Пенелопа внимательно смотрела, а я видела себя. Мне было восемь лет, когда охотник впервые принес домой оленя.
— Потом отрезаешь задние лапы. — Я положила кролика на пень, сломала лапы и отрезала их.
Охотник погладил блестящую темно-коричневую шкуру и сказал:
— Девочка, олени — благородные животные, и с ними нужно обращаться уважительно.
Потом он вспорол живот зверю, лежащему на крыльце хижины. Звук был такой странный — вроде разрешаешь пластиковую бутылку.
— Засунь большие пальцы под шкуру — края брюшка ты все равно есть не будешь, и отдирай уверенно и быстро.
Охотник взял ведро и закинул туда потроха. Кровь он уже выпустил. Он всегда говорил, что животное нужно хорошенько обескровить. А еще — оно должно быть спокойным, когда ты его убиваешь. Страх портит мясо.
Пенелопа ахнула и кивнула, пристально глядя на кролика. Видать, запоминала мои слова.
— Когда сдерешь шкуру со спины и увидишь просвет между шкурой и мясом, — отрезай голову.
Я вывернула шею и отделила ее, сделав глубокий надрез. Пенелопа выдохнула.
Охотник связал задние ноги оленя и подвесил его на крюк.
— Одной рукой берешься за шкуру, другой придерживаешь тело — и тянешь в разные стороны.
Звук был такой, словно мерную ленту из рулона вытягивают. Сразу обнажились задние лапы, а потом и передние, розовые и сияющие, словно выскользнули из упрямых чулок.
Охотник велел мне внимательно следить, как он ножом для разделки рыбы оленя свежует. Маленький нож — маленькие порезы, чтобы мясо не испортить. Нам его на несколько месяцев хватит, так что нужно отнестись к нему с уважением, сказал Охотник. А потом начал стягивать шкуру.
Я отдала освежеванную тушку Пенелопе.
— Поняла? — спросила я, и она кивнула, крутя кролика в руках. — В следующий раз побыстрее шевелись.
Охотник снял шкуру почти до шеи. Самое сложное место. Он осторожно поднес нож к подбородку, сделал разрез вдоль челюсти и велел мне подержать голову. Я вцепилась в нее маленькими детскими пальцами, которые утонули в блестящей бурой шерсти.
Спину начало покалывать.
— Принеси ореховую ветку, — резко сказала я. Мне захотелось остаться одной. — Прочную и зеленую. Толщиной в палец.
Пенелопа молча встала и ушла. А я чувствовала, как пальцы оплетает оленья шерсть.
В воспоминаниях нет ничего хорошего. Они рассказывают нам о счастливых мгновениях, которые остались в прошлом и уже не вернутся, а заодно и обо всем том дерьме в промежутке. Охотник однажды сказал, что если происходит что-то плохое, мозги нас защищают — прячут ужасы, оставляя лишь пустоту и черные пятна. Видать, и со мной такое случилось. Мой мозг запер плохие воспоминания за семью замками. Чертов трус! Я его не просила, какое он имел право? Ничего, скоро я все вспомню. Уже начинаю вспоминать. Теперь я далеко от Крегара, и рядом со мной Пенелопа. Однажды двери в мозгу откроются, и воспоминания вернутся. Они собьют меня с ног, словно буря, катящаяся с гор. И все изменится.
Глава 21
Пенелопа поджарила кролика на вишневых ветках, да еще и диким чесноком приправила. Такой вкуснятины с этой стороны Муссы я еще не ела.
Мы просидели на поляне почти целый день. После еды и отдыха ребра немного отпустило, и я поставила силки, чтобы обеспечить завтрак. Я не заметила, когда Пенелопа начала прихрамывать. Она сказала, что натерла ногу мокрыми туфлями, и порез тут ни при чем. Я ей поверила, ведь она у нас в медицине разбирается.
Остаток дня мы друг с другом почти не разговаривали. Я была не в настроении. Слова Крегара кипели в мозгу, как отравленный чили преподобного: «Подумай, почему я тебя не убил». Это сказал Крегар, а не Охотник. Наверное, он понял, что я не выдала его Лайон, потому решил не убивать. Но почему он тогда идет за мной по пятам? Я чувствовала, что он где-то неподалеку, прячется вон за той горой или за этим деревом. Если он придет — я буду готова. Когда я ставила и снимала ловушки — я тренировалась.
Я вырезала круг на коре, приблизительно на уровне головы Крегара. Потом взяла нож за рукоять и швырнула в мишень. Нож отскочил и упал на землю. Потом еще, и еще, и так много раз.
— Плохая балансировка, — крикнула Пенелопа от костра.
Я нахмурилась.
— Да что ты об этом знаешь!
Она подошла ко мне.
— Рукоять слишком тяжелая для лезвия.
Я напряглась, словно Пенелопа сказала какую-то гадость о моем первенце.
— Рукоять отличная. Ни черта ты в ножах не понимаешь!
— А ты ни черта не понимаешь в физике, — ответила она.
Я открыла рот, чтобы огрызнуться, вот только я и правда не знала, что оно вообще такое.
— Ты же этот нож не для метания делала?
Я покачала головой.
Пенелопа вытянула палец и положила на него клинок, придерживая за рукоятку. Потом отпустила руку, и он упал на землю.
— Ну и что с того?
Она подняла нож.
— Рукоять слишком тяжелая. Он не сбалансирован.
А я, кровь из носу, должна научиться бросать его и попадать в мишень.
