Джефферсон. А почему только до Сто десятой? Почему нельзя идти дальше? Что там такое?
Ратсо смущенно смотрит на Питера.
Питер. Он хочет сказать «чернокожие», но боится меня обидеть.
Ратсо. Да, правда. Прости. В общем, там я вам в туннелях помочь не смогу.
Очередная горячая новость. Между конфедератами, латиноамериканцами и афроамериканцами идет вооруженная конкуренция. На севере никто ни с кем не сюсюкается. Темнокожие ребята наверняка не согласны с тем, что все суперские квартиры принадлежат белым мальчикам — тем более что девяносто процентов жителей умерло. А конфедераты не особенно горят желанием делиться игрушками, поэтому поубивали уйму народу. Сейчас страсти немного поутихли, но завтра в конце Центрального парка мы все равно останемся одни.
В сам парк соваться нельзя — животные из зверинца сбежали и разгуливают на свободе, так что на пикник туда лучше не ходить.
Чудесно.
Раздается стук, и к нам заглядывает голова моей маленькой подружки, Тейлор. Она сообщает, что наши «комнаты готовы». Кто-то уносит грязные тарелки. Мы благодарим близняшек Харадзюку и выходим из вагона. Ратсо остается. Как только дверь за нами захлопывается, слышно, как Мортиша набрасывается на него с руганью.
Тейлор, которая закончила дежурство, отводит нас в «комнаты» на краю стройплощадки. Собственно, это просто участки пещеры, отгороженные друг от друга белой полиэтиленовой пленкой. Но кровати классные — красивые, мягкие; есть еще шикарные кресла, лакированные столы и высокие прикроватные тумбочки. Много свечей, от них полиэтилен кажется мутным стеклом. И не скажешь, что мы в подземелье.
— Супер! Спасибо, Тейлор.
От моей похвалы девчонка приходит в полный восторг. Остальные тоже бормочут слова благодарности, и она вообще тает. Пока народ устраивается, Тейлор со смущенным видом крутится рядом со мной.
Тейлор. У нас там… мм… кое-что намечается.
Я. Угу.
Тейлор. Может, ты, это… придешь?
Я. Конечно!
Я устала до чертиков и мечтаю поскорей завалиться спать — но местных нужно, наверное, задобрить.
Она расплывается в улыбке.
Я. А друзьям моим к вам можно?
Тейлор (совсем ошалела от счастья). Если они хотят!
Питер и Пифия решают упасть мне на хвост. Надо же.
— «Кое-что» — мое любимое занятие, — заявляет Питер.
Пифия. Вот-вот. Обожаю «кое-что».
Джефферсон. Я тоже скоро приду. Только с Умником поговорим.
Топаем за Тейлор через пещеру. Она приводит нас в закуток типа холла, где ждут еще девчонки. При виде нас они возбужденно шушукаются. Смешки, перешептывания.
Усаживаемся на стулья, перевернутые ведра из-под краски и деревянные ящики. По кивку Тейлор одна девочка достает небольшую коробку, расшитую шелковистыми красными узорами. Похоже на ларец для святых мощей. Девчонка держит эту штуку с таким видом, будто внутри — бесценное сокровище.
Богослужение какое-то, что ли? Коробку открывают. На шелковой подушечке лежит четыре медяка и черные батарейки.
Девочка осторожно выуживает батарейки из ларца, наклоняется и что-то с ними делает — мне ничего не видно, только слышно. Щелк-щелк, клац.
Тейлор протягивает мне блокнот, весь в блестках, наклейках, пластмассовых украшениях и разных финтифлюшках. Многозначительно смотрит на меня. Надо полагать, еще одна великая реликвия. Я отвешиваю почтительный кивок и переворачиваю обложку.
Список песен, рядом с каждой — цифра.
Девочка с батарейками наконец выпрямляется, в руках у нее микрофон. Она отдает его Тейлор, и та с глуповатой улыбкой прочищает горло.
Питер мне подмигивает.
Включается музыка. Задорный перебор гитары, звонкий ксилофон, тягучие басы. Песня, кажется, две тысячи двенадцатого года, крутой хит. Грустный парень рассказывает, как его бывшая прислала друзей за своими дисками и шмотками, а потом обозвала его ничтожеством.
Приятным нежным голосом Тейлор запевает. Она пробирается между словами осторожно, будто реку по камешкам переходит.
Я порой вспоминаю нас с тобой. Ты от счастья возносилась на небеса, А я твердил себе: вот оно, настоящее. Но почему-то мне было так одиноко… И все же мы любили друг друга, и мне до сих пор больно.
Ну и песня, фу. Ее так часто крутили, что меня стало от нее тошнить. Будто пятьдесят кексов за раз съела. Задолбали эти ничтожества со своими высокими отношениями. Живи дальше точка орг.
Но как же она поет!.. Чертовски красиво. Песня зазвучала иначе, она уже не про какого-то пижона с его дурой-бывшей. Она — обо всем. Так дети поют своим пропавшим родителям, так овечка поет льву, так Жизнь поет Смерти.
Я начинаю плакать. Слезы текут из глаз, бегут вниз по лицу, застревают в ледяной корке из копоти и грязи. Слава богу, слава богу, я могу, я чувствую! Внутри сдвинулся какой-то рычаг, заработала скрытая программа, и мое тело принялось сбрасывать токсины.
