Медвежонка Пуфа и ходит на йогу. У нее уже есть новый избранник, но пока она сохраняет дистанцию.
— Все дело в том, что мужики ужасно безответственны, — усмехается она, — сделают женщине пацана, а потом спокойно позволяют бронетранспортеру переехать себя…
Мы растроганно молчим.
— А у вас двоих, надеюсь, полный порядок? — обращается она к Джефу и Еве.
— Ну да, — отвечает, чуть помедлив, Джеф. — У нас — полный.
Ева пожимает плечами. Мы все это видим.
— Когда нет настоящей жизни, все — говно, — заключает Мария.
Том
По радио какая-то обычная попса, и Клара дистанционным пультом усиливает звук. Я раздраженно отрываю взгляд от работ по стилистике за четверть, но она — ноль внимания: лежит на софе «Карланда» и читает журнал «Еllе». Серебряным острием ручки слегка постукивает себя по губам. Вдруг я замечаю, что губы ее шевелятся. Без сомнения, она знает этот дебильный текст наизусть.
Обстановка нашей однокомнатной квартиры — тройной компромисс: прежде всего нужно было согласовать Кларины представления (романтизм девичьих комнатушек, стиль ИКЕА) с моими (оригинальность, минимализм, целесообразность), результат соотнести с финансовыми возможностями и наконец — из вежливости — еще и с несколькими эскизами Фуйковой, которые, учитывая нашу многолетнюю дружбу (как несколько возвышенно она выразилась), она выполнила совершенно безвозмездно.
— Предупреждаю заранее, что квартиры со вкусом наводят на меня скуку, — процитировал я ей Генриха Бёлля.
— Н-да, если обустройство жилища предоставишь ей, скучать тебе не придется, — сказала Фуйкова резко, просмотрев Кларины цветные эскизы на листке в клеточку.
Тем не менее последний год мы скучаем оба (обладаю красотой — и скучаю; никогда не поверил бы, что такое возможно). Мы даже признаемся в этом: вместе вслух раздумываем, кого бы вечером позвать в гости. Когда идем куда-нибудь посидеть, бывает ненамного лучше. Кларины сверстники по большей части раздражают меня, она же с моими друзьями испытывает сходные чувства: обещаю ей образованного, забавного молодого журналиста, а выходит, что с нами весь вечер сидит лысый тридцатилетний тип, который талдычит исключительно о себе или экзаменует ее по истории литературы. И так далее. Литература ей давно осточертела. Ее интересуют вещи, которые откровенно безразличны мне: танцевальная музыка, роликовые коньки, компьютерная графика, снаряжение сноубордиста. Она предъявляет законные права молодости — и я чувствую себя уязвленным. Я пью и учу пить ее; опьянение обнажает в ней диковинное свойство: в постели с шокирующей готовностью она делает абсолютно все, что в приливе вожделения я требую от нее. Мне становится ясно, что рано или поздно она изменит мне. Мы готовим еду, толстеем, занимаемся гимнастикой. Размышляем о сексе втроем, вчетвером и ревнуем того, кто первым предложит это. Лжем себе. Говорим себе правду. Изменяем друг другу. Думаем о разрыве, расходимся и миримся. Наконец — давняя мечта обоих — мы окончательно разводимся.
Скиппи
Авиабилеты невообразимо дешевеют, вчера я попробовал посмотреть это в Интернете. Париж — три тысячи, Лондон — две с половиной. Чему тут удивляться, что к нам летают целые стаи надравшихся британцев, словно это не самолеты, а трамваи. Мельбурн — двенадцать. Десять лет назад Австралия стоила тридцать. Прошлым месяцем Клод написал мне, что я боюсь геев даже из Австралии, потому как теперь, когда билеты стоят сущий пустяк, они и вправду могут нагрянуть. До этого, дескать, он классно летал over the ocean,[33] но на том все и накрылось, а теперь и рядовой мельбурнский библиотекарь может летать туда-сюда, и это сильно напрягает меня. Не моргнув глазом, я отстукал ему, пусть, мол, нормально прилетает, я подожду его с пятью чайными розами в зале прилета, но в следующих трех mailʼах убедительно отговорил его. Когда представил себе, как он сует в чемодан совсем новые плавки, я дико взбесился. Он, в натуре, рассвирепел и отписал мне, чтобы я нашел себе кого-нибудь с Марса: если там открыли воду, может, сыщется и какой пидор, но и тот с бухты-барахты фиг ко мне прилетит. Fuck you! — набил я. Ты ведь это не умеешь, отстукал он тут же. Что правда, то правда: я всегда под кого-нибудь кошу. В классе я изображал прикольщика, в приемной стараюсь имитировать вежливых докторов из американских фильмов, а перед Джефом и Томом корчу из себя настоящего мачо: не хожу за покупками, за собой не убираю и отпускаю непристойности. Ха-ха. Понятно, я не актер и частенько переигрываю, так сказать, выхожу из образа, но думаете, эти два мудака хоть раз заметили это? Они такие тупые, что помогают мне даже девок снимать. Не знаю, что надо было бы мне выкинуть, чтобы до них за эти двадцать пять лет хоть что-то дошло. Самое лучшее — выложить им все начистоту. Но именно этого я сделать никак не могу: если четверть века ты во всю глотку смеешься над анекдотами о пидорах — или даже сам их травишь, — тебе уже трудно признаться, что ты, между прочим, того же сорта. Кстати, Джеф, не говорил ли я тебе, что я педик? Нет, такое просто нельзя представить. Признание может быть, в натуре, слегка запоздалым, но спустя двадцать пять лет — это большой перебор. Иными словами, мне ничего не остается, как тащить дальше свою голубую тележку, хотя, если авиабилеты будут так дико дешеветь, Клод однажды свалится как снег на голову, и я прямиком пойду покупать себе кожаные трузера в обтяжку и розовую рубаху. Но мне еще повезло, блин, что тогда в первом классе я не стал переписываться с кем-то из Советского Союза, а то вместо библиотекаря из Мельбурна прилетел бы голубой сталевар из Кузбасса, и Джефа пришлось бы откачивать.
