Вожак задумчиво покачал головой.
— Гм. В общем-то, конечно, во многом ты прав. У тебя вообще все нормально с наследственностью. Но, к счастью, прав ты не во всем…
Я промолчал.
— Во-первых, Муссолини… как бы тебе это сказать… не совсем наш, что ли. Во-вторых, у нас несколько другие идеалы, не те, что ты думаешь. Как, впрочем, и большинство, прости, обывателей. Ну, и наконец в-третьих, — цель у нас все-таки есть. Тут уж ты совсем отсебятину какую-то, Егор, несешь, так что — извини…
Я аж вскинулся.
— Цель, говорите, есть? — поражаюсь. — А не позволите ли — так, чисто из любопытства, — поинтересоваться, какая именно?! Восстановление видимости порядка на всей территории бывшего отечества? Здесь — верю. Но это, извиняйте, не цель, это дурь. Причем, вполне себе даже и тупиковая. Порядок ради порядка — все равно что секс в презервативе. Вроде и хорошо, и приятно, но если рассматривать с точки зрения результата…
Вожак усмехнулся.
Горько и слегка таинственно.
— Нет, Егор, — сутулится, сворачивая самокрутку из тонкой папиросной бумаги. — Не угадал. Хотя не могу не признать, что ты, как всегда, остроумен. Не порядок ради порядка. Это действительно глупо. Ладно, потом поймешь. А пока иди потанцуй, мальчик. Вон, Маша уже заждалась одного моего слишком хорошо знакомого идиота…
Я взглянул на Красотулю и тут же забыл обо всех в мире глупостях, в том числе и о тех, о которых мы сейчас только что говорили.
Да, это было нечто!
В узком черном платье, в черных же перчатках по локоть…
Даже страшно стало: такую красоту — и раком в неудобном спальном мешке.
Убить тебя, капитан, мало…
Я молча забрал у Андрея Ильича бутылку с остатками «Абрау-Дюрсо» и двинул в сторону мадемуазель, которую уже с ходу начал клеить какой-то молоденький местный хлыщ в фуражке с высокой тульей и черном форменном мундирчике с щегольской серебряной окантовкой.
— Отвали, — двигаю его плечом. — Девушка сегодня танцует. Но не с тобой. Так что считай, тебе не повезло…
Он что-то пискнул, и я небрежно ткнул его локтем под ребра.
Хлыщ немного пооткрывал в поисках воздуха рот, потом все-таки нашел и отвалил.
Ну и всего доброго.
Извини, дружок, в другое время я бы с тобой с удовольствием подрался.
А сейчас — тупо не до тебя…
…Я утонул в двух зеленых озерах немыслимой глубины. Боже, как все-таки женщину красит нормальный макияж!
Приветствую вас, блин, разнообразные баночки и футлярчики! Знайте, что я готов ежедневно драться и умирать, лишь бы вы были наполнены вашим немыслимым содержимым.
И пусть девушки думают, что все это придумано для них, мы-то с вами знаем — чушь собачья!
Только для нас.
Исключительно.
Мы выпили по бокалу холодного, очень сухого шампанского и немедленно отправились танцевать…
…На выходе нас ждали.
Отодвинутый мною хлыщ и с ним еще несколько таких же тупых придурков.
Нормальные гвардейские разборки из-за прекрасной дамы.
Я даже развеселился.
Впрочем, радовался я напрасно.
Ребятишки оказались из молодых, да ранние — тускло блеснули плоские ритуальные кинжалы.
«Сейчас мы тэбя будэм рэзат» — это уже не по-гвардейски.
Могли бы ограничиться и обыкновенным мордобоем, а так пришлось работать в реальную.
Это могло не понравиться местному начальству, но выбора у меня не было.
Реальный бой далеко не так красив, как представляют себе романтически настроенные юноши.
По сути, в нем существует только одно незыблемое правило: максимальный урон при минимальном ущербе.
Есть подручные средства — хватай и не раздумывай.
Я, например, запустил в переднего орла металлической плевательницей. Попал, судя по всему, в висок — мальчик явно отправился к праотцам.
Живые так не падают.
Второго достал ногой в надкостницу (опять-таки, только законченные идиоты пытаются бить ногами выше пояса — для этого есть руки), по дороге умудрился извернуться и схватить горсть земли, которая немедленно полетела в морду третьему.
Ребятки слегка смешались: надо же, жертва, вместо того чтобы покорно нанизываться на отточенные лезвия ритуальных клинков, почему-то еще сопротивляется.
Чем я незамедлительно и воспользовался.
Р-раз — хватаю один из выпавших кинжалов (ага! баланс-то отменный, надо быть осторожнее), дв-ва — он уже покачивается в горле хлыща-организатора, тр-ри-и…
Впрочем, «три» у меня не получилось.
Землю под ногами вспорола автоматная очередь — на шум драки прибежал патруль.
Меня под дулами автоматов заковали в наручники и куда-то повели.
Как выяснилось — расстреливать.
С правосудием и правами человека у них здесь все было в полном порядке…
Ублюдки хреновы.
Красотуля в процессе выяснения отношений куда-то исчезла. То ли тоже повязали, то ли просто решила не связываться.
…Для начала меня крепко избили.
Связанного, естественно.
Особенно усердствовал некий руководящий толстячок с нашивками Крыла безопасности, который все пытался выбить мне глаз или заехать по яйцам.
