Давно, видно, задумывали.
А тут — такая удача.
В моем лице, так сказать…
…Только есть два «но», думаю, парни.
Первое — станет ли меня слушать папаша.
И второе: ты ведь, брат, что-то не договариваешь?!
Последний вопрос я повторил вслух.
Никита смешался:
— Ну… Есть немного. Старики не все «за». Говорят, что мы, молодые, воду мутим. Хорошо еще, что нас сам председатель поддерживает. А так — могли бы и в штольне завалить, делов-то…
— Председатель — это тот дед, что с тобой на трибуне стоял? — интересуюсь. — Ну, такой импозантный. С белой бородищей ниже пояса.
— Он.
— Умный дедуля…
Никита только фыркает.
Потом смотрит на меня, как на ненормального.
— Да ты что! Какой он тебе дедуля! В завал попал, трое суток откапывался. Вот и поседел…
Ну и что, думаю.
Мне бы его заботы…
— Лет-то ему сколько? — спрашиваю.
— Лет-то? — чешет массивный затылок. — Да столько же, сколько и мне. Шестьдесят скоро будет…
Не понял…
— ?!
— Что фыркаешь-то?
— Да тебе на вид — лет тридцать!
— Мы, кто в шахте родился, долго живем. Воздух сухой, чистый. Температура опять же постоянная…
— Так вы еще в спокойные времена под землю ушли?!
— В спокойные, — прикуривает забитую моим абхазским табачком короткую «шахтерскую» трубочку. — Скажешь тоже, в «спокойные». Это у вас в Москве они были спокойные. А у нас — забастовка на забастовке. Зарплат нет, того нет, сего нет. Потом шахты закрывать стали. Ну, тут мужики и ушли вниз. Бастовать, значит. Чтобы шахты не закрывали. Кормиться, опять же, надо. Мастерские открыли — у предков руки-то золотые были…
…Ничего себе!
Так этой «подземной цивилизации» уже сколько лет будет?!
Больше шестидесяти?
Неудивительно, что они наверх только в очках вылезают…
— И что ты от меня хочешь?
— Ну, это, — мнется. — Скажешь завтра на стачкоме, что согласен нас к отцу взять. Послами. А там уж — как Князь скажет, так и будет…
Н-да.
Ежели я папашу правильно помню, он всегда был человеком ой каким разумным…
Ну, по крайней мере, не дураком.
А от таких союзников не отказываются.
Да и просят-то они немного.
Точнее, много они просят, конечно.
Но вот только сам «предмет прошения», кроме них самих, и на хер, похоже, никому в этом мире не нужен.
И моему папаше, насколько я понимаю, — тем более.
Так что — пустит, можно даже и не сомневаться.
Если он сам, разумеется, в пещере не живет.
Но это вряд ли…
— Хорошо. Согласен.
Никита вздохнул с облегчением.
— Ну, так давай тогда выпьем, что ли. Повод хороший. А у меня там, — кивнул в сторону стоящей у двери сумки-«тормозка», — еще, пожалуй, пара фляжек найдется…
…Как ни странно, голова с утра не болела.
Правда, не могу с уверенностью сказать, что было именно утро. Стрелки на цифре двенадцать на моих наручных часах могли означать и полдень, и полночь.
Как они здесь живут?
Пришел Матвей и пригласил нас с Машей побродить немного по шахтам, осмотреться.
Мы согласились.
…Что было особенно удивительно для «наземных», тем более городских жителей, — тут, под землей, все работали.
Праздных не было.
Вообще.
Не было скучающего молодняка с изможденными лицами жертв Золотого треугольника.
Не было хихикающих вслед незнакомцам девиц.
Не было даже коротающих свои последние годы стариков.
Кто-то наводил порядок, влажными тряпками собирая с галерей рудничную пыль (Матвей объяснил, что это абсолютно необходимо, иначе пыль въестся в легкие, а это верная смерть для всех подземников), кто-то корпел в мастерских, что-то вытачивая.
Кто-то сидел над чертежами.
Женщины все поголовно что-то шили.
Был даже свой плавильный заводик и небольшая, работающая на добываемом здесь же угле электростанция.
Все это слегка напоминало муравейник.
Огромный подземный муравейник.
Но мы с Машей здесь были абсолютно чужими.
Во всей этой механике чувствовалось что-то уже явно не вполне человеческое.
А ведь живут.
И неплохо живут, надо отдать им должное.
…Зал стачкома являл собой нечто совершенно сюрреалистическое.
Гигантское помещение, залитое нервным светом закрепленных в стенах факелов (галереи, ведущие к залу, освещались вполне цивилизованным электричеством).
Колеблющиеся в переливающихся оттенках первобытного пламени алые полотнища, должные символизировать то ли подземный огонь, то ли стяги давно забытой Империи.
Три крытых такой же кумачовой материей длинных стола, расставленных буквой «П» с трибуной посредине.
И три золотых трона с высокими узорными спинками, стоящих напротив них на возвышении.
Перед возвышением в ряд стояли семь таких же узорных металлических кресел.
Судя по всему, из серебра и не таких массивных, как золотые.
Нас с Керном привели первыми и усадили во главе стола слуги, как я потом догадался — рабы из числа пленных.