Украдкой кошусь на Питера с Пифией — заметили или нет? Но они внимательно слушают, им не до моих слез. И он, и она как будто плывут каждый в своем воздушном шаре, в умственном приложении для операционной системы под названием «Мозг». А может, все мы рядом, просто здесь темно, и нам друг друга не видно.
Тейлор замолкает. Вовремя, не то я бы совсем расклеилась. Она стоит жива и невредима, ее не тронула та буря эмоций, которую пробудила песня. Буря затихает, успокаивается. Тейлор смотрит на меня — лицо открытое, доверчивое. Я широко улыбаюсь и аплодирую. Она смеется, кланяется.
Встает другая девочка, начинает петь «Может, позвонишь?» — тоже не самая любимая моя песня. Однако под нее я вспоминаю дурацкие бесценные мелочи, которых мы лишились: флирт, переживания «нравлюсь не нравлюсь», дежурства у телефона; наряды, эсэмэски, украшения, игривые взгляды и смех; дурацкий телик, дурацкая музыка, дурацкая пицца, дурацкие игры, дурацкие журналы, дурацкая косметика, дурацкие книжки и дурацкое все.
Дальше девчонки поют Джастина Бибера, а мы с Питером — «Блэк айд пис». Происходит чудо. Музыка пробила дыру во времени, перенесла нас в прошлое, и нам весело, здорово, классно. Все почти идеально, если б еще Джефферсон был здесь. Улыбнулся бы мне. И тут вдруг — бах! — внутри прорывает плотину, и меня затапливают чувства к нему. Я что, чокнутая? Ни разу его не поцеловала, не обняла. Может, дело в музыке, в песнях про любовь? Может, я сама себя загипнотизировала? Да нет, все по-настоящему, сердце рвется к Джеффу. Пойду. Надо найти его, рассказать о моем открытии: если ты вместе с кем-нибудь можешь путешествовать во времени и пространстве, тогда тебе все по плечу.
Я, короче говоря, извиняюсь, обнимаю Тейлор, говорю ей «спасибо» и двигаю к нашим «комнатам». За спиной звучит очередная глупая мелодия, и юный девчоночий голосок поет песню Джея-Зи; поет, как положено — с кривляньями и рисовкой. Но мое сердце уже не здесь, его нет в груди, оно у Джефферсона, и я хочу его вернуть.
Дергаю целлофан. Кровать…
На ней — Джефф. Ноги на полу, грудь равномерно поднимается и опадает. Во сне он похож на маленького мальчика, волосы спутались, рот приоткрыт.
Я будто на краю высокой скалы.
Джефф сейчас далеко, в тихом, спокойном месте — не таком, как наш мир. Его душа где-то путешествует, тело набирается сил. Жалко будить.
Ладно, подожду до завтра. Чувства никуда не денутся.
Но сначала… Наклоняю голову и нежно прикасаюсь губами к его лицу.
Я никогда так не делала. Не трогала Джеффа. То есть трогала, конечно, — но не так, без всяких телячьих нежностей. Ближе всего мы были, когда я подначивала его в первом классе. А он даже не повелся. Вот.
Мое дыхание на его бедной раненой щеке. Поцелуй в глаза. Поцелуй в озабоченный лоб.
И в губы.
Мятные, надо же.
Музыка еще играет, но возвращаться туда я не хочу.
Укладываюсь в свою кровать и включаю «айфон». Нахожу любимое видео с Чарли.
Братик становится на ковер перед камином, мы с мамой хлопаем. Он сцепляет руки на животике и шепеляво, фальшиво затягивает:
Мы поем… с гордостью… Мы поем с гордостью, сердца наши открыты… Мы поем… мы поем… с гордостью Мы поем с гордостью… мы поем с гордостью…
Личико серьезное, глаза смотрят в потолок, сам раскачивается туда-сюда. Чарли забывает слова, комкает песню и кланяется. Потом, застеснявшись, убегает к телефону. Берет трубку — и все, конец фильма.
Включаю сначала. Я видела этот клип сто тысяч раз. Иногда я прокручиваю ролики с Чарли снова и снова, пока батарея не разрядится. Тогда ползу к Умнику и прошу зарядить.
Пока братик мне поет, я хоть капельку жива.
Выключаю телефон и долго глажу экран большим пальцем. Наконец засыпаю.
Глава 27
Донна, Питер и Пифия уходят с Тейлор и ее одичалыми подружками-нимфетками, а я отправляюсь к Умнику. Он рассматривает пластмассовую детальку.
— Что, «Лего» сломался? — спрашиваю.
— А… нет. — Он растерянно моргает. — Я хотел поговорить про свинью.
— Про какую свинью?
— Ту самую свинью. Которую Скуластый с приятелями собирался нам продать.
— Интересное ты слово выбрал, «продать».
— Хорошо, обменять на наших девушек. Ничего не напоминает?
Я в недоумении.
— А я вот вспомнил, чему нас учили в школе, — говорит Умник. — Трехсторонняя сделка и все такое. Помнишь? Патока — за рабов, рабы — за одежду.
— И какая же третья составляющая в нашем случае? Свиньи — за девушек, девушки — за что?
— Не важно, — отмахивается он. — Важно другое: зачем им вообще понадобился обмен? И откуда взялась свинья?
— Они хотели выменять девушек для… ну, ты понял.
— Не въезжаю. — Умник хмурит брови. — То есть да, девушки для них как товар, я понял. Но мне кажется, не это было истинной причиной. В смысле — почему они пришли именно к нам?
— За первоклассными женщинами?
— Нет. Ну да, они первоклассные, но не для