— Чем ты здесь всю зиму занималась? — спросила она, рассматривая пустые пакеты из-под лосося, бумагу и карандаш на столе.
Я пожала плечами.
— Да так, то одним, то другим.
Я не узнала свой голос, слабый и хриплый. А потом до меня дошло — я месяцами ни с кем не разговаривала.
Пенелопа взяла лист бумаги и посмотрела на корявые буквы.
— Тренировалась?
— Иногда. Как думаешь, все правильно?
Она отложила бумагу, достала из сумки что-то, завернутое в ткань, и протянула мне. По весу я сразу догадалась, что это. Развернула его, и губы растянулись в улыбке.
— Мой нож?
В последний раз я видела его, когда он воткнулся в плечо Крегару.
Крегар, кровь и вина все эти месяцы кружились в моей голове. Менялся лишь ведущий в танце.
— Мне его отдала Лайон, — сказала Пенелопа. — Но он не мой.
Я чувствовала, словно ко мне вернулся старый друг, когда держала клинок, отмытый от всех ужасов, что я сотворила. Я поблагодарила Пенелопу.
— Как ты? — спросила я.
— А ты как думаешь? — раздраженно спросила она.
— Если ты пришла сюда драться, то начинай. Мне еще дров нарубить надо.
Пенелопа немного помолчала, вроде как пыталась собраться с мыслями и успокоиться. Потом полезла в карман и протянула мне кусок газеты.
Неразборчивые черные буквы и фотография. Крегар. Он не висел на дереве, а сидел возле каменной стены, и его руки были связаны за спиной. На груди чернели пятна.
— Его расстреляли, — сказала Пенелопа. — Лайон собрала расстрельную команду, но ружье было только у нее.
У меня затряслись руки.
— Когда?
— Через неделю после того… ну, ты понимаешь.
До того как пришла зима. Все эти месяцы он был мертв. Его тело стыло в земле. Я не знала, что чувствовать. Я сама обрекла его на такую судьбу, когда выстрелила сигнальной ракетой и метнула нож. Но я все равно чувствовала, что снова потеряла моего Охотника. Мой настоящий отец, моя родная кровь, лежал в земле рядом с хижиной, понемногу превращаясь в прах, вместе с моей мамой. Однако я их совсем не знала. А этот человек — он спас меня, когда мне было семь, воспитал, научил меня охотиться и ставить капканы, разжигать костер и коптить мясо. Он бинтовал мои порезы, когда соскальзывал нож, и сидел у моей кровати, когда я болела. Этот человек теперь был мертв, но и демон у него внутри тоже. Шестизарядный револьвер Лайон подарил ему смерть, и мир стал немного чище.
— Мне жаль, — сказала я Пенелопе, и это была правда.
— Лайон мне еще кое-что поведала, когда я к ней пришла после того, как все улеглось.
У меня внутри все похолодело.
— Крегар ей рассказал, что случилось с ее сыном.
Внутренности превратились в лед.
— Что она сказала?
Но я знала ответ, конечно, знала. Последняя дверь в моей голове слетела с петель, и никаких секретов больше не осталось.
Пенелопа смотрела на меня и ждала.
— Он сказал, что я его убила.
Пенелопа рассматривала свои ботинки.
— Она придет за мной, как только растает снег?
— Да.
Пусть приходит. Пусть отвезет меня в Такет и расстреляет. Мне все равно. Я переживала лишь о том, что подумает обо мне Пенелопа.
— Ты убила ее сына? — спросил она, и, судя по голосу, она давно хотела задать этот вопрос.
В глазах запекло.
— Да.
— Боже, Элка…
Ее глаза были полны ужаса, и я, не выдержав, разрыдалась.
— Я понятия не имела… В моем мозгу были двери… я заперла воспоминания… то, что Крегар делал с женщинами… и что он ел их… Я ведь тоже их ела, и черт… с удовольствием. Меня выворачивает, когда об этом думаю. Я не знала. Не знала, пока не ушла от него. Я тогда все по-другому видела.
Выдавить из себя эти слова было все равно что занозу из медвежьей лапы вытащить — трудно, чертовски больно, и кровь так и хлыщет.
— Мы охотились, и он показал мне молодого оленя. — Пенелопа закрыла глаза, но я уже не могла остановиться — должна была выдавить из себя этот яд. — Шерсть у него была песчаного цвета, светлее, чем обычно у оленей. Он впервые позволил мне выстрелить. Я дико волновалась — еще бы, такое доверие! Олень не двигался с места — на бабочку засмотрелся или еще что. А потом я нажала курок. Крегар мной гордился.
— Это был не олень? — прошептала Пенелопа.
— Для меня олень. Тогда. Да, мне нет прощения, и я приму любое наказание, но клянусь всеми святыми, тогда я не знала, что делаю. Крегар не убивал детей. Никогда не убивал. До Халвестона. Он убил сына доктора. А я выстрелила в сына Лайон. Я! Проклятый Крегар шел за мной через всю страну, чтобы об этом напомнить. Мне теперь придется жить с этим до конца жизни. Придется жить с тем, что я не смогла спасти Джоша. Черт, Пенелопа, я опоздала, я бежала слишком медленно, слишком… Не знаю… я не смогла его спасти.
Она взглянула мне прямо в глаза. Пристально, словно пытаясь найти хоть проблеск лжи. Не нашла. Встала, подошла ко мне и крепко обняла. Я застыла на мгновение, обхватила ее руками и разрыдалась. Я никогда в жизни столько не плакала, как в этой хижине. Я оплакивала своих мертвых родителей, себя, малыша, Крегара и то, что я вот-вот потеряю.
