— Вода в носу! Вода в третьем и четвертом!
Приглушенный переборками вопль привел его в чувство.
— Мы тонем!
Из люка выглянул Тобиас и, увидев Гая, попытался перекричать свист ветра.
— Быстрей вниз, я закрою люк! Ни черта… что это… я не…!
От волнения он никак не мог схватиться за рычаг, и Гаю пришлось помочь. Лишь когда над головой грохнул металл, и вой снаружи стал тише, Тобиас смог внятно выразить свою мысль:
— Вода хлещет через пробоину! Свимми закрыл дверь в первый, но теперь заливает через иллюминаторы. Господи, что это? Гай, ты хоть что-нибудь понимаешь? Откуда это взялось? Еще час назад не было и намека!
— Все как и предупреждал Ульрих — вода прибывает, а мы спим.
— Какой к черту сон?
— Он имел в виду, что для нас это окажется полной неожиданностью!
Мощная волна ударила в борт и положила баржу набок. Тобиас с Гаем повисли на трапе, затем сорвались и покатились вдоль переборки. Через иллюминаторы ворвались струи воды, вращаясь и вымывая из-под палубы горы мелкого мусора, вперемешку с пылью и щепками. Открытая дверь в седьмой хлопнула, из нее вырвался встречный поток, а когда Гай попытался ее закрыть, дверь уже полностью скрылась под водой. Шестой отсек заполнялся с катастрофической быстротой. Вытесняемый воздух свистел и бурлил, вырываясь через щели и дыры иллюминаторов. Да и сама баржа скрипела, трещала, стонала, и, казалось, была готова вот-вот развалиться на части. За стеной в пятый звал на помощь Дрэд. Он молотил кулаками в железо, умолял его вытащить, потом замолк, но слабеющий стук отбивал глухую дробь еще с долгую минуту. Баржу перевернуло на противоположный борт, потом показалось, что на крышу. Гая швыряло в потоках то на острые грани трапа, то на ребра переборок. Разбитое лицо мгновенно заливалось кровавыми пузырями, затем также стремительно кровь смывалась кипящей водой, оголяя рваные раны. Неожиданно из воды, уткнувшись головой в люк, всплыл Тобиас. Его безжизненное тело вращалось, натыкаясь на стены, то исчезая, то появляясь рядом с лицом Гая. От вида выкатившихся из орбит и выглядывающих сквозь клочки прилипших волос глаз, от дыры в щеке, через которую виднелись зубы, обдало ужасом. Гай хотел его оттолкнуть, но баржа совершила очередной переворот, и Тоби исчез. Вслед за ним исчез и воздушный пузырь. Гай нырнул следом, догнал его зажатым между переборкой в седьмой и подволоком. Едва успел сделать торопливый вдох, и в рот вновь хлынула вода. Тонкая, сжатая прослойка воздуха металась между люком в рубку и палубой. И с каждой секундой она становилась все тоньше и тоньше, пока не исчезла совсем. В погоне за последним глотком воздуха Гай ударился головой о дверь, вцепился в рычаг и повис, изо всех сил зажав рот. Держался он долго. Давил судорожно сокращающиеся легкие, истошно требующие хотя бы крошечный грамм кислорода. Потом не выдержал и втянул полную грудь холодной, но обжигающей горло, горькой воды.
«Не вода, а сплошная соль!» — вспыхнула последняя искра сознания. Вспыхнула и тут же погасла.
Глава 16
Он лежал на теплой палубе, чувствовал спиной ребристые щели и, раскинув руки, глядел в голубое небо. Такое голубое и бескрайнее, что не было ему дна. Ни одного облачка. Только легкая дымка, не нарушающая, а скорее подчеркивающая бесконечность обволакивающей синевы. Невесомый ветерок взбирался вдоль борта баржи и ластился, забираясь в рукава и касаясь лица. Такое же ласковое солнце слепило глаза. И не было ни малейшего желания открывать их. Напротив, хотелось, еще крепче зажмурившись, наслаждаться легкостью в каждой клеточке тела, воздушностью оторвавшегося в полет сознания. Разум казался настолько чист и свободен, что ему не нужны были глаза. Гай улыбнулся блаженной улыбкой, почувствовав излучающего счастье Тобиаса. Тоби был рядом. Протяни руку и наткнешься на его взъерошенную голову с заросшими щетиной щеками.
