Но некоторые границы стереть легче, чем другие.
Те, что начертаны на песке, совсем зыбки. Накатит волна прибоя, быстрая, мощная — и все.
А Волки чертят свои границы кровью. Жестко, инстинктивно, беспощадно. Если люди оказывались богатыми, если шелковые имплантаты в подушечках их пальцев были ровными и не оставили шрамов (бесшовная операция стоила тысячи долларов, поэтому определить тех, кто не мог себе такое позволить, было проще простого), они становились мишенями. Ты ходишь в частную школу, живешь в фешенебельном районе, водишь роскошный автомобиль и имеешь личную бутылку «Хейвенвотер»? Хоть что-то одно из данного списка — и конец. Ты — за чертой. Наука эта построена не на точности, а на эмоциях. Но работало все на удивление безошибочно.
Указательный палец левой руки Финнли изуродован шрамами. У многих людей шрамы от имплантации — на правой: расплачиваться ведь удобнее ведущей рукой. Волки, должно быть, не заметили у Финнли швов на указательном пальце правой… и просчитались. Финнли не из богатеев. Она — левша.
Шелк-технологии тоже выстраивали границы — меридианы, иссекающие планету, на которой страны третьего мира стали прогрессивными, а капиталистические утратили былую власть.
Огромную роль сыграла наша гуманитарная деятельность. Первыми были бутылки «Хейвенвотер» — однажды, к примеру, на край света отправили целых шесть тысяч штук. А позже в «ИнвайроТек» сделали открытие и выяснили, что протеин шелка можно использовать в стольких сферах, о которых инженеры и не мечтали. Тогда-то и появились новейшие лекарства: они выглядели как пластиковые карточки и не требовали хранения при низких температурах. В те годы возникли новые преуспевающие семьи-династии. И новые процветающие города. Центральная Африка и Азия изменились — они не то, что из себя представляли даже тридцать лет назад. Шелкопряды перекроили мировую политику — так, как никто и не предсказывал.
Шелк-технологии оказались полезны — для тех стран. А здесь они зачастую вызывали проблемы, толкая людей на грань выживания. Не было у нас и бесплатной выдачи вещей нуждающимся: ситуация не требовала подобных мер. Пока не выяснилось, что мы оказывали другим государствам чересчур уж щедрую помощь. Постепенно другие страны укрепили позиции, а мы начали их сдавать. Общество разделилось на тех, у кого деньги есть, и тех, у кого их нет.
У избранных — чистая фильтрованная вода и лучшие медикаменты, а остальные вынуждены влачить жалкое существование.
Гладкая кожа — против шрамов.
Но резали-то каждого из нас. Всех до единого.
Некоторые рубцы не так сильно бросаются в глаза.
Хруст ветки. Я распахиваю глаза. Месяц висит прямо над нашей поляной, в костре лишь тлеют угли. Похоже, я заснула, причем надолго. О берег шумно бьются волны — час прилива.
Бросаю в костер прутики, слежу, чтобы хоть какой-то из них загорелся. Лезу в расположенную неподалеку яму с припасами и роюсь там, пока не обнаруживаю фонарик, который сама же и спрятала накануне.
Снова хруст ветки. Вернее, мне кажется, что это именно она.
— Кто тут? — шепчу я.
Тишина.
— Алекса?
Поворачиваю фонарик к ее подстилке в надежде, что Алекса встала по нужде. Но, увы, она безмятежно спит, по-детски свернувшись клубком. И не шевелится, если позвать шепотом.
По моей шее проползает насекомое. Нервно его стряхиваю.
— Хоуп? — Осторожно шагаю к разделяющим нас зарослям. — Финнли?
Луч у фонарика яркий, но до их лежанок все равно не достает. Приближаюсь к зарослям и замечаю, что девчонки тоже крепко спят.
Потрескивает пожирающий свежий хворост костер. Свечу фонариком вправо и влево: кругом только песок. Мы до сих пор не встретили на острове ни души, однако это вовсе не значит, что мы здесь действительно одни. Памятуя о записях моего отца, мы не ждали, что остров окажется необитаем, но и не предполагали, что первая встреча с местными жителями случится глухой ночью.
Крадусь обратно к своему дереву, прислушиваясь к подозрительным шорохам.
В недрах джунглей шелестит листва. Наверное, где-то проснулась обезьяна, говорю я себе. Или это обычный порыв ветра.
И опять хруст ветки, но уже не такой громкий. И еще раз. Сижу у подножия дерева, запрокинув голову. Стараюсь на всякий случай не шевелиться — вдруг там нечто, мягко говоря, недружелюбное. Обращаюсь в слух на долгие минуты или часы, однако ничего не происходит. В конце концов все окружающие меня звуки смешиваются, убеждая меня в том, что опасность нам пока не угрожает.
Последнее, что я вижу прежде, чем поддаться сну, — это розовеющее предрассветное небо.
А потом меня резко будят, и я вижу над собой Хоуп.
— Финнли! — с тревогой произносит она без следа привычного спокойствия на лице. — Финнли пропала!
Глава 15
— А она не упоминала, что хочет отправиться на разведку? — спрашиваю я.
Алекса с деланым безразличием вскрывает упаковку батончика — их осталось совсем мало, скоро придется учиться ловить рыбу копьями, — но мельком бросает на нас взгляд, думая, что мы не замечаем.
