У моей службы в Сантьяго не было ни одного агента. После путча и убийства Альенде сторонники правительственной коалиции Народного единства, спасая свою жизнь, искали прибежища в посольстве ГДР. Наиболее известным из них был Карлос Альтамирано — генеральный секретарь Социалистической партии. Так как ГДР разорвала дипломатические отношения с Сантьяго, официально руки ее были связаны. Мы спешно направили офицеров из Восточного Берлина, которые выяснили, насколько проходим контроль на чилийских аэродромах, в гавани Вальпараисо и на дорогах, ведущих в Аргентину. Мы изыскивали возможности переоборудовать торговые суда и вмонтировать тайники в автомобили, которые засылали в Чили. В конце концов, мы смогли с пользой применить в этом деле многолетний опыт прохождения беженцев из ГДР через пограничный контроль. Из Аргентины мы сымпровизировали удачную разведывательную акцию. Беглецы были вывезены из страны в автомобильных тайниках и в джутовых мешках вместе с фруктами и рыбными консервами. В иных случаях проходило по нескольку недель, пока мы могли обеспечить им безопасность. Альтамирано лишь спустя два месяца после путча был доставлен в Восточный Берлин. Эрих Хонеккер в этой спасательной акции принимал большое личное участие: его дочь была замужем за чилийским социалистом.
Не всех мы смогли спасти. По американским каналам связи адвокат Фогель предложил нам обменять Луиса Корвалана, которого пиночетовский режим держал под арестом на одном острове, на советского диссидента Владимира Буковского, находившегося в заключении в Советском Союзе. Я вступил в переговоры об этом обмене с моими коллегами из КГБ, и кубинцы меня поддержали.
Рауль Кастро обрисовал мне также практические последствия уроков, извлеченных Кубой из фиаско в Чили. Все гражданские структуры были после этого привлечены к защите страны. Когда стали громко раздаваться новые угрозы убийства, братья Кастро перестали ездить вместе и вместе выступать на общественных мероприятиях.
На протяжении всей моей поездки в Латинскую Америку в 1985 году меня не покидали мрачные мысли. Наша общественная система представлялась мне потрясенной в самих основах. Практика все более и более отдалялась от тех принципов, за которые мы выступали после 1945 года. Пропасть между пожеланиями политиков и реальностью заметно расширилась, но с новым секретарем ЦК КПСС, который пришел на смену целой череде старых и больных людей, на горизонте забрезжила надежда. Я надеялся, что это новое начало поддержит и Кубу, и Никарагуа. Тогда я и не предполагал, что как раз благодаря Горбачеву, благодаря перестройке и “новому мышлению” во внешней политике проблема Кубы неизмеримо обострится.
Теперь я могу думать о Кубе только с тяжелым сердцем. Когда я был здесь в последний раз в 1989 году, все отступало на второй план по сравнению с проблемами ГДР, но трудности Кубы нельзя было не видеть. Социализм не дал того, что было обещано народу. При поверхностном взгляде на обе эти страны есть сходство в том, что они оказались в одной ловушке — обе отвергли курс Горбачева. Такую позицию Хонеккера я считал роковой, но позиция Кастро была для меня понятнее, так как в Латинской Америке любое послабление в противоборстве с США означает опасность снова попасть в зависимость от них. ГДР перестала существовать через несколько месяцев, а Эрих Хонеккер, который некогда принимал чилийских изгнанников, сам умер в Чили после того, как Советский Союз отказал ему в постоянном убежище.
Почему Кастро и его окружение так вплотную приблизились к советской модели? Поначалу казалось, что они избрали свой собственный путь, как позднее Никарагуа. Но США не оставили им никакого шанса на осуществление собственных идеалов и практически вынудили примкнуть к Советскому Союзу. У кого же другого мог искать Кастро помощи против сверхмощного бойкота и постоянных угроз?
Часто мои собеседники на Западе, хорошо подкованные политически, в том числе коллега из Моссада, говорили мне, что США в отношении с Кубой допустили одну из грубейших своих ошибок. Если бы Вашингтон не проводил экономической блокады, а, напротив, интенсивно устанавливал связи с Кубой, то она, возможно, пошла бы по пути социальных реформ и отнюдь не стала бы насквозь коммунистической. Поначалу Кастро был существенно ближе к мышлению Хосе Марти, чем Ленина. Но для “ястребов” в Вашингтоне любая форма социализма, даже социал-демократия, была ужасом, они не могли этого терпеть на “заднем дворе” своей богоспасаемой страны — только вырвать с корнями.
Что будет с Кубой? Какие шансы вообще имеет сегодня освободительное движение в Латинской Америке? Если Куба не найдет пути к жизненно необходимому внутреннему обновлению, тогда у Латинской Америки скоро станет еще одной надеждой меньше. У Гюнтера Грасса есть высказывание, к которому я полностью присоединяюсь: “Я всегда был противником доктринерской системы на Кубе. Но если сегодня я увижу, что там дело идет к концу и не будет никакой альтернативы, во всяком случае ничего, кроме Батисты, тогда я за Кубу”.