Джеф
После развода Джеф получает Алицу раз в неделю на вторую половину дня и каждый четный уик-энд. Чаще всего они ходят плавать в Подоли или в кино. В выходные почти всегда выезжают из Праги: зимой на лыжах, летом с палаткой или на велосипеде. Когда теперь Джеф спрашивает Алицу о тех прогулках, то разочарованно обнаруживает, что большинство из них она уже не помнит. Но все равно это имело смысл, убеждает он себя.
Что Алица помнит, так это паясничание Скиппи — со временем он тоже присоединяется к ним, готовый смириться даже с тем, что не увидит выдающегося футбольного или хоккейного матча. Джеф с самого начала решительно запретил ему при Алице говорить непристойности, и Скиппи, к удивлению Джефа, подчинился. Он, правда, ведет себя еще инфантильнее, чем обычно (присутствие маленькой Алицы для него оправдание): на улице фокусничает, подпрыгивает, кривляется и сочиняет для Алицы стишки типа «Выкопайте кратер, говорит патер. / Зачем спешить? Слона хоронить». Подобные рифмы потом целыми неделями Джеф так раскручивает, что его дочка в восторге, а это главное.
Несколько лет спустя с ними стал ездить Том. И он быстро завоевывает Алицу: обнаружив, что она любит страшные рассказы, он читает ей специально переработанные стихи для всяких киношных ужастиков (Джефу приходится укрощать его, чтобы Алица могла потом заснуть). Хорошо и то, что во время их совместных уик-эндов он гораздо меньше пьет — тем самым его обычные словесные излияния сводятся к приемлемому минимуму.
Джеф убежден, что по мере того, как Алица созревает, она все больше напоминает Тому Еву. Во всяком случае, он часто исподтишка смотрит на нее.
— Существует ли на свете нечто более совершенное? — говорит он Джефу однажды вечером во время уик-энда на реке Сазава.
Глазами он указывает на сидящую чуть поодаль Алицу, которая отсутствующим взглядом смотрит на огонь; на ней Джефова черная фуфайка с капюшоном, которая настолько велика ей, что закрывает поджатые коленки. Щеки покрыты легким румянцем, а прядь светлых волос на левом виске кажется пушком.
— Я уже никогда не оставлю тебя с ней наедине, — шутит в ответ Джеф, но про себя соглашается с ним.
В последние годы они берут Алицу и в Берлогу. Ева поначалу была против, но потом Скиппи настоял — пусть сама проверит квартиру (перед этим они целый день убирали), и она не без колебаний согласилась. Каждый раз, конечно, перед приходом Алицы они убирать не успевают, однако жизнь среди пустых бутылок, банок из-под пива и обвалившихся куч прочитанных газет и журналов ей по нраву.
— Мы для нее своего рода аттракцион, понятно? — говорит Джефу Том. — Мамина вылизанная квартира — нудный прогматизм, в то время как это андерграунд. В ее глазах Берлога представляет собой нечто вроде очага независимой семейной культуры.
— Ты маму тоже любил? — спрашивает однажды Алица Тома.
Она смотрит на Скиппи, берет край своей майки двумя пальцами и зажимает его зубами. Том делает вид, что не слышит. Алица тормошит его за плечо.
— Ты любил маму или нет? — настаивает она.
— Конечно. Ты же знаешь, что у меня слабость ко всяким ужасам.
Алица смеется, тем не менее от нее невозможно отделаться.
— Нет, скажи мне, — упорствует она, — ты любил ее?
Том поворачивается к ней:
— Любил. Она была… невероятно красива. Она невероятно красива.
Алица кивает.
— Но встречалась она с Джефом, — объясняет ей Том. — В жизни это случается.
Алица задумывается. На майке у нее большое мокрое пятно.
— Выходит, вы любили ее все, — внезапно смеется она. — Все трое.
— Скиппи нет, насколько я знаю, — уверенно замечает Джеф.
Скиппи явно смущается.
— Скиппи, — заявляет Том, — по-моему, любил ее тоже.
— Ну конечно, он любил ее, — решительно говорит Алица и смотрит на отца. — Иначе он не ходил бы к нам до сих пор, правда?
Для Джефа это новость — и для Тома тоже, как тотчас же определяет Джеф по его виду. Никто не говорит ни слова. Алица испуганно поводит глазами; останавливает взгляд на Скиппи.
— Ой, sorry, — извиняется она. — Я, должно быть, что-то брякнула, да?
Том просекает первым: