— Почему они все время бегают? — бросаю я громко.
— Мне тоже любопытно.
— Я поняла, что значит быть взрослым: способность ходить медленно.
Мария награждает меня испытующим взглядом. Ты удивлена? — думаю я удовлетворенно. Вартецкий раздевается — для сорокалетнего с хвостиком он выглядит классно — и идет к нам в воду.
— «Разыгрались волны под ногами, разбрелись широкими кругами», — пародийно декламирует он.
— «А на реченьке у скал муж зеленый хлопать стал», — отвечаем мы ему веселым девичьим хором.
Между тем Руда с ключом на указательном пальце хмуро обходит машину и носком ботинка осторожно пробует покрышки.
— Руда, — кричат ему Иржина с Аничкой, — подвезешь нас?
Руда колеблется — явно представляет себе промоченные чехлы.
— Вас — куда угодно!
Могу поспорить, что вечером он не будет пить и как минимум раза два пойдет перепарковать машину — лишь для того, чтобы усовершенствовать задний ход и порадоваться виду засветившейся приборной доски. Я не прочь поделиться этим с Марией, но помалкиваю. Руда открывает чемодан, и Джеф с Томом с преувеличенной осторожностью вынимают четыре бутылки, оплетенные цветным прорезиненным шнуром (куда лучше, если бы стекло защищали джут или толстая солома), и ритуально ставят их на траву. Выглядит это смешно: вид у них такой важный, будто они манипулируют не дешевым вином, а бомбой. Том, торжественно подняв одну из бутылок над головой, поворачивается к нам, словно демонстрирует спортивный трофей, свидетельствующий о его небывалой удали; но, как всякий, кто по-настоящему любит, я способна прощать.
— Ура, — кричу я, — пошли выпивать!
До того самого дня я практически в рот не брала алкоголя: пиво мне не нравится, белое вино, которым меня отец раза два торжественно потчевал, слишком кислое, от сладких ликеров меня разнесет, а от газированного шампанского у меня изжога. Папа знает о моей неопытности и, очевидно, обеспокоен.
— Мне вроде ясно, что там все будут закладывать, — замечает он накануне моего отъезда на Слапы.
— Ну нет, не будут.
Он награждает меня укоризненным взглядом, означающим: Пусть я только водитель автобуса, но я не дурак.
— Не хочешь же ты на виду у всех там блевать, верно?
Он усмехается и выжидает. Его прагматизм вполне убеждает.
— Нет, не хочу.
— Разумно. Наконец-то мы нашли общий язык, — довольно заключает папа. — Итак, первое: исключительно вино. Ясно? Прежде всего ты непременно должна чего-нибудь съесть. Много воды и ни одной стопки крепкого. Не мешать. И во-вторых: пить медленно.
— А как это сделать?
— Пей из маленькой рюмочки. Стограммовую от двухсотграммовой небось отличить можешь? И только отхлебывай.
Я слушаю внимательно, знаю, что получаю советы настоящего спеца.
— После каждой рюмки сделай минутную паузу и следи за собой. В любом случае пей не больше полулитра. Соблюдай свой интерес.
— Ладно, ладно.
Полночь: в начале июня ночь неожиданно теплая, ясное небо вызвездилось. Благодаря папиным указаниям я все время трезвая — в отличие от многих одноклассниц, которых вино развезло настолько, что они разбрелись по дачкам. Эда отключился прямо на дощатом полу террасы, где мы сидим, и Аничка с Веткой под всеобщее ликованье накрыли его военным брезентом, застилавшим пинг-понговый стол. Скиппи кое-как держится на ногах, но по его рубашке всем видно, что его уже вывернуло. Вартецкий уезжает.
Через десять минут после его отъезда встает и Ева: удивительно прямая, устало-бледная, пленительно красивая.
— Пойду поплаваю, — говорит она.
Том пытается перехватить ее взгляд. Мария наклоняется к Иржине и что-то ей шепчет; Иржина кивает. От воды веет холодом, пламя свечек в баночках от варенья трепещет. Джеф решительно качает головой.
— Сказано — никакого ночного плаванья. Кто пил, плавать не будет.
— Я не пила, — отсекает Ева и исчезает в темноте.
Мы пораженно замолкаем: королева ушла.
— Смотрите не уделайтесь из-за нее все, — шипит Зузана, но ей никто не отвечает.
Через час на террасе нас всего восемь. Вечеринка кончилась — и никакие слова о самых стойких и верных ничего не меняют.
— Здесь вроде как сухой закон, — говорю в воцарившейся тишине.
Джеф молча наливает мне. Минутой позже в туалете я разглядываю свое лицо: кожа блестит, глаза красные, на зубах и на губах винный осадок, но самое худшее — в облике моем внезапно возникает что-то обнаженно примитивное. В таком виде я не должна показываться Тому, решаю я. Но какое это имеет значение? Смеюсь и хлопаю себя мокрыми ладонями по багровым щекам. Холодная вода стекает на шею. В зеркале появляется лицо Тома: поразительно чужое, почти неприятное. Только заметив, что я вижу его, он улыбается. У него припухшие веки.
— Поздно, — говорю ему. — Я видела тебя. Раньше. Это женский сортир.
— Когда раньше?
— За несколько секунд. Прежде чем ты улыбнулся. Ты был совсем другой. Нехороший.
— Правильно. Потому что во мне два человека: плохой и хороший.
