Во все стороны брызжет кровь. Медведь всхлипывает и кренится на меня. Делаю шаг назад, поскальзываюсь в луже крови. На меня надвигается желтоватая лапа, изогнутые когти ближе… ближе…
Удар принимает Джефферсон, выставив перед собой щит. Джеффа отшвыривает в витрину. Звон стекла, шлепок тела об стену.
Чудище идет за ним, снова лупит по щиту. Джефферсон тычет вверх мечом, и острие глубоко вонзается в медвежью шею.
Но проклятая зверюга не хочет умирать. Она крепко хватает зубами край щита и буквально гнет металл. Джефф кричит: рука застряла в креплении щита и проворачивается вместе с ним, причиняя дикую боль.
Питер опускает меч чудищу на шею.
Что тут скажешь? Древний оружейник явно любил свою работу. Ну и острое же лезвие, черт возьми! Голова легко отходит от тела — щит так и зажат в зубах, — и огромная туша с грохотом валится на бок.
Питер отшвыривает меч, помогает Джеффу вылезти из витрины. Они молча стоят, привалившись друг к другу, — сил разговаривать нет. Я падаю на колени, судорожно хватаю ртом воздух.
Тишина. Несколько минут мы прислушиваемся к журчанию медвежьей крови, стекающей на пол.
Потом дружно поворачиваем головы к Пифии.
Дышит она еле-еле. Глаза закатились. Щупаю запястье: пульс быстрый, сбивчивый, как у человека, который в панике мчит по темному дому.
Задираю Пифии рубашку. Под грудной клеткой — красная рваная рана. Дыра от осколка толстого витринного стекла. При каждом вдохе оттуда доносится свист, а вокруг собираются кровавые пузырьки.
Умник смотрит на меня.
— Сделай что-нибудь. Спаси ее.
— Нужен кулек.
Питер кидает на пол рюкзак, достает белый пакет. Вытряхивает из него энергетические батончики. Я вырезаю из пакета квадрат.
У себя в сумке нахожу рулон серебристой клейкой ленты, отрываю несколько полосок, аккуратно обклеиваю ими три стороны полиэтиленового квадрата. С помощью Умника переворачиваю Пифию на спину и прикладываю «повязку» к ране.
Кусок пакета движется в такт неровному дыханию Пифии. Выдох — полиэтилен надувается, вдох — опадает и закупоривает дыру. Свист исчез.
Она не выживет. Сосущую рану в груди мы закрыли — может, в легкое даже начнет поступать воздух, — но внутри у Пифии все сломано, я вижу. Слава богу, она без сознания. Пифия стонет и хватает пальцами воздух, грудь вздымается — будто уплыть отсюда хочет.
Я. Возьми ее за руку, Умник. Попробуй успокоить.
Смотрю ему в глаза. Он читает в них приговор.
Пифия вдруг начинает дышать часто-часто, как марафонец на дистанции. Потом делает глубокий выдох.
А затем легко, как вспорхнувшая с ветки птичка, перестает дышать совсем.
Мы несем тело Пифии по разноцветным галереям, вверх по широким ступеням из сверкающего мрамора, вдоль высоких балконов. Джефферсон ведет нас коридором, где на стенах висят картины и образцы каллиграфии, дальше через круглый дверной проем во дворик, который напоминает часть старинного китайского дворца. Стекло наверху потрескалось, и под черепичной крышей поселились птицы. В гнездах видны кусочки яркой пластмассы, но они не кажутся мусором; наоборот, выглядят мило и жизнерадостно.
Обтираем Пифии лицо и руки стоячей водой из пруда, укладываем тело на нижнюю ступеньку под остроконечной зеленой крышей.
Я целую Пифию в лоб и говорю: «Прощай». Питер складывает ей руки на животе. Закрывает глаза, шепчет молитву. Умник опускается на колени, прижимает голову к щеке Пифии.
Джефферсон садится на колени, поджав под себя ступни. Ловко; мои ноги такого ни за что не выдержат. Наверное, у него это в генах заложено. Все пробуем повторить, но получаем в лучшем случае позу лотоса.
Он начинает монотонный напев. На японском, видимо; звук идет глубоко из горла. Такое показывают в фильмах — стоя над умершим героем, кто-нибудь говорит: «Надо бы что-то сказать», и находится доброволец, который произносит нечто простое, но прекрасное. Песнопение Джеффа совсем не кажется простым; наоборот, оно очень сложное. Может, он ходил в какую-нибудь буддистскую школу? Ведь ходят же люди в школы еврейские.
Как странно, это — Джефф, и в то же время будто не он. Незнакомец, или просто часть души Джеффа сейчас где-то в другом месте. Там точно спокойней, чем здесь. Кажется, я его совсем не знаю. А ведь я не помню, чтобы он так отпевал Вашинга или кого-то еще! Похоже, Джефферсон провожает сегодня всех, кого забрала смерть. Может, и людей-кротов тоже. Такая вот духовная братская могила.
Тем временем все пытаются вести себя соответственно. Мы не знаем толком, что делать, поэтому просто сидим, положив ладони на колени и глядя по сторонам. Я думала, Грудастая будет рассматривать свои ногти или в зубах ковырять, с нее станется, — но она пожирает глазами Джеффа, будто хочет пересчитать все его поры. Несмотря на то что мы на похоронах Пифии, у меня кулаки чешутся дать фифе в морду.
Наконец Джефферсон обрывает напев, трижды хлопает в ладоши и встает.
— Пошли, — говорит он.
