— Если найдешь свободный дюйм, — сметаю в сторону остатки листвы. — Сейчас горячий сезон — и на пляже не протолкнуться.
— Ох уж эти туристы! — Хоуп падает на песок, вытягивает стройные загорелые ноги и качает головой: — Ты могла вообразить, что будешь скучать по туристам?
— Я никогда не думала, что буду скучать по стольким вещам.
И не думала, что столько потеряю.
— Моя старшая сестра вечно жаловалась на них, мол, нет никого хуже туристов, — рассказывает Хоуп. — Она работала официанткой в рыбном ресторане на пирсе Санта-Моники.
— Вы оказались в Техасе вместе?
После дня Зеро людей начали запихивать в лагеря, построенные в основном на побережьях, где было опаснее всего. Таким образом Волки хотели разбить как можно больше семей. Я оказалась из тех немногих, кому повезло: меня оставили в своем родном городе.
Бабушка — с одной стороны, дедушка — с другой, пара блудных дядюшек… Не представляю, где они теперь. И живы ли вообще.
Хоуп не отвечает, и я впервые за время нашей беседы отвожу взгляд от океана. Хоуп подтягивает к себе колени, обхватывает их руками. Утыкается подбородком.
— Мне не дали попрощаться.
Не помню никого, кому бы такое позволили.
— И мне тоже. Ни с мамой, ни с бабушкой, ни с дедушкой.
Мама, правда, умерла задолго до войны.
— Никаких братьев или сестер?
— Единственный ребенок.
Берч был почти что членом семьи. Если бы до двадцати лет дожили мы оба, то Берч, наверное, действительно им бы стал.
— Иногда думаю, что так лучше, — добавляет Хоуп. — То есть проще. Не обязательно лучше.
Я не теряла ни братьев, ни сестер, но я ее понимаю. У меня сотни раз возникали похожие мысли: когда от сердца отрывают кусок за куском, быстро начинаешь жалеть о том, что еще помнишь, каково это — иметь целое сердце.
И никто не станет спорить, что целое бьется гораздо лучше разбитого.
Хоуп погружает пальцы ног в песок.
— Как темно, — произносит она. — Надо же!
Если бы не ломоть луны, зависший над горизонтом, мы очутились бы в кромешной тьме. Пора возвращаться на поляну — ветер набрал силу, стал холоднее. Можно разжечь костер, посидеть у огня.
— Жаль, что нельзя провести ночь у воды, — говорю я.
Меня совсем не тянет возвращаться к Алексе. Даже если она и в самом деле сбежала от жизни в Стае, она все равно помогла им изуродовать наш мир. Не то чтобы я не уважала ее смелость… здесь я отдаю ей должное.
Но Волки — хищники, и они заставили нас бояться.
Внезапно тишину разрывают резкие голоса.
Похоже, на поляне разразился скандал. Сперва громко возмущается Финнли, затем Алекса. У подножия огромного дерева уже полыхает пламя. А вдруг вместе с порывом ветра начался пожар?
Хоуп вскакивает на ноги и мчится к поляне, но мне туда совершенно не хочется.
Сколько бессонных ночей я провела, глядя в потолок и мечтая об Убежище… У меня и мысли не было, что здесь окажется бывший Волк. Но теперь остров — мой дом. Наш дом. Нравится мне это или нет, другой семьи у меня, вероятно, никогда не будет.
Поэтому я подхватываю три готовые подстилки и тоже срываюсь с места.
— Она — Волк! — взрывается Финнли, когда я приближаюсь. Огонь мирно горит в кольце гладких белых камней. — И когда ты собиралась рассказать, Алекса? Или хотела втихаря убить нас сегодня, когда мы будем спать? Думаешь, мы не видим пушку у тебя за поясом?
Алекса стоит прямо перед ней, сверлит ее острым взглядом.
— Если бы я хотела вас убить, то вы и до лодки бы не добрались.
Как бы ненавистно ни было для меня ее прошлое, но сейчас Алекса права: она спасла меня, когда я пряталась под настилом. Предупредила, чтобы я не двигалась. А могла бы с легкостью застрелить, избавить себя от лишних хлопот.
— Ты нас использовала, чтобы попасть на остров, — не уступает Финнли. — Месяцами шпионила за Иден, зная, что Убежище существует, и теперь дождалась своего! А сейчас ты намерена от нас избавиться!
Алекса стискивает зубы.
— У тебя плохая память! — огрызается она. — Я была против поисков острова.
— Но если ты не стремилась сюда, — говорю я, — то куда ты хотела попасть?
Алекса поворачивается ко мне, и я с изумлением замечаю, что у нее в глазах блестят слезы.
— Сколько раз тебе повторять? Я хотела сбежать!
Ее голос срывается, да и сама она явно на грани, буквально сглатывает подступающую истерику. Алекса не лжет, но что-то недоговаривает, я уверена. Как и в том, что она действительно не намеревалась нас убить.
— Погоди-ка, что значит «сколько раз повторять»? — Финнли переводит стальной взгляд с Алексы на меня и обратно. — Иден, ты в курсе? И молчала?
— Я недавно узнала…
— И что, решила скрыть, типа, мы не обидимся?
— Нет, я…
— А может, ты тоже из них, — заключает Финнли.
Она выдирает у меня сплетенные подстилки, хватает за запястье, выворачивая, чтобы проверить.