— Тебе нужно идти, — сказала Пенелопа, целуя меня в макушку.
— Куда? — спросила я, отшатнувшись.
— Лайон тебя убьет. Уходи.
— Я заслужила.
Пенелопа покачала головой.
— Не ты. Крегар. Помнишь, что я тебе сказала? Под всей этой грязью ты алмаз, Элка. Я не хочу увидеть твою фотографию в газете.
Я нахмурилась, пытаясь найти в ее словах хоть какой-то смысл.
— А разве… разве ты меня не ненавидишь?
Она улыбнулась, затем погрустнела, и ее глаза начали поблескивать.
— Конечно, нет.
— Но… — Она знала, что я сделала. Она все знала. Она должна меня ненавидеть. — А как же сын Марка?
Она напряглась, и я испугалась, что все испортила.
— Крегар убил его, а ты предупредила меня, что так может случиться, много месяцев назад, когда мы только пришли в Такет. Ты предупредила меня, а я не стала слушать. Я тоже виновата в том, что случилась с Джошем. Но именно ты поймала Крегара. Я не могу тебя ненавидеть. И Марк тоже. И Джози с Джетро.
Я почти забыла о них за долгую зиму. От звука имен нахлынули радостные воспоминания. И стало еще больнее.
Я покачала головой.
— Меня тоже нужно расстрелять. Из-за меня погибли трое мальчиков. Одного я убила своими руками, а двух других не смогла спасти.
Если бы я раньше вспомнила, что случилось с сыном Лайон, я смогла бы защитить Джоша и сына доктора. Может быть, боги или природа позволили бы мне их спасти, если бы еще тогда, в Долстоне, я призналась во всем Лайон и сдалась в руки закона. Но я не призналась. Не вспомнила, что видела тогда, и дважды повторила одну и ту же ошибку. Поэтому боги решили: раз девочка Элка не понесла ответственности за свои преступления, то мы ее заставим взглянуть в лицо правде.
— Меня повесить надо. Я заслужила.
— Нет, не заслужила! Не заслужила! — Пенелопа придвинулась поближе, прижалась лбом к моему лбу и сказала те самые слова, что я никогда не надеялась услышать. — Знаешь, иногда мне очень хочется дать тебе оплеуху, но я все равно тебя люблю. Слышишь, Элка, я тебя люблю.
Я даже не попыталась сдержать слезы. После всего, что я пережила, после того как я прошла половину мира, я наконец услышала эти слова. Я надеялась, что мне их скажут мама и папа, а услышала от Пенелопы. Я вновь и вновь крутила их в голове, и они отпечатались у меня в мозгу крепко-накрепко, на каждом кровавом и жестоком воспоминании: «Я люблю тебя, Элка. Я люблю тебя, Элка». Я схватила Пенелопу и обняла ее крепко, не желая больше отпускать.
Потом она сказала еще кое-что, отчего мои объятия стали такими крепкими, что она едва не задохнулась.
— Я тебя за все прощаю.
Разве этого достаточно? Разве любви и прощения одного человека достаточно, чтобы смыть мои грехи? А зачем мне прощение всех остальных? Пенелопа — лишь она для меня что-то значила. И сейчас, и всегда. Она — мое искупление и спасение. Знаете, как говорят — яблоко от яблони. Но, видать, мне все-таки удалось укатиться подальше. Если эта прекрасная и умная женщина думает, что во мне есть что-то хорошее…
— Тебе пора, — сказала она.
И вскоре ушла, обняв меня на прощание. Она плакала и благодарила меня за то, что я вытащила ее из ящика прошлой весной. Она сказала, что такого друга у нее еще не было, и попросила беречь себя, где бы я ни была. Мы обе знали, что я уже не вернусь и что мы больше никогда не увидимся. В Такете я оставляла лишь скорбь. Я стояла и смотрела Пенелопе вслед — она вошла в лес и скрылась за холмом. Лишь после того, как она исчезла из виду, я начала собирать вещи.
Я решила пойти на запад, посмотреть, что находится за границами БиСи, может, остаться там до зимы, а потом перейти через замерзший океан, как те желтоволосые люди из Халвестона. У меня были деревянная коробка и нож. Хороший нож, которой помог поймать убийцу. Я всегда думала, что в жизни мне больше ничего и не надо, но я ошибалась. Мне нужна была компания, нужен был друг, и сердце болело из-за разлуки с Пенелопой. Вот оно — мое наказание, мой тюремный срок.
Уходя от реки Тин и от могил родителей, которых я знала лишь по нескольким словам в старом письме, я оставляла на мху невидимые следы. Я шагала легко, словно мне помогало прощение Пенелопы и слова, сказанные твердо и горячо в доме, который мы построили для нас двоих. «Я люблю тебя, Элка». Ведь дом — это не только дерево, гвозди и земля; нет, это целая жизнь. Мы с Пенелопой убегали от грехов и грязных тайн, когда наткнулись друг на друга, и вместе нам удалось построить нечто чудесное. Тут я замешкалась, потому что меня тянуло назад, в те дни, проведенные с ней, но потом я вновь зашагала в правильном направлении. Однако было нелегко, словно на плечи навалились слова Крегара: «Поживем — увидим, девочка, поживем — увидим». Мне казалось, что следы на мху медленно пропитываются кровью. А вдруг окажется, что он был прав? Я ведь чуть не пошла по его тропе в тот снежный день в Такете. Я смотрела на малыша как на приманку, а не как на человеческое существо.