— Как твое лицо? — едва шевельнув губами, лениво спросил Гай.
— Мое лицо?
— Да, твое.
Тоби вновь ответил вопросом на вопрос. Но на этот раз это совершенно не вызывало раздражения.
— Я видел на твоей щеке рану. Из нее торчали кости и зубы.
Теперь это не казалось чем-то ужасным. Скорее, смешным. Рот закрыт, а зубы видны! Чем не шутка для каламбура в кругу друзей? Но думать над этим не было ни малейшего желания. Казалось: как же прекрасно растечься по палубе, с грудью, переполненной бьющими через край волнами эйфории и невесомости.
Неохотно, будто свернув гору, Гай открыл глаза и, приподнявшись, посмотрел на Тобиаса.
— Теперь они исчезли. Твои зубы больше не видны, — ничуть не удивившись, констатировал он и снова повалился, уставившись в небо. — Кто это?
— Птицы, — так же нехотя ответил Тоби.
— Птицы… — блаженно вздохнул Гай. — Много птиц.
Он смотрел на хоровод темных точек на светлом небе и чувствовал, что тоже смог бы так. С легкостью. Стоит только захотеть, оторваться, и влившись в круг, парить над бегущими вдаль волнами, глядя на мир с высока, далеко, далеко, за горизонт.
У тебя лицо бледное, как строительная известь, — хохотнул Тобиас.
Гай не удержался и, оценив шутку, рассмеялся раскатисто, в полную грудь. Затем, потянувшись, благодарно посмотрел на Тоби. Какой же он все-таки шутник!
— А ты как из мела. И глаза красные, с черными мешками.
Нет, что ни говори, а хорошо вот так лежать, ничего не чувствовать, ни о чем не думать и глядеть на птиц. Недалеко от них, свесив с борта ноги, сидели Ламар и Святоша Джо. Тихо переговариваясь, они глядели в воду, ловя в ней отражение солнца. Святоша склонил голову, словно прицеливаясь, прищурил глаз и убежденно заметил:
— Если смотреть под углом, то кажется, что они бегут к нам, а если прямо, то они убегают куда-то туда.
Святоша лениво махнул рукой в направлении кормы, потом передумал и показал поперек корпуса. Ламар не ответил. Он долго смотрел под ноги, на плещущуюся о борт воду, потом спросил:
— Что это?
— Это волны, — подсказал Гай.
— Во-о-олны… — протянул Ламар, попробовав на вкус незнакомое слово.
Гай выглянул из-за его плеча, туда, куда смотрел Ламар. Теперь вода не казалась мутным стеклом. Она отливала прозрачностью, от нее исходила свежесть, и главное, она бежала, неся на волнах баржу.
А как пьянил воздух! Гай вдыхал его и чувствовал, что готов раствориться в нем, до основания распавшись на молекулы, превратившись в легкий туман над голубой зыбью.
— Хорошо… — не выдержал он нахлынувших чувств.
— Божественно, — согласился Святоша.
Они не заметили, как рядом появился Дрэд. Блуждающая улыбка на губах делала его лицо глуповатым, как будто он только вылупился на свет, и Гай со Святошей не удержались от очередного приступа смеха.
— Хорошо, — повторил Гай, и Дрэд, соглашаясь, кивнул.
Гай потрепал воришку по волосам, похлопал по плечу.
— Пальцы….
Он протянул руку к руке Дрэда, затем поднес к глазам Святоши Джо. Казалось, растопыренная пятерня Дрэда Святошу ничуть не смутила.
— Теперь они все, — согласился он, будто ничего иного и не ожидал увидеть.