Если США были для моих друзей на Кубе и в Никарагуа несомненно угрозой номер один, то мое представление об этой стране было отнюдь не однозначным. Уже само мое интернационалистское воспитание в семье и в коминтерновской школе уберегло меня от тупого антиамериканизма. Здесь еще следует сказать и о друзьях, которые жили в США, и не в последнюю очередь о тех американцах, которые одно время работали на мою службу. Тоща эта страна, казалось, была для нас в недостижимой дали, и мы, занимаясь американскими объектами в Федеративной республике, могли иметь только весьма скромные результаты.
Мои собственные познания о Соединенных Штатах ограничивались лишь тем, что я читал в книгах, в частности у Хемингуэя, Драйзера, Стейнбека, и некоторыми личными контактами с американцами во время работы на радио и на Нюрнбергском процессе. Как международный комментатор я регулярно читал “Нью-Йорк тайме”, “Нью-Йорк геральд трибюн”, “Тайм” и “Ньюсуик”. При моих малых контактах с американским “человеком с улицы” я сталкивался с образом мыслей, скорее чуждым для меня. Несложный и наивный внутренний мир американских солдат напоминал мне русских солдат, но с последними меня связывали язык и образ мышления. Все, что я узнавал о Соединенных Штатах, проходило в моей голове через идеологический защитный фильтр, так что я почти рефлекторно занимал в душе противоположную позицию. Это повлияло также и на мою дружбу с Джорджем Фишером, который в Москве учился со мной в одной школе и в звании капитана в штабе Эйзенхауэра в 1945 году часто приезжал в Берлин. Идеологический барьер, который я воздвиг между нами, омрачал радость свидания и сковывал нас обоих.
Работа во главе службы разведки хотя и не изменила моей идеологической позиции, однако усилила интерес и открытость ко всем аспектам жизни “другой стороны”. Западная Германия лежала передо мной как открытая книга. Напротив, книга американская оставалась для меня за семью печатями.
Многому из моих познаний о США, о политическом мышлении, о надеждах и страхах там я обязан двум людям, с которыми через общие интересы в области разведки меня связывали политические убеждения и симпатии. Они были моими первыми агентами в Америке и никогда не были раскрыты. Оба родились в Германии, оба евреи, близко стояли к коммунистическому движению и вынуждены были бежать от нацистского террора. Оба нашли пристанище в США, где закончили учебу: один стал экономистом, другой — юристом, и оба были завербованы Управлением стратегических служб, предшественником ЦРУ. Во время маккартистской “охоты за ведьмами” это ведомство было обвинено как сборище леваков-интеллектуалов. Парадоксом было то, что в это же время Сталин и Берия использовали связь Ноэля Филдса с УСС как предлог для начала оргии кровавых преследований против коммунистов, “отклоняющихся от линии партии”.
На контакт с Малером (Художником) мы вышли через его друга по учебе. Оба когда-то состояли в одной группе Сопротивления Герберта Баума, которая в 1942 году попыталась взорвать и поджечь нацистскую выставку. Тридцать пять членов группы были казнены. Малер эмигрировал еще до начала войны, а его друг прошел через арест и концлагерь. Когда оба опять встретились после войны, друг занимал высокий пост в финансовой системе ГДР. Он и установил связь между Малером и моей службой.
Малер не был догматиком, однако оставался убежденным коммунистом. В своей первоначальной профессиональной сфере — экономике — он подверг беспощадному суду принятую в ГДР и Советском Союзе систему и доказал, что практика “реального социализма” даже отдаленно не напоминает применения или хотя бы развития учения Маркса.
Он имел влиятельных друзей в Вашингтоне и в наших интересах установил связи с послом США в Бонне и посланником в Западном Берлине. Одним из его источников был Эрнст Леммер, министр по общегерманским вопросам, от которого Малер во время своих приездов в Федеративную республику получал подробную информацию. Малер представил мне ясную картину связей Леммера с различными секретными службами, базирующимися в Швейцарии, — и с западными службами, и с КГБ.
Технические средства и связь через курьеров Малер отверг категорически. Свои сообщения и аналитические обзоры он диктовал на пленку. За свою работу денег никогда не брал, кроме оплаты транспортных расходов. Он был осторожен, но никогда не трусил. Когда мы предложили ему привлечь к нашей работе его взрослых детей, он решительно отказался.
Если Малер использовал свои контакты прежде всего в Федеративной республике, то Кливия (псевдоним эмигранта, который стал юристом) был доверительно осведомлен о внутриполитической жизни США. Он был нервознее спокойного Малера и, в отличие от него, почти трусливо озабочен своей безопасностью. Это могло быть следствием его впечатлений от допросов в Комиссии по антиамериканской деятельности, которые привели к увольнению с государственной службы.
Кливия собрал богатый архив, который содержал акты процесса нацистских дипломатов, процессов Круппа и Рехлинга, а также процесса Эйхмана в Иерусалиме, на котором он присутствовал. Во время Нюрнбергского процесса он входил в состав прокурорской группы, и с той поры одной из главных целей его жизни было воспрепятствовать ползучей ренацификации в Федеративной республике.