Оставляем Пифию покоиться с миром. Все, кроме Умника. Он еще долго-долго сидит с ней и держит за руку.
Глава 31
Я все-таки ее не уберег.
Знаю-знаю, она сама решила ехать с нами, мы не могли ее удержать. Однако факт остается фактом: если бы я все это не затеял, Пифия была бы жива и невредима, дома на Площади.
Виноват не Умник. Он рвется чинить все, что сломано. Ум, наверное, даже обезвреженную бомбу заново соберет, если задачка его заинтересует. Я смотрю на него, он потерял голову от смерти своей — кого? любимой? — и понимаю: о последствиях похода Умник не задумывался.
Да, конечно, мы все умрем, чего переживать-то? Так было всегда, даже до Хвори. Разве до Случившегося кто-то мог похвастать, что будет жить вечно? Нет, люди просто старались не лезть на рожон и найти себе стоящее занятие или, не знаю, отвлекались изо всех сил — лишь бы не думать о конце.
Итак, пора устроить совещание и решить, что делать дальше.
— Не пойму, что мы решаем, — говорит Кэт.
Я не успел ей все объяснить.
— Идти спасать мир или не идти, — отвечает Питер.
— А, — кивает Кэт. — Я с вами.
— Кто тебя спрашивает? — фыркает Донна. — Ты — просто конфедератская шлюха, из-за тебя убили мою подругу.
— Я вам жизнь спасла!
— Точно. Геройский поступок: нашинковала бедного парня, когда он повернулся к тебе спиной.
— Он собирался нажать на курок.
— Чем? — вновь фыркает Донна. — Членом?
— Если она готова разделить с нами все опасности, пусть идет, — роняет Умник.
На этом спору конец: Ум теперь воспринимается как хранитель наследия Пифии.
— Нам пригодится любая помощь, — заключаю я. — Но поговорить я хотел не об этом. Вопрос в том, идем ли дальше?
Первым делом бросаю взгляд на Умника. Тот кивает. Питер смотрит на Донну.
— Господи! — восклицает она. — Джефф, ну чего ты заладил одно и то же?
— Потому что речь идет о ваших жизнях.
Очередное фырканье.
— Простыла? — интересуюсь я.
Интересуюсь, пожалуй, несколько раздраженно.
— Джефферсон, я уже сказала, что пойду, — говорит Донна. — Хватит сто раз спрашивать.
— Ты в покер играешь? — вдруг спрашивает меня Питер.
— Нет, — озадаченно отвечаю я.
— А. Там ведь как? На руках у тебя несколько карт. А ты поставил уже так много, что не можешь сброситься и все потерять. Это называется «вложиться в банк».
— И?
— И вот. Я считаю, мы вложились в банк. Сам подумай: Пифия, Ратсо… столько народу полегло… Не могу я поджать хвост и уйти домой.
Ну да, как-то так.
— Единственный путь — вперед, — подытоживаю я.
— По статистике, не важно, сколько уже поставлено, — впервые поднимает на нас глаза Умник. — Если карты на руках плохие, а ты продолжаешь ставить, просто проиграешь больше.
По молчаливому соглашению остаемся сегодня в музее. В телах и душах — сосущая пустота.
Разворачиваем и съедаем припасы Пифии. Не могу сказать: «Она бы этого хотела». Глупая фраза. Если Пифия на небесах, ее занимает совсем другое. Просто так будет правильно.
Окончательно меня добил блокнот. Мы роемся в рюкзаке Пифии в поисках чего-нибудь полезного, и оттуда выпадает книжечка с милой пучеглазой зверюшкой на обложке. Я подбираю с земли блокнотик, он раскрывается, и я невольно замечаю надписи: «друзья» и «мой парень». Девичий почерк с завитушками, сердечки над «й».
Протягиваю книжицу Донне. Та прижимает ее к себе и, отвернувшись, начинает плакать.
Увожу всех в мебельные галереи, ребята устраиваются спать. Падают как подкошенные, сил ни у кого нет.
Мне не до сна.
Я отправляюсь искать вакидзаси. А потом долго гуляю по музею, рассматривая старых друзей.
Многих маленьких картин нет, как, впрочем, и большинства золотых изделий. Но смерть по-прежнему подбирается к Сократу на полотне Жака-Луи Давида, Брейгелевы жнецы все так же отдыхают на поле, а солнце, как и раньше, освещает девушку с кувшином кисти Вермеера.
Украсть их нетрудно: провести ножом по краю картины, свернуть холст в трубочку. А когда вернусь домой, повесить над кроватью вместо плаката. Если вернусь, конечно.
Только зачем? Наверное, я должен подумать: «Это бесценное наследие человечества!» или что-то подобное. Должен же хоть кто-то так думать. Но сейчас все кажется неважным, а искусство и подавно. Ну почему я такой?! Что со мной не в порядке? Почему картины всегда волновали меня больше, чем, скажем, Джей-Зи или затяжка марихуаны?
Мы — всего лишь животные.
Но ведь я волновался за Пифию. Мне жаль Умника, который сейчас по ней горюет. Я любил брата.
Любил, как мне казалось, Донну. Или до сих пор люблю. Хотя не понимаю — как же тогда то, что случилось с Кэт? Если я люблю Донну?
Может, дело в том, что Кэт поддалась?
То, чего я давно хотел, о чем гадал, преподнесли мне на блюдечке с голубой каемочкой. Угощайся, Джефф. Все, что с Донной было сложным и недостижимым, оказалось таким простым!