Большую часть времени я смотрю вверх — на облака, на деревья, на все, что возвышается над нами. Скоро мы будем на земле, говорю я себе. Не хочу даже думать о том, как мы рухнем вниз, если уступ раскрошится.
Нам везет, и в сумерках мы, наконец, погружаемся в ручей — холодный, прозрачный, более глубокий, чем казалось на первый взгляд. Алекса и Хоуп плещутся у берега, а я захожу на самую глубину. Вода достает мне до плеч. Она успокаивает боль в мышцах, и после длительного и полного разочарований дня я наслаждаюсь нашей трудной победой.
— Это… — Алекса скрывается под водой и сразу выныривает, ее волосы струятся вдоль лица, словно гладкий черный шелк, — …того стоило.
— Полегчало, да? — Хоуп единственная, кто старательно отмывается: она сидит на гальке, оттирая с кожи запекшуюся грязь.
— Ты не представляешь, насколько.
Легкий ветерок в листве, прохладный чистый ручей — кругом царит умиротворение.
— Эм… ребят?.. — Хоуп критически разглядывает изгиб локтя. — А вам это не кажется странным?
Подплываю ближе. Хоуп соскальзывает в воду мне навстречу.
— Вроде бы комариный укус, — откликаюсь я. — Зудит? Не чеши их, занесешь инфекцию.
Хоуп, пожав плечами, поворачивает руку другой стороной, чтобы сравнить пятнышко с россыпью укусов.
— Как след от укола, да?
— По-моему, ты обратила бы внимание на то, если бы тебя кто-то чуть-чуть иголкой ткнул, — замечает Алекса и вновь ненадолго ныряет.
— Он похож на остальные укусы, — добавляю я. — Или это был не комар.
Хоуп впивается кончиками пальцев в виски, трясет головой.
— Тьфу! Да у меня уже развилась чертова паранойя! — Ее дрогнувший голос отражается эхом от стен ущелья. — Я ведь спала от нее в двух — в двух! — футах…
От упавших слез идут круги, подергивая рябью ее отражение.
— Ты не виновата в том, что случилось с Финнли.
Говорю истинную правду. Это ведь не Хоуп слышала ночью подозрительные звуки.
Отмокаем в ручье, пока на узкой полоске неба не загораются звезды. Когда мы выбираемся на сушу, то оказываемся словно в морозильной камере — ущелье продувает насквозь, а вытереться нам нечем. И костра у нас нет. Ни спичек, ни одеял, ни чистых носков. Ничего, что могло бы согреть.
У нас есть только мы сами.
Поэтому волей-неволей приходится улечься вплотную, как можно ближе к скале. Думаю, нам надо опасаться всего незнакомого — и знакомого тоже. Да и спать рядом с ручьем, который моментально разольется, если ночью вдруг будет гроза, рискованно. Но мы слишком замерзли и вымотались.
— Скучаю по одеялам, — шепчет Хоуп. — Тоскую по моему коту.
— У меня тоже был кот, — спустя секунду произносит Алекса. — Он меня ненавидел. Но я все равно по нему скучаю. — Помолчав, она продолжает: — И по бабушкиному пианино. Она учила меня играть.
Мне тоже многого не хватает. Куда больше, чем я могу позволить себе упомянуть вслух.
— Я скучаю по шоколаду.
Это — лишь самая поверхность айсберга. Или первый пласт земли, под которым прячутся глубокие корни. На самом деле я скучаю по тому, как мой отец готовил горячий шоколад. И какао. Как мы пили его с Эммой. С Берчем.
Хоуп дрожит. Стянув кофту, предлагаю ей укрыться. Хоуп расправляет ее так, чтобы поместились мы обе. Алекса тоже придвигается.
— Надеюсь, Финнли в порядке, — говорит Хоуп.
Наш шепот постепенно сменяется тишиной под бесконечностью звезд в небе. Кажется, я засыпаю последней.
Не помню, когда последний раз спала так крепко.
Глава 21
Самое сложное — забыть. Конечно, безмятежные мгновения покидают тебя после того, как проснешься. Блаженное неведение девчонки, которая никогда не теряла все, что любила, улетучивается, но…
Самое сложное — забыть. Как я могу это сделать?
Тяжелое бремя, что исправно обрушивается на меня каждое утро — вернее, почти каждое, иногда во мне мужества ни на грош, — теперь дарит мне умиротворение. Оно словно подтверждает, что я помню. Что меня не назвать худшей дочерью или девушкой в мире потому, что я чувствую целостность, когда должна быть сломлена. Спокойствие, когда должна быть на нервах. Тепло, когда должна ощущать лишь ледяной холод их отсутствия.
Должна.
Самое сложное — забыть. И помнить — тоже.
Глава 22
Раньше я почти никогда не вставала с рассветом — только если мы не планировали субботнее путешествие. Чтобы устроить пикник на нашем любимом острове, нам приходилось выдвигаться уже к восьми. Просыпались мы иногда спозаранку — в небе еще висел яркий полумесяц. Складывали в пакеты фрукты, крекеры, сэндвичи с арахисовым маслом и медом. Папа всегда с вечера засыпал в навороченную кофемашину столько зерен, что наши походные кружки можно было заполнить доверху.
Девчонка, которой я была раньше, не узнала бы ту, которой я стала.
Взять, к примеру, кузнечиков. Утром я съела шесть штук — чтобы зарядиться белками, если верить книжке, — и мне кажется, что они до сих пор живы внутри меня. Или щекотку в животе вызывают вовсе не их крылышки, усики и тонкие лапки, которые проскребли по горлу, как рыбные кости. И мы здесь вовсе не на субботнем пикнике. У нас важная задача. До полудня мы намерены искать храм. А потом — неважно, найдем мы его или нет, — вернемся на пляж.