Не приложила ли она руку к исчезновению Финнли? Объяснение, конечно, складное, но чутье подсказывает, что все-таки неверное. Алекса проспала целую ночь напролет: она даже не шевелилась, когда я подкладывала в костер хворост.
Да и Финнли предпочла держаться подальше, а не Алекса.
Хоуп меряет шагами поляну и успела вытоптать тропинку в песке.
— Она хотела поискать храм, но я думала, что она имела в виду, когда все проснутся, а не на рассвете.
— Конкретных планов мы еще не строили, — перебиваю я Хоуп. — Мы и без обсуждений собирались отправиться на поиски вместе. И при свете дня.
Иначе и быть не могло, убеждаю я себя. Проснулась Финнли рано: ночных шорохов, от которых у меня мороз шел по коже, она не слышала, а исследовать остров ей хотелось самостоятельно, без Алексы и без меня. У меня бы не возникло желания соваться в джунгли в рассветных сумерках, да еще и в одиночку, но Финнли явно до сих пор в обиде из-за вчерашнего. По крайней мере, она сердится на Алексу и на меня.
О странных звуках я никому и не рассказала. Я ведь никого не разбудила, когда хрустнула первая ветка. Каково им будет узнать, что я могла предотвратить… что бы ни случилось.
Ничего плохого не случилось. Вообще ничего.
Но я никак не могу выбросить из головы испугавшие меня шорохи.
За время войны я видела и слышала столько всего, что хотела бы забыть — поэтому сразу понимаю, когда дело нечисто.
Например, так было с одной девушкой. Я встречала ее в общей ванной каждое утро и вечер. Мы никогда не заговаривали, молча чистили зубы жесткими щетками без пасты… а однажды утром девчонка так и не появилась. Я пыталась расспросить остальных, но мне никто не отвечал. Она просто исчезла из лагеря.
Или как с пожилым мужчиной на выдаче ежедневной порции овсянки. Заключенный покорно окунал половник в кипящий котел, от жара которого руки краснели и покрывались волдырями, а если очередь продвигалась слишком медленно, его били электрохлыстом для скота. Он не протянул и шести месяцев.
А еще как с пастором, который упрямо продолжал проповедовать. Однажды в воскресенье утром тайные прихожане обнаружили его распятым — прямо как когда-то его Спасителя.
Я надеялась, что мы сбежали от Волков, подкрадывающихся к людям по ночам. От тех, кто любит красть, убивать, разрушать.
Но теперь я в этом не уверена.
Решаем отправиться, как только я сделаю из трех крепких палок острые копья. Найти Финнли хочет даже Алекса. Я и не думала, что она будет настолько обеспокоена.
Впрочем, вслух я свое удивление не высказываю. Алекса исследует берег, постоянно оставаясь у нас на виду, но в конце концов возвращается. Одна.
Пока я работаю ножом, Хоуп пролистывает руководство по выживанию. Если Финнли и впрямь отправилась на поиски храма, рассуждаем мы, то она использовала информацию из книжки. В часы плавания Финнли успела неплохо ее изучить и, конечно, запомнила рукописные примечания моего отца. «Можешь почитать, вдруг попадутся полезные советы, — сказала ей я тогда, — просто ничего не спрашивай».
Я жалею, что не держала книжку при себе, как собиралась изначально.
— Не нахожу ничего нового, — заключает Хоуп. — «Скрытые среди папоротников храмы, выстроенные из камней и тайн»… Лучше бы автор записей карту нарисовал.
Может, папа погиб раньше, чем успел это сделать. Мысль впивается когтями в мозг, и я отчаянно пытаюсь ее отогнать. Я предупредила Хоуп, что больше никаких дельных подробностей в руководстве нет, но она все равно захотела пролистать книгу еще раз. Проверить, нет ли в ней подсказок для тех, кто не собирается сдаваться на волю случая.
— Финнли считает, что в ней есть шифр, — говорит Хоуп, и я вытягиваюсь в струну, едва не вспоров ладонь ножом. — Что? Какой шифр?
Если он и существует, я бы его нашла. Я годами изучала руководство. Изучала своего отца.
Хоуп прикусывает губу.
— Она вчера рассказывала, и я очень старалась выслушать, но проваливалась в сон. Да и разбирать шепот нелегко… Помню только что-то про отметки… — Хоуп вздыхает: — Прости, бессмыслица какая-то получается. Эти записи, по сути, и есть отметки.
Что-что?
Тянусь за книжкой, Хоуп безропотно ее отдает. Единственное, что мне приходит на ум, — это табличка, в которой отец вел подсчет рыбы. Надо бы ее проверить. Открываю нужную страничку: две колонки, пойманная рыба и съеденная, по тридцать две галочки в каждой. Перебираю варианты, что еще это может означать, но все они кажутся дурацкими. Иногда рыба — это просто рыба.
— Мне стало интересно, вдруг тут… — взяв у меня книгу, Хоуп открывает рисунок острова, — …спрятана азбука Морзе?
Хоуп указывает на океан, волны которого заштрихованы линиями и точками, покрывающими полстраницы.
Ох! Теперь я не могу их видеть.
Неужели я не заметила их, хотя они были прямо у меня перед носом? Причем всякий раз, как среди записей встречаются рисунки.