— И что теперь делать?
Пенелопа показала на шишки на оленьем роге.
— Нужно их спилить.
— Легко сказать. Они же прочные, как железо, — заявила я, забирая у Пенелопы нож и грустно глядя на него.
— Как хочешь. Но этим ножом ты в мишень никогда не попадешь. Придется что-то менять.
Менять! Терпеть не могу это слово. Бабка попыталась меня изменить, когда увидела, как я кролика потрошу. Один мужик из Риджуэя тоже заявил, что если я не изменюсь, то замуж никогда не выйду. Не пытался меня менять только Крегар — думал, что я такая же, как он.
— Не сейчас, — промурлыкала я, баюкая клинок в руках. Мой нож — моя жизнь. — Успеется.
Мы провели ночь под деревом. Его ветви почти касались земли, так что получилось что-то вроде пещерки. Из-за Пенелопы я глаз не сомкнула. Она крутилась и бормотала во сне. В общем, мы обе не выспались и встали уже уставшие. Если я не посплю, меня лучше не трогать, и Пенелопа тоже оказалась не сахар.
Мы цапались весь день, как парочка росомах из-за белки. Шагали с рассвета до самого заката, а прошли разве что миль двадцать. Пенелопа всю дорогу ныла: ноги болят, я устала, я есть хочу, мне холодно. Жалобы, жалобы, жалобы. Она хромала еще сильнее, чем вчера. Скорее всего, прикидывается. От мозоли такого не бывает.
От веса рюкзака снова разболелись ребра, но когда я пыталась отдать его Пенелопе, она начинала ныть, так что я плюнула и уже не спорила.
— Если не заткнешься, — рявкнула я, когда мы подошли к каменистому склону, — я тебя прям здесь брошу.
Мы приблизились к подножию гор, дороги теперь будут крутыми и скалистыми. Не хотелось слушать ее нытье.
— Мне нужно отдохнуть, — заявила она. — Ужасно хочется пить.
Я не остановилась, просто отцепила фляжку от рюкзака и швырнула на землю. Пусть поднимает. И так почти все выхлебала.
До Халвестона оставалось дня три пути, и у меня ее стоны уже в печенках сидели. Я вообще в тот день о жутких вещах думала. Прикидывала, как бы оставить ее среди ночи. Или найти овраг и устроить несчастный случай. Или насыпать ей в воду болиголова. Да что угодно, лишь бы она заткнулась.
На следующий день мое желание исполнилось. Пенелопа и слова не сказала. Она, спотыкаясь, брела за мной, бледная и вспотевшая от усилий, и не проронила ни единой жалобы. За все утро только раз рот открыла — попросила меня немножко отдохнуть в теньке. Когда мы присели, я поняла, что с ней что-то не в порядке. Она дышала так, словно кто-то изнутри бил ее в грудь — прерывисто и неглубоко. Сидела, прислонившись к дереву, а руки лежали на земле. Муравей пополз по ее пальцу, а она даже не пошевелилась, чтобы его сбросить. Он продолжил свой путь вверх по запястью, потом по руке. Кусачий красный муравей. Уж если цапнет — чесаться будет жутко. Он до самой шеи добрался, когда я его скинула.
— Пенелопа, — позвала я, щелкая пальцами у нее перед носом.
— А… Мы что, уже идем?
— Ты никуда не идешь.
Она попыталась встать, но не смогла — сил не хватило.
Когда я увидела повязку на ноге и кожу вокруг нее, у меня челюсть отвисла. Бинты пропитались чем-то желтым, а кожа покраснела. Вокруг раны расползались воспаленные вены.
— Вот дерьмо! — шепотом выругалась я.
Я не могла размотать повязку — гной и кровь приклеили ее к коже.
— Господи, Пенелопа, — сказала я. — Какого черта ты молчала?
У нее из глаз брызнули слезы.
— Не хотела тебя задерживать.
Я намочила бинты и отодрала их. Увидела открытую рану, и мне чуть плохо не стало. Кожа по краям была белой, а вокруг красной. Из нее сочился зловонный желтый гной, а кровь по венам разносила яд дальше по ноге в кишки, грудь и голову.
— Заражение, — сказала Пенелопа.
— Вот уже нет! — рявкнула я в ответ. — Сиди здесь.
Я взяла флягу и нашла небольшой ручеек. Он стекал с гор, прямо из-под снега. Холодная и чистая талая вода. Когда я вернулась, то обнаружила, что Пенелопа тычет пальцем в рану. А еще докторская дочка!
Я оттолкнула ее руку и вылила ледяную воду прямо на рану. Пенелопа вцепилась мне в руку острыми, как орлиные когти, ногтями и взвыла, как баньши.
А потом я услышала шорох среди деревьев и вспомнила о волчьей стае. Пенелопа их сейчас в гости пригласила.
Я быстренько отыскала плоский камень и еще немного табака и тысячелистника. Добавила воды и растерла их в кашицу. Потом очистила порез, так тщательно, как только смогла, и наложила кашицу прямо на рану. Пенелопа вновь завопила, но я была наготове, зажала ей рот ладонью и заставила взглянуть мне в глаза.
— Мы здесь не одни, — тихо сказала я.
Ее слезы потекли по моей ладони, потом запястью. Я увидела, что она поняла, и отпустила ее.
Шорох становился все громче. Приближался.
Я оторвала полоску ткани от голубой рубашки, намочила ее и перевязала рану.
— Только попробуй почесать, я тебе пальцы оторву.