не могу эту пещеру.
Генри поднялся, но далеко уйти не успел, потому что Эдвард с радостным воплем поднял какой-то золотой ящик.
– Смотри, музыкальная шкатулка, тут ноты на крышке нарисованы! Надо только понять, как открывается. – Эдвард деловито покрутил шкатулку, нажимая то туда, то сюда. Генри хотел было вырвать эту ерунду у него из рук, но потом вспомнил, что торопиться им некуда, и стал терпеливо ждать. – А! Я понял-понял-понял! Ноты все перепутаны, а надо их в правильном порядке нажать, помнишь, мама нас учила?
Как ни странно, он оказался прав: крышка со щелчком открылась, внутри что-то начало крутиться, и раздалась слабая, будто вздрагивающая музыка. Эдвард блаженно зажмурился, но мелодия тут же прервалась, он заглянул в шкатулку и сердито сказал:
– Тут какая-то штука в шестеренки попала.
Он вышвырнул мешавший ему предмет, Генри инстинктивно поймал его на лету – и сел на землю. Это был прозрачно-красный стеклянный цветок.
Какое-то время Генри просто глядел на него под звуки бодрой мелодии, лившейся из шкатулки, а потом все же заставил себя развернуть полуистлевший кусок бумаги, которым была обернута ножка цветка. Это была записка – такая выцветшая, что Генри с трудом разобрал слова.
«Мама, я добыл цветок памяти! Теперь ты вспомнишь все, что болезнь заставила тебя забыть. Отправляю цветок, спрятав в твою шкатулку, чтобы по дороге такую ценность не разбили и не украли. Память почти оставила тебя, но я знаю точно: ты все равно вспомнишь, в каком порядке нажать ноты на шкатулке, которую сама сделала. Я не знаю, когда смогу вернуться домой, но я счастлив от мысли, что ты вспомнишь меня и будешь ждать. Твой Нильс».
Если записка пролежала нетронутой столько сотен лет, значит, посылка так и не была доставлена. Видимо, лютая тварь напала на место, откуда Нильс собирался отправить шкатулку, убив и его, и всех вокруг. Но музыка Зверя не интересовала, так что открыть шкатулку он не потрудился и просто бросил ее к другой добыче.
Значит, Барс все-таки слышал его, – недаром шкатулка с цветком оказалась прямо у Эдварда под ногами. Генри погладил красные лепестки. Единственная награда, которой он хотел, сама пришла к нему, и, несмотря на все, что произошло, в этот момент он понял, что такое счастье. Он собирался уже разбить цветок о свою грудь – и замер.
Эдвард возился у его ног и тряс замолчавшую шкатулку. А что, если… Генри не был уверен, что получится, но не мог больше выкинуть эту мысль из головы. Он сел напротив Эдварда и сжал его плечо, чтобы не вертелся.
Главное – не передумать.
– Если не выйдет, мы хотя бы попытались, так? – пробормотал Генри и разбил цветок о его грудь.
Несколько осколков упало вниз, остальные тут же впитались в ткань куртки, легко, будто превратились в воду. Генри закусил костяшки пальцев. У него было чувство, что он совершил самый глупый поступок в своей жизни. Никто ведь не говорил, что цветок памяти отменяет действие цветка забвения, никто вообще, скорее всего, не расходовал их на одного человека. Каким надо быть идиотом, чтобы лишиться всего, о чем мечтал, ради слабой надежды на то, что…
Эдвард посмотрел на шкатулку. Потом на Генри, по-прежнему сжимавшего его плечо.
– Руки свои от меня убери! – прошипел Эдвард и всем телом дернулся назад, выронив шкатулку. – Что здесь вообще происходит?
Генри издал короткий, отрывистый звук, сам не понимая, смех это или стон облегчения. В груди у него вспыхнуло яркое, великолепное ощущение триумфа. От убийства Зверя он такого не чувствовал. В том, чтобы уничтожить живое существо, способное говорить и мыслить, нет ничего приятного, это охота, вынужденная мера, а сейчас это было как будто убийство наоборот. На лице Эдварда медленно проступало потрясение – он, кажется, вспомнил, как провел последний час, и Генри засмеялся в голос, уронив руки между колен. Эдвард всегда легко краснел, и от злости, и от стыда, но сейчас он мгновенно и полностью залился таким багровым цветом, какого Генри вообще никогда не видел на человеческом лице.
– Позорище, – простонал Эдвард, обхватив свой стриженый череп, а потом резко выпрямился, будто что-то вспомнил. – Где твой отец? Я слышал, как ты на него кричал, но, боюсь, был слишком занят… чем-то тут. – И, подобрав господина Теодора, мрачно сунул его в карман.
Генри не хотелось об этом говорить, но если он чему и научился за последнее время, так это тому, что от секретов становится только хуже.
– Помнишь свой сон про Барса? – скрепя сердце начал он и рассказал обо всем, что произошло.
Эдвард молча выслушал, глядя на Генри непонятным, беспокойным взглядом. Генри ждал гнева, возмущения, ужаса, – хоть чего-то из того, что можно ожидать, когда рассказываешь, как упустил своего отца-преступника вместе с предметом, который сулит пока непонятные, но определенно большие неприятности. Эдвард только прокашлялся и сказал такое, что Генри понял: кажется, все эти приключения не прошли даром для его способности соображать.
– Думаю, ты сделал, что мог, – проговорил Эдвард, обхватив разодранный локоть. Рукав у него уже давно потемнел от крови, но, видимо, последнее время Эдвард был настолько не в себе, что даже про боль забыл.
Сказать больше было нечего, и Генри пошел туда, где лежала Лотта. Все это время он старался обходить ее тело как можно дальше, но больше тянуть было нельзя. Эдвард говорил, что мертвых людей зарывают в землю в специальном месте, а значит, Лотту нужно отсюда забрать. Переступая через птичьи тельца, он подошел к Лотте и вгляделся в ее лицо.
– Я смогу. Она не настоящая, – тихо проговорил он, чтобы Эдвард не услышал и не посмеялся над тем, что он боится мертвой девушки, никак не способной сделать ему что-нибудь плохое. – Настоящая – это та, которую я помню. Мама сказала, память – тоже волшебство.