Дергаю руку обратно. И сама сверлю Финнли взглядом, не обращая внимания на рыдания, которые подступают к горлу. Предательница…
— Я что, похожа на человека, — ровным тоном произношу я, — который бросит все, лишь бы растоптать других?
— Мне кажется, она не имела в виду… — встает между нами Хоуп.
— Что я не имела в виду, а? — обрывает ее Финнли, и Хоуп сразу умолкает. — Внешность никакой роли не играет, Иден. И если ты похожа на бывшую богачку из особняка за пять миллионов долларов, это еще не означает, что ты ею была.
Ого! Неужели прошлое настолько въелось мне в кожу, если даже Волкам с их старанием не удалось его полностью стереть? Впрочем, дивиться тут, наверное, нечему. Притесняют только тех, кто раньше пользовался привилегиями. Правда, далеко не у всех они были настолько велики, как у меня. В бараки попала и куча народа из среднего класса.
— Я угадала, да? Надо же, какая счастливица, — говорит Финнли уже без былого огня, обратившегося в тлеющие угли. — По крайней мере, тебе было что вспомнить, пока ты день-деньской вкалывала и кормила шелкопрядов.
Алекса за ее спиной кривится. Я прикусываю язык.
— Финнли, — тихо зовет Хоуп. Ее никто не перебивает. — Здесь никто не хочет ссориться. Кроме нас самих… у нас больше ничего нет.
Финнли швыряет в костер горсть веточек. Пламя поглощает их, вспыхнув искрами.
— Вы и понятия не имеете, — шепчет Финнли, — каково это, когда тебя забывают. — Ее слезы градом падают на раскаленные камни и шипят, испаряясь. — Когда твои друзья вступают в Стаю, а тебя даже не приглашают. Когда ты хочешь быть одной из них: ведь ты этого заслуживаешь, потому что ты не из привилегированных, не из богатых. — Финнли сглатывает. — И когда ты потом ненавидишь себя за такие мысли… и за давнюю дружбу с теми, кто настолько кровожаден.
Я ожидала услышать все, что угодно, но не такое откровение. Бросаю взгляд на Алексу, готовясь к новому витку скандала, однако та слишком погрузилась в свои мысли.
— Я понимаю, каково тебе, — говорит Хоуп и неотрывно смотрит на огонь. — Ненавидеть их, а одного — любить. Гадать, знала ли ты вообще этого человека по-настоящему… и почему не замечала в нем надломов, когда вы жили в соседних комнатах.
Речь, несомненно, о ее брате.
Пламя вновь вспыхивает, трещит. Война точно такая же: хищная, ненасытная. Она пожирает все живое на своем пути, пока не останется ничего, кроме пепла.
— Я никогда не была кровожадной, — произносит Алекса. Она по-прежнему где-то далеко, не с нами. — Я поступала так, как считала нужным, чтобы выжить.
Глава 13
Выживание.
Это не вдох-выдох.
Не просто откусить, прожевать, проглотить.
Выживать вообще не просто.
Не каждый Волк был изначально кровожадным — в это я верю. Не каждый Волк хотел купить жизнь ценой жизней других.
Они тоже хотели жить — но не ценой собственных жизней.
И жажда крови победила. Клыки и когти, желание выкарабкаться любой ценой. А те, кто более мягкотел, не стали выступать против, чтобы не попасть в расход.
Откусить. Прожевать. Проглотить.
Стремление выжить рождается не только из храбрости, но и из страха.
Глава 14
Предусмотрительно держимся друг от друга на расстоянии. Никто из нас не цепляет чужие, взрывоопасные, больные темы. Впрочем, мы в течение двух часов почти не разговариваем.
— Вот они — наши! — Финнли выхватывает из груды вещей два спасательных жилета.
— А кто сказал, что вам положены подушки? — фыркает Алекса.
— Возьми мою, — говорит Хоуп. — Ничего страшного, мне и так хорошо.
Забрав у Финнли жилет, она кидает его Алексе, которая, конечно, облюбовала себе местечко у костра. Она, наверное, придвинулась бы к огню еще ближе, но не хочет сжечь подстилку или волосы.
Хоуп и Финнли устраиваются на ночлег среди зарослей. От нашей поляны их отделяют несколько метров и буйный кустарник.
Я ложусь неподалеку от подножия дерева — не слишком близко, но и не далеко. Песок подо мной холодный, подушка из кофты выходит не ахти. Я предпочла остаться без подстилки — лучше уж так, чем кто-то меня возненавидит за то, что я не доплела четвертую. Поэтому ночь меня ждет долгая. Во-первых, мне не удобно. Во-вторых, вокруг полно мелких мошек.
— Я не собираюсь следить за костром до утра, — внезапно заявляет Алекса.
Желающих нет. Никто не произносит ни слова.
Ясно. Если Финнли предпочитает не связываться с Алексой — а Хоуп старается не дать Финнли вновь закипеть, — работа ложится на мои плечи.
— Я послежу.
Мне не сложно. Да и вряд ли я скоро засну.
И по-моему, я не одинока — вокруг царит тишина, но не покой. Алекса притворяется спящей, но в свете костра видно, как напряжены ее мышцы. Из-за кустов то и дело доносится шелест листвы: кто-то из девчонок осторожно ворочается.
А я уже два часа пытаюсь понять, почему Финнли оказалась не с той стороны Волчьей границы. А сколько еще таких, как она, о которых я и не догадывалась? Размышляю, сколько между нами невидимых границ. Как долго мы можем их проводить, пока каждый не останется один-одинешенек на собственном рваном клочке земли.