— Значит, убьешь меня? Раз я тебя застукала?
Я поворачиваюсь к нему лицом. Он показывает мне бутылку вина, оплетенную соломой.
— Что это?
— «Кьянти». Я получил его к абидуре.
Это смешит меня.
— Знаешь, ты сказал к абидуре, а не к абитуре?
Челка падает ему на лоб, я откидываю ее. Впервые в жизни я реально дотрагиваюсь до него. Впервые мы реально одни. Мне не хватает только темноты. Отвратительная лампочка действует на нервы.
— Не хочешь пройтись? — говорю я.
На природе под звездами выдаю ему всю леденящую правду. Этот неожиданный выплеск он пытается сдержать, но я не сдаюсь.
— Знаешь, ты ужасно жестокий! — улыбаюсь я. — Знаешь, ты ужасно бестактный!
— Ну подожди, подожди.
— Нет, ты подожди. Теперь моя очередь. Я немного под мухой и могу сейчас все высказать. Кроме того, ты, возможно, единственный, который поймет меня. Теперь слушай. Ты выслушаешь меня?
— Выслушаю.
Трава мокрая, невидимые волны бьются о невидимый берег.
— Мы оба знаем: то, что ты сейчас делаешь, называется сладкой подменой невезухи, — говорю я.
Прищурившись, он удивленно смотрит на меня, но при этом достаточно честен, чтобы притворяться непонимающим.
— Молодец, — хвалю я его. — Что до меня, мы оба знаем: я словно бедный автомеханик, который признает только «мерсы», хотя отлично понимает, что у него самого «мерса» никогда не будет.
Опасаюсь, как бы он не завел какой-нибудь банальный спор по поводу этого сравнения — лишь бы скрыть свою растерянность. К счастью, он не говорит ничего.
— Другая метафора: когда встречаются люди разных социальных групп, они тактично избегают упоминания о деньгах — смекаешь, что я хочу сказать? Ты уже знаешь, в чем коренится ваша жестокость?
— Ваша?
Он шатается, поддерживаю его за локоть.
— Твоя, Джефа и других красивых мальчиков.
— В чем?
Разумеется, он это знает, просто не хочет высказать вслух.
— В том, что при каждой встрече вы показываете тугой кошелек.
Но пора его и пожалеть. В темноте я больно натыкаюсь ногой на деревянную лавочку. Сажусь без всяких объяснений, а Том просто валится ко мне на колени. Прижимаю его голову к груди и глажу по волосам.
— Диктатура обаяния, — продолжаю я. — Фашиствующий террор наружности. — Алкоголь окрыляет меня. — Что же остается мне? Либор, — горько смеюсь я, — и мастурбация.
Он откидывает голову назад и смотрит на меня, но иначе, чем прежде.
— Покажи, — говорит. — Покажи, как ты это делаешь. Мы можем сравнить технику.
Наша свобода не имеет границ.
— Ты спятил? Я видела себя в зеркале. При оргазме я выгляжу так, будто кто-то клещами выдирает у меня ногти.
Мы смеемся. С усилием он садится и беспардонно разглядывает меня. Потом обеими руками гладит мне грудь. Я не сопротивляюсь.
— Принимаешь милостыню? — спрашивает.
— Только на Рождество.
Пододвинувшись, он начинает ерзать.
— А хоть какой-нибудь залог?
— Залог — можно.
Он долго и хорошо меня целует.
(Музыка, смычки.)
Он снова ко мне ложится на колени и вскоре засыпает. Я слушаю его посапывание — я счастлива и расстроена одновременно. Я только что объехала два квартала на «мерседесе», а всю оставшуюся жизнь буду ходить пешком.
Джеф
Июньский день, солнечный и теплый. Они встречаются у Железничного моста, разумеется, не целуются — с того момента, как Ева призналась, что на Слапах лишилась девственности, прошло всего две недели.
Эти две недели он ее упорно избегал; мысль, что они вдруг встретятся, вызывала в нем головокружение, тяжесть в желудке и сильное биение сердца. Но сейчас Ева стоит против него, в сандалиях и светлом платье на бретельках, стоит спокойно, без улыбки, без видимых признаков виноватости. От реки дует ветер, она то и дело придерживает подол платья. Прежде чем Джеф успевает заговорить, они замечают Фуйкову с Веткой: девушки идут по набережной прямо навстречу им — с ними уже не разминуться. Обе выглядят растерянно, но тут же овладевают собой.
— Ну, привет, — улыбается Ветвичкова. — Тоже прогуливаетесь?
Джеф молчит.
— Так, немножко, — отвечает Ева.
Фуйкова оглядывает их.
— Вы напоминаете рекламу ссуды для молодоженов.
Ева пожимает плечами.
— Первое впечатление обманчиво.
Наступившее молчание тягостно.
— Я что-то ляпнула, да? — говорит Фуйкова неуверенно.
Ветвичкова делает вид, что рассматривает панораму Градчан.[20]Джеф, насупившись, вертит головой и делает несколько шагов вперед.
— Нам с Джефом надо поговорить, — объясняет Ева одноклассницам, иронически поднимая брови.
Джеф не верит собственным ушам.
— Стало быть, пардон, — извиняется Фуйкова. — Мы вмиг отваливаем.
Бог весть почему она переходит на шепот, чем еще больше действует Джефу на нервы.