Его пару раз оттаскивали подчиненные, но он вырывался и молотил меня своими тяжелыми коваными полусапожками со щегольской шнуровкой. Он явно стремился не дать мне умереть быстро и безболезненно.
Было очень больно, но именно усердие этого придурка в конечном итоге и спасло мне жизнь.
Еще один раз, конечно, пришлось потерпеть, зато буквально через секунду — ну, не могла Машка просто так сбежать! — в воздухе наконец прозвучало долгожданное: «Отставить!» и хлесткий удар предупредительного выстрела.
Я, честное слово, даже подумать не мог, что буду так когда-нибудь радоваться жесткому командному рыку фашистского вожака.
А жить-то тебе, оказывается, хочется.
А, Егор Дмитриевич?!
Ага…
…На команду они все же отреагировали.
Нехотя, но отошли в сторонку.
Странно, но сознания я почему-то не потерял (хотя сотрясение явно имело место быть, и нехилое, да и еще, похоже, пара ребер — на фиг, добро еще, что в легкие, судя по всему, не воткнулись, кровь изо рта не шла), и поэтому обостренно ясно воспринимал происходящее.
Видел и слышал, как толстячок подбежал к вожакам, «нашему» и юго-западного Подкрылья, которого Корн, как выяснилось, для чего-то приволок с собой.
Как Андрей Ильич рявкнул, отменяя расстрельный приказ.
Как толстячок, оказавшийся заместителем начальника Крыла безопасности, завизжал, мол, не много ли на себя берете, столичная штучка, как зло хлестнул выстрел любимого керновского «Стеблина» и шумно упал удивленный навеки «безопасник».
Андрей Ильич умел убеждать.
И аргументы у него всегда были… м-м-м… полностью соответствующие ситуации.
А потом я все-таки провалился в спасительную темноту…
…Я люблю приходить в себя после ранения.
Ты лежишь, чистенький и опрятный, в крахмально-белой палате, и солнце заглядывает тебе в окно, и никуда не надо спешить.
Почему-то, когда начинаешь выздоравливать, солнце всегда заглядывает тебе в окно. Может быть, потому, что ты приходишь в себя ранним утром, когда медперсонал дремлет.
Боль приходит только потом, она не наваливается сразу, сначала дает почувствовать себя просто живым.
Но для этого тебя еще должны доволочь до госпиталя.
Обыкновенно же случается несколько по-другому.
Гораздо грязнее и прозаичнее.
Ага.
Ты приходишь в себя от вызванного потерей крови озноба, распятый на плащ-палатке, весь в собственной крови и блевотине, которую просто элементарно некому вытирать.
А рядом сквозь зубы, но все равно отвратительно громко матерится твой распятый сосед.
Перегнувшись для очередного сеанса выворачивания наизнанку своего собственного желудка, ты видишь его кровоточащую, перетянутую жгутами культю, пугаешься, ощупываешь себя, находишь перетянутую бинтами поверх комбеза дырку, чувствуешь, что все конечности на месте, и благодаришь Бога, что тебя в очередной раз пронесло и ты опять сравнительно легко отделался.
И начинаешь мечтать о чистеньком госпитале в далеком отсюда тылу: со шприцами, неистребимым запахом больнички, пухленькими медсестрами, горячим трехразовым питанием и прочими радостями жизни…
…В этот раз мне было за что благодарить судьбу: я пришел в себя в палате, а не на плащ-палатке.
И было утро, и, как это ни странно, было солнце в маленьком мутноватом окне.
А на подоконнике, выпуская дым в открытую фрамугу, молча курил Вожак.
— Да-с, — хмыкает, заметив, что я пришел в сознание. — Крепко они тебя. Стареешь, Егор, мог бы и поудачней закрыться. А то отхлестали, как маленького…
Я хмыкнул и подоткнул подушку, чтобы попробовать лечь поудобней.
Нет ничего отвратительнее беспомощности, я вам доложу.
Разве что, когда эту твою беспомощность видит тот, кому на нее смотреть не положено.
Где-то так.
Ребра болели немилосердно.
Вожак, проследив мой голодный взгляд, прикурил вторую сигарету, спрыгнул с подоконника и вставил ее мне в уголок рта.
— Как себя чувствуешь-то, герой-любовник?
— Хреново, — вдыхаю свою порцию крепкого утреннего дыма и потихонечку успокаиваюсь. — Что это они так долго со мной возились? Сразу, что ли, пристрелить не могли?
— Да так, — ухмыляется в ответ Корн. — Угораздил же тебя черт воткнуть эту железяку прямо в глотку сыну замначальника местного Крыла безопасности. Ежели б не это, пустили бы в расход, предварительно даже не мучая…
— И ты бы не успел, — киваю.
— Не успел бы, — соглашается. — Кто ж знал, что ты у нас такой резвый мальчик. Шалун, можно сказать…
Я на некоторое время замолкаю.
Нужно, думаю, покурить.
И осмыслить.
— Значит, это был его сын? — я постарался восстановить в памяти лицо толстяка. Похожи, ах как похожи. — И что дальше?
— А ничего, — жмет плечами. — Отлежишься, восстановишься, потом пойдем на Ростов. А я здесь пока порядок наведу. Власть, она, знаешь ли… некоторых развращает.