Я искренне верю, что мой отец кивает и берет в руки шприц с контейнером исключительно ради моей безопасности. Что это — спектакль, разыгранный, дабы опасные предметы не оказались у тех, кто желает причинить мне боль.
Я верю отцу — всем сердцем.
Ровно до того момента, как он вкалывает мне в шею иглу. Фиолетовая жидкость исчезает под кожей, и я оседаю.
— Можешь мне доверять, — говорит мой отец.
Обращается он не ко мне.
Глава 67
Комната плавает в тумане. Меня переполняет странное тепло, словно по венам течет горячее масло, которым я обрабатывала волосы в седьмом классе. Место, куда вонзилась игла, поднывает. На столе, рядом с папиной кружкой, лежит смятое бумажное полотенце. Оно испачкано остатками фиолетовой жидкости, которую стерли с моей кожи. А еще — моей кровью.
Меня приводят к креслу, напоминающему о кабинете дантиста. Грей — наконец-то! — отпускает мою руку, и я сажусь. Обнаженная кожа липнет к мятно-зеленой обивке. Неподалеку, на подносе, лежат инструменты. На стоматологические они совершенно не похожи.
— Что происходит? — мямлю я. — Что вы со мной делаете?
Мои слова сливаются в неразборчивую кашу.
— Лучше посиди смирно, Иден, — отвечает мне кто-то.
Голос явно не принадлежит моему отцу.
Справа от меня появляется Пеллегрин. Пальцы у него мягкие, гладкие. Думаю, что, в отличие от Грея, он не будет причинять мне боль. Пеллегрин бережно устраивает мою руку на подлокотнике, аккуратно затягивает ремешки. Фиолетовый препарат настолько подавляет стремление сопротивляться, что я не понимаю, как вообще его ощущаю.
Пеллегрин берет с подноса контейнер с радужной жидкостью, снимает металлический колпачок. «Я — на карнавале, — мелькает у меня в голове. — Меня раскрасят, а потом я набью рот сахарной ватой».
Острый кончик кисти жалит хуже десятка тысяч ос.
Желание закричать тотчас утопает в густой фиолетовой завесе. Я этого не чувствую, но знаю, что плачу — отец заходит слева и с невероятной нежностью вытирает слезы с моих щек. Так, как будто не он помог их вызвать. Я зашла слишком далеко в поисках ответов, но не нашла ни ясности, ни возможности поставить точку.
У меня появились новые вопросы. О чем он только думает?..
Пеллегрин рисует быстро. Или я просто утратила ощущение времени, но это неважно. Он включает ультрафиолетовую лампу, и я вижу готовую работу.
Точно. Я теперь — ПсевдоВолк.
И поправляю себя: не Волк, я никогда им не стану. Просто навеки псевдо-я.
Изображение гипнотизирует блеском, иллюзией объема. Я глазею на него, но кто-то — снова Пеллегрин — вынуждает меня откинуть голову назад. Он раскрывает веки моего правого глаза. Я думаю, что он повторял процедуру обработки сотни раз, и эта мысль успокаивает и пугает. Глаза норовят закрыться, но Пеллегрин успевает надавить на зрачок, а затем проделывает то же самое с другим глазом.
Я моргаю.
Мир снова становится четким, даже четче, чем раньше. Как странно: ведь мое зрение прояснилось задолго до того, как меня усадили в кресло! Фиолетовая жидкость, конечно, его слегка затуманила, но сейчас я вижу все словно в оцифрованном виде, через какой-нибудь мощный фильтр.
Может, в меня внедрили новую форму шелк-технологий?
— Активируй ее, — приказывает Грей.
Отец без колебаний направляется к панели управления и поворачивается ко мне спиной.
— Когда он тебя активирует, ты забудешь про процедуру, — говорит мне Пеллегрин.
Неужели он решил меня утешить? Сперва они причинили мне боль, а теперь собираются стереть мою память.
Не могу представить мир, в котором боль от предательства отца не зияет в моей груди открытой, кровоточащей раной. Впрочем, Пеллегрин наверняка имеет в виду что-то иное.
Он сжимает мое плечо.
— Готово, — тихо шепчет он. — Держись.
Отец наклоняется к панели, но не нажимает ни одной клавиши.
Я никогда не видела, чтобы он двигался столь быстро. Он хватает тонкую трубочку, которая лежала в бороздке на панели управления, и резко в нее дует.
В грудь — чуть выше сердца, впивается тонкий, как игла, дротик. Грей грузно оседает на пол.
— Давай поговорим, Иден, — произносит отец.
Глава 68
Мои эмоции хлещут через край, в голове царит хаос.
Отец делает мне укол, но стреляет дротиком в Грея.
Он бездействует, пока Пеллегрин клеймит меня волчьей мордой, но не нажимает клавишу активации.
Он дает мне чувствовать боль, но не настроен против меня.
Он заставляет меня считать его мертвым, и я до сих пор не получила никаких объяснений.
— Грей не вспомнит, кто выстрелил, — замечает Пеллегрин.
Кажется, он обращается ко мне. Смутно осознаю, как он возвращает мне на бедро ножны с кинжалом Лонана. Что здесь творится?..
— Дротики обладают амнестическим действием и притупляют воспоминания о том, что происходило непосредственно перед и после потери сознания, — улыбается Пеллегрин. Человек, который только что нанес мне на руку голограмму, смеется! — Мы давным-давно хотели его вырубить.