Они же драили подземные галереи влажными тряпками.
В самом деле — зачем самим-то напрягаться?
И другие дела найдутся.
В стачкомах, например, заседать.
Если уж не полезнее, так наверняка приятнее.
Потом в зал молча зашли шахтеры: все как один в черных робах и металлических шлемах-касках с электрическими фонариками.
Без касок были только мы и еще трое довольно необычных персонажей в робах ослепительно-белого цвета. Вместо шлемов их головы охватывали стальные обручи с вплавленными гигантскими рубинами.
В руках они держали тяжелые резные деревянные посохи с массивным металлическим навершием.
Таким, если что, и убить можно, прикидываю.
Запросто…
Когда они вошли, а вошли они последними, чуть позже остальных, — зал встал.
Мы тоже.
В чужой монастырь со своим уставом…
Трое прошествовали на возвышение и важно уселись в свои кресла-троны.
Вот так-то.
А говорили — демократия.
На трибуну не спеша поднялся Никита:
— Уважаемый товарищ председатель, уважаемые сопредседатели…
Я протер глаза.
Такой травы, думаю, я еще не курил…
Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?
Протер еще раз.
Шахтеры вместе с их долбаным стачкомом никуда не делись.
Может, ущипнуть себя за задницу?
Побольней.
Боюсь, не поможет…
— На повестке дня сегодняшнего заседания объединенного стачкома Южного угольного разреза…
Сюр.
Чистый сюр.
Ладно, послушаем…
— …Таким образом, в связи с вышеизложенным, инициативная группа полагает проступок члена президиума бесчестьем, что наглядно подтверждается Священным судом Матери-Земли…
Мне очень хотелось курить.
Но чувствовал, что нельзя.
— …Данный вопрос не требует голосования. В связи с вышеизложенным, согласно Законам, Правде и Справедливости, президиум стачкома считается утратившим полномочия. Уважаемый товарищ председатель, уважаемые товарищи сопредседатели, уважаемые члены стачкома! Прошу подтвердить правоту вышесказанного прямым открытым голосованием.
«Бом-м-м» — седобородый председатель ударил металлическим навершием посоха в висящий рядом гонг:
— Товарищи члены стачкома, прошу голосовать. Счетной комиссии приступить к исполнению своих обязанностей. За? Против? Воздержавшиеся?..
Единогласно.
Мама моя дорогая!
— Товарищи члены стачкома! Нам предстоит избрать новый президиум. Подтверждаете ли вы полномочия председателя и сопредседателей?
Снова — лес рук.
Подтверждают…
— Единогласно. Жду ваших предложений в установленные регламентом сроки. Хочу напомнить некоторым особо горячим головам, что треть списка — за мной. Переходим к следующему вопросу. Секретарь, докладывайте…
Меня била крупная дрожь.
Подземелье.
Клаустрофобия.
Стачком.
Гномы, играющие в молодогвардейцев.
Молодогвардейцы, ставшие гномами.
Покалеченный мной, а потом изгнанный на верную смерть своими же братьями шахтер.
Кумачовые полотнища и чадящие факелы.
Электрические лампочки на касках.
Драгоценные самоцветы, вплавленные в стальные короны.
Обтянутая алым шелком трибуна с графином.
…Я потерял сознание.
Когда я очнулся, на меня лили воду.
Рядом седобородый председатель что-то втолковывал вожаку Крыльев.
Я попытался сфокусироваться.
Со зрением не получилось.
Слух же вроде бы вернулся.
Если все это, разумеется, не было галлюцинацией.
— …Это ничего, это у него нервная система хрупкая. Подземная болезнь. На волю его надо. Мы-то здесь, почитай, всегда, а он… Ничо, отойдет. Правда, ежели уж так случилось, то быстрей решать надо. Да наверх подымать бедолагу. А то может и умом тронуться, у нас такое бывало…
Умом трогаться отчаянно не хотелось.
Я приоткрыл глаза.
Мир немного повращался и замер.
— О, гляди-ка. Очнулся.
Я поманил седобородого рукой. Слушалась она плохо, но говорить я мог еще хуже.
— Что говоришь?
Я опять попытался вытолкнуть слова.
— Что?
— Несите меня наверх. Я отведу ваших послов к отцу…
И снова потерял сознание…
…Был вечер, и был ветер, и было холодно лицу и рукам.
А туловищу и ногам почему-то было тепло.
Я заворочался и засунул руки под шкуру.
Шкуру?!
Я попытался сесть, и с третьей попытки мне это наконец-таки удалось.
Тело вело себя предательски, но с ним можно было бороться.
Рядом горел костер, и у костра стругал десантным ножом какую-то дощечку Чарли.
— О, командир! — радуется. — Ты как? Очнулся?
— Давно я здесь?
Чарли усмехается.
— В общем-то, — фыркает, — третьи сутки. Они тебе постоянно какую то гадость вливали, говорили — так нужно.
— Что со мной было-то? — мямлю.
— У тебя это… болезнь какая-то подземная была. Типа, ничего сверхъестественного. Говорят, нервная система хрупкая. — Чарли заржал: — Что-то я этого раньше не замечал…