Баржа плыла по волнам, оставляя за кормой короткий серебристый след. Солнце играло в нем, переливаясь невероятной гаммой распавшихся на спектры лучей. Легкий ветер подгонял баржу, запутавшись в ее иллюминаторах и сорванных леерах. Тихая идиллия ласкового моря. Ни больше, ни меньше.
Внезапно Святоша посуровел, бросил взгляд на след за кормой, потом отпустил руку Дрэда и, не проронив ни слова, словно внезапно что-то вспомнил очень важное, прошел по краю борта в нос. Там он широко стал, держась за флагшток, и замер, глядя далеко вдаль. В противоположность беспричинной радости Гая, он вдруг всем своим видом принялся демонстрировать невозмутимость и глубокую задумчивость. Крепко стиснув зубы, Святоша погрузился в себя, будто узнал главную тайну мира, а теперь опасался ее проболтать.
— Что впереди? — подошел Гай. Он подумал, что должен удивиться такому внезапному перерождению Святоши, но почему-то не удивился.
Святоша не ответил. Даже не повернул голову. Гай не обиделся. Казалось, что теперь для него это чувство чуждо. И лишь одно не давало ему с головой, без остатка, окунуться в накатывающие приступы счастья. Что-то он пытался вспомнить, но не мог. Что-то произошло с ним неприятное, болезненное, разрывающее грудь на части. Но память словно блокировала эти воспоминания, взамен подсовывая все новые и новые мелькающие чередой картинки радости и безмятежности. Это черное пятно на белой простыне эйфории раздражало до головной боли. Как грязное пятно асфальта на нетронутом ногами зеленом луге. Хотелось отмахнуться от него, но никак не получалось. Оно, словно торчавший из кровати гвоздь, не давало уснуть сладким сном, полным счастливых сновидений. Гай попытался подобраться к пятну с другой стороны, зацепившись за воспоминание о чем-то огромном, светящемся тонкими нитями, внезапно выросшем из воды, стеной до неба. Но стоило ему об этом подумать, как в голову ударила новая волна боли. Поморщившись и огорчившись, что с этой волной померкло ощущение тихой радости, Гай перешел с бака к рубке, затем вспомнил о трюме и полез по трапу вниз. Бездумно. Лишь бы куда-то идти или что-то делать. Наперекор навязчивому желанию лениво лежать на палубе, наслаждаясь неестественно теплым солнцем. Шестой отсек сиял показной чистотой прежде захламленных углов. Исчез ворох тряпок. Вместе с ними исчезла гора пропитанных клеем досок, выломанных из перегородки, отгородившей в отсеке темный закуток. Для чего-то Тоби их приготовил. Что-то хотел соорудить наверху. Что? — тоже вспомнить не получалось. Теперь доски словно смыло.
Смыло! — в голову ударил болезненный проблеск, но тут же оказался заблокирован резанувшей болью.
Стряхнув наваждение, Гай открыл дверь в пятый. Здесь также царила ослепительная чистота. Не порядок уложенных по местам вещей, а стерильная пустота, когда даже при желании нечем устроить бедлам из необходимых под рукой предметов. В этом месте, в центре прохода, прежде стоял молебник Святоши! Вот это Гай хорошо помнил. Стоило открыть дверь, и он непременно натыкался на его острый угол. Теперь же ничего не мешало пройти по вылизанному до блеска проходу в четвертый. Из открытой двери доносился тихий разговор. Пригнувшись, Гай вошел и натолкнулся на стоявшего к нему спиной Вольфа. Вольф, соглашаясь, терпеливо кивал, внимая каждому слову своего собеседника. Не то чтобы Гая это удивило, потому что обычно Вольф любил поворчать и поспорить. Между кровавыми плевками под ноги он успевал вставить на каждое слово оппонента два своих. Теперь же он был сама кротость. Такое перерождение Вольфа Гая не удивило, а скорее смутило. Будто оказался свидетелем чего-то зазорного. Его не касающегося. Он поднял глаза на собеседника Вольфа и смутился еще больше. С красными, словно от бесконечной бессонницы веками, Вольфа отчитывал Святоша Джо. На Гая он не обратил ни малейшего внимания. Да и Вольф тоже.