Реплика Пеллегрина растягивается как полоска лакрицы, длинная и вязкая. Я слушаю. И наблюдаю за отцом. Он перелистывает страницы руководства по выживанию — достаточно высохшие, чтобы не рваться от касаний, — и нервничает, однако он максимально сосредоточен.
— А вы не боитесь, что вас услышат через камеры… Вдруг они увидят, что вы сделали? — спрашиваю я. — Те, другие… которые тут… работают.
Пеллегрин кивает на экраны:
— Уилл, ты что-нибудь имеешь против того, что я сказал?
— Не-а, — отец не отрывается от книжки.
— Ясно? Не-а. Уилл дежурит в одиночку, и ему все равно.
— Временно дежурит в одиночку, — уточняет отец и переворачивает очередную страницу.
— А когда тебя спросят — а это обязательно случится, — просто скажи, что нашла трубку на панелях Уилла. Дескать, ты пыталась защититься, но мы тебя скрутили и активировали. Ладно?
Пытаюсь взять себя в руки.
— Можно, пожалуйста, помедленнее? У меня голова болит.
Уголок его рта дергается вверх, но отец лишь продолжает листать книжку. Я стараюсь переварить информацию, полученную от Пеллегрина.
— То есть вы хотите, чтобы я взяла всю вину на себя?! Они же меня ненавидят, а сейчас вообще…
— Нашел! — перебивает меня папа. — Пелл, ты не торопись. Иден, солнышко, подойди-ка сюда, посмотри.
Он поднимает взгляд и впервые смотрит на меня по-настоящему. Его глаза оживают, вспыхивают, как рассветное солнце — словно он очнулся после холодной бессонной ночи и осознал, что остался жив. Что осталась жива и я.
Какое облегчение!
Отец оказывается рядом в мгновение ока. Я еще привязана к чудовищному креслу.
— Вытащи ее отсюда, Пелл!
Пеллегрин расстегивает ремешки, извиняется. Оковы спадают. Я — свободна, но едва могу пошевелиться. Папа обхватывает меня обеими руками, неловко заключая в объятия. Даже не понимаю, что за эмоции на меня накатывают. Радость, сожаление?..
Наверное, он уже забыл, как это делается. Или забыли мы оба.
Или, может, на тех местах, которыми мы раньше соприкасались, уже красуется зарубцевавшаяся ткань шрамов от ран, что появились, когда нас оторвали друг от друга.
Отец придерживает меня, помогая добраться до стола посреди комнаты, усаживает на мятно-зеленый стул.
— Я бы не отказалась от еды, — выдавливаю я.
— Да, да! — отзывается папа. — Конечно. Да.
Он выдвигает один из многочисленных ящиков стола, и раздается еще один звук, которого я давно не слышала: звук открывающегося холодильника. Ну, в нашем случае холодильного ящика. Папа выкладывает на тарелку груши, сыр бри и зеленый виноград, политый медом, извлекает из соседнего ящика белый багет.
Все это до боли напоминает о том, что я потеряла. Я вспоминаю о тех днях, когда мы сидели за кухонным столом у нас дома, после школы, с Берчем или Эммой или с ними обоими, и перекусывали сыром с фруктами.
Я несколько лет не видела сыр бри. Как и остальные угощения — кроме винограда, которым меня угостили в пещере. А отец имел к ним доступ. Меня переполняют бесконечные «почему?».
Уплетаю еду за обе щеки: как человек, который раньше никогда не ощущал вкус пищи. Серая похлебка имеет поразительную способность влиять лишь на одну область языка.
Ту, что отвечает за горечь.
Руководство открыто на странице, которую я люблю больше прочих — физиология дыхания. «Я сделаю для тебя что угодно».
Она превратилась в сплошную кляксу. Но ее первоначальный вид навсегда отпечатался в моей памяти. Я навсегда запомнила ту историю.
— Моя любимая страничка, — вырывается у меня.
Папа не показывал мне руководство по выживанию — раньше. Поэтому, когда книжку мне передали Волки, она стала для меня неким сундучком с сокровищами моего отца.
На тарелку, прямо на крошки, падает крупная слеза. Я так хочу, чтобы хоть эта страничка сохранила в себе крупицы правды.
И во что мне теперь верить? Не могу принять то, что отец жив. И что он оставался жив.
Что я узнала обо всем вот так.
Нет, хорошо, что он не мертв. Правда.
Хлебные крошки скоро намокнут.
— Присмотрись, милая, — говорит папа. — Что ты видишь?
Страницу с сухими данными о физиологии дыхания. Размытые синие чернила.
И я вдруг понимаю.
Мне помогает стоящая неподалеку банка с цветными карандашами. Они слегка подсвечены зеленым — одно слово тут, другое там, третье чуть ниже. А в месте, где рассказ о свидании отца с мамой почти исчез, появляется четвертое.
НАША ЖИЗНЬ В СОПРОТИВЛЕНИИ.
— Я заключил сделку с Волками, — поясняет папа. — Но они не знают, что я овца — в волчьей шкуре. И Пелл тоже.
Глава 69
НАША ЖИЗНЬ В СОПРОТИВЛЕНИИ.
Осознание растет, растет, растет, пока я, как лунный камень, не вглядываюсь в Землю с высоты. Но как можно вместить в себе чувство размером с целый мир, когда в действительности ты — меньше песчинки, которую даже не видно среди голубых, зеленых и кружащихся белых пятен?