И где-то по дороге мы надеемся встретить Финнли.
Отправившись в путь с рассветом, мы бредем вдоль ручья. Ущелье — чересчур узкое для любых построек, но, возможно, мы наткнемся на проход, через который обитатели храма пробираются к источнику. Маршрут помогает нам решить и проблему с питьем: когда вода в бутылке «Хейвенвотер» иссякнет, мы наполним ее в последний раз — и картридж придет в негодность. Уже в нашем лагере мы вскипятим воду, которую набрали во фляги, а сами емкости простерилизуем.
Желудок Алексы громко бурчит, и этот звук эхом отражается от каменных стен. Она пытается вытащить из желтой кофты батончик, но Хоуп шлепает ее по руке — мы стараемся есть только кузнечиков, раз их здесь полно, а ущелье — не бесконечное. Как и запас батончиков.
Хоуп несет мою кофту так, как мы когда-то носили сумочки от «Коуч» и «Кейт Спейд». Она стягивает «лямки» из связанных рукавов и краев с плеча, запускает руку в карман.
— Кузнечика? — протягивает Хоуп «угощение» Алексе.
Вряд ли можно было представить подобный набор в наших дизайнерских сумочках: кошелек, айфон, блеск для губ, очки от солнца, кармашек с членистоногими.
Алекса морщит нос. Опять. Хоуп в четвертый раз пытается ее накормить, и Алекса снова отказывается.
— Слушай, если съешь хоть одного, тебе полегчает, — говорит Хоуп и отправляет в рот самого яркого кузнечика. На лице ее отражается явная борьба с собой в попытке притвориться, что он — приятный на вкус.
— Ага. Конечно. Как-нибудь обойдусь.
Я тоже беру кузнечика: ибо так надо, а не потому, что мне хочется, — и с трудом проглатываю.
Ущелье до отупения однообразное. Высокие отвесные скалы слева и справа, бесконечно тянущиеся вверх деревья. Бегущий прочь ручей подтверждает мое подозрение, что мы движемся к центру острова, а не к берегу. Из камней торчат ветки и корни — будто протянутые руки мучимых голодом и жаждой бедняков. В экстренной ситуации они нам, наверное, помогут.
Выступы не всегда надежны или расположены достаточно близко друг к другу. Не самая утешительная мысль.
— Сколько нам еще идти? Когда уже обратно повернем? — интересуется Алекса.
С тех пор как Хоуп сорвалась на нее возле валунов с ядовитым мхом, она ведет себя тише воды ниже травы, но сейчас начинает раздражаться. Лодыжка ноет, признается нам Алекса, но уже не слишком сильно, и наступать на ногу можно.
Честно говоря, я впечатлена ее выдержкой. Если подумать, Алекса даже не особо рьяно жалуется.
— Еще около часа, — отвечаю я, но истины или лжи в моих словах не больше, чем если бы я заявила, что мы обязательно найдем храм.
Я просто понятия не имею, сколько сейчас времени — свои часики Алекса явно носит лишь для виду, а солнце скрыто за деревьями. Поэтому я делаю ставку на свою интуицию. И, в общем-то, сказать можно что угодно.
Мы целую вечность идем прямо, но в конце концов сворачиваем. Как и вчера, я невольно поддаюсь унынию из-за того, что отец умолчал об особенностях острова. Он ведь такой дотошный, но почему-то упустил самые важные детали.
Или эти странности тоже поймали его врасплох? Может, он не успел ничего о них написать. Обнаружил обрыв с ущельем точно так же, как Алекса. Только при падении ему не повезло.
Гоню невеселую мысль прочь. Сосредотачиваюсь не на смерти, а на жизни. На выживании.
Спустя еще четыре перекуса из кузнечиков впереди возникает нечто, отличное от привычного пейзажа. Я прищуриваюсь:
— Там что… мост?
Я хочу его рассмотреть, но он частично скрывается за очередным изгибом ущелья.
Мы с Хоуп прибавляем шаг. Алекса не отстает, несмотря на растяжение связок. Приближаясь, мы понимаем, что перед нами действительно мост… причем не в единственном числе.
Мы видим сложную систему мостиков, расположенных с небольшим подъемом так, чтобы можно было выбраться из ущелья. Они кажутся хлипкими: сплошные обтрепанные канаты и неровные доски, местами выпавшие, как зубы у нищих.
А иначе наверх не подняться. И вперед не пройти — ущелье заканчивается замшелым тупиком. Если где-то и есть проход, то он отлично замаскирован. Впрочем, наличие мостов разжигает во мне искру надежды. Все-таки они сами по себе не строятся.
Быстро выпиваем остаток чистой воды и наполняем «Хейвенвотер» до краев. Ручей утекает прочь сквозь трещины в камнях — могу поспорить, источник мы вновь увидим нескоро.
— Давайте я попробую, — говорит Хоуп, с опаской ступая на первый наклонный мост.
А она выносливее, чем я предполагала. Первое впечатление о ней оказалось ошибочным.
— Думаю, надо продвигаться по очереди… Какой-то он ненадежный.
Алекса ждет, когда Хоуп пересечет первый мостик, и идет за ней. Я замыкаю процессию. Узкие доски, привязанные к канатам лишь одним узлом с каждой стороны, расположены далеко друг от друга. Они скрипят и прогибаются под ногами. Одна начинает трещать под моим весом, и я быстро переступаю на следующую. Мы пытается быть максимально осторожными, но мостики продолжают раскачиваться.