По этой причине следует соблюдать осторожность.
Вот подсказки, которые могут помочь при встрече с солдатами:
не говори, пока не спрашивают;
смотри в землю;
почаще говори «да» или «да, сэр», даже если солдат — женщина;
не пытайся шутить;
не пытайся показаться умной;
не размахивай перед солдатами ножом, если у них в руках огнестрельное оружие;
не тыкай в солдат своим револьвером (без патронов), если они вооружены автоматическим оружием.
И поэтому я не смотрю в глаза солдату, только поглядываю на него из-под опущенных ресниц. Он молодой, думаю, ему не больше восемнадцати. Молодые опаснее взрослых. Этот урок я усвоила в пустыне на четвертом пропускном пункте под Хартумом. Молодые солдаты бывают непредсказуемыми.
Этот солдат в синей форме, и на груди у него эмблема с белым косым крестом на голубом фоне. Андреевский флаг. Мой флаг, которому я готова салютовать. Но я все равно стараюсь не делать лишних движений.
Флаг моей страны.
Флаг моей родины.
Но я не двигаюсь.
Я не стану двигаться, потому что я не забыла Прошлое. Я помню, что Шотландия была частью Соединенного Королевства. Тогда у нас не было армии.
Солдат держит оружие — это автоматическая винтовка — у пояса и лениво водит стволом из стороны в сторону, как будто вовсе в меня не целится. Но с расстояния меньше двух метров трудно промахнуться. Тем более у него через плечо перекинута лента с магазинами для «хищника». Из этой винтовки можно выпустить пятьсот пуль без перезарядки. Об этом мне рассказала мама, когда мы подъехали к четвертому пропускному пункту на дороге под Хартумом.
«Никогда раньше не видела, чтобы солдаты на пропускных пунктах были вооружены «хищниками», — сказала мама. — Обычно ими вооружают во время боевых действий».
Это — одна из тех мелочей, которые на поверку оказываются совсем не мелочами.
Поэтому я стою, наклонив голову, и молчу. Во всяком случае, я точно не заговорю раньше, чем он.
— Предъявите документы, — говорит солдат.
«Эр» у него раскатистое. Я так давно это не слышала. Мягкое «эр» из моего детства в Шотландии. Я как будто слышу, как мисс Кэмпбелл, учительница в моей школе в Глазго, собирает у нас контрольные в последний учебный день в году.
— Меня зовут Мари, — неуверенно говорю я. — Мне четырнадцать. Я родилась на острове Арран.
Но при этом каждое «эр» у меня протяжное и раскатистое, как будто я и не уезжала из Шотландии на целых семь лет.
Солдат слышит мое произношение. Он его признает, признает меня. Мой голос вызывает у него доверие, мое произношение вызывает у него доверие. Он понимает, что я отсюда. Я имею право находиться по эту сторону его границы. Я наконец пришла.
Я дома.
Дома!
Протягиваю документы солдату.
Но солдат не берет документы, он на них даже не смотрит.
Он смотрит на меня, на ботинки у меня на шее, на мои промокшие штаны.
— И как раз поэтому ты, — солдат как бы между делом показывает стволом на мальчика, — переходишь через реку с этим?
А потом он смеется. Раскатисто так смеется.
Глава 28
От этого его смеха мне хочется выхватить нож — плевать на винтовку — и вонзить ему в горло. Но я этого не делаю. Выживание — это не то, что первым приходит в голову. Выживание — не импульсивное действие, выживание — игра с дальним прицелом.
Я не сопротивляюсь и послушно поднимаюсь на следующий ярус склона. И вот она — дорога. На обочине стоит грузовик, а рядом с ним — солдаты в синей форме с эмблемой Андреевского флага на груди. Ведут себя непринужденно, курят, перебрасываются шутками. Сигареты пахнут табаком. В Судане солдаты могли курить табак, а могли и марихуану из Индии. Они могли пить сок из сахарного тростника или опиум. От всего этого глаза у них становились бешеными, и они были рады любому поводу пострелять. Так что табак — это хорошо.
Солдаты (курящие табак) откидывают задний борт грузовика и стволами винтовок подталкивают нас с мальчиком, чтобы забирались в фургон. Внутри уже очень много людей, и все они сидят в клетках. Клетки кое-как сделаны из досок и мелкой проволочной сетки, но от этого они не перестают быть клетками. В клетках сидят мужчины, женщины, подростки и совсем маленькие дети. Один из малышей плачет. Не громко плачет, а тихо хнычет. Он будто бы знает, что капризничать нет смысла, но просто не может остановиться, и слезы текут сами собой. А так в фургоне тихо. Тихо, потому что всем страшно. По периметру клеток — низкие, сколоченные из досок лавки. Те, кому повезло, сидят на лавках. Они сидят, опустив голову, как будто им стыдно оттого, что у них появилась возможность немного передохнуть. В клетках для мужчин (в фургоне мужчин гораздо больше, чем женщин) вообще яблоку негде упасть. Кто-то сидит на полу, кто-то стоит, лечь нет никакой возможности.
Один солдат открывает клетку с женщинами и детьми. Когда мы заходим, женщины кивают, но не произносят ни слова. Мы садимся на пол, и одновременно я слышу, как поднимают и закрывают задний борт грузовика. И только тогда я понимаю, что в фургоне нет окон. Снаружи день не казался таким уж теплым, но внутри фургона жарко и душно. И темно. А еще здесь пахнет. Сомневаюсь, что люди в этом грузовике имели возможность нормально помыться в последние несколько дней или недель. Может, даже последние несколько месяцев. Но дело не в запахе. То есть не в том, что в фургоне пахнет рыбой и потом. Здесь стоит вонь людей, которых не выпускали из фургона по нужде. Эти люди мочились под себя, в штаны, или в угол клетки.
Это — запах стыда.
Но похоже, нам повезло. Клетки заполнены, и день заканчивается. Кто-то стучит кулаком по борту грузовика. Урчит двигатель. Мы едем.
Я начинаю отсчет. Если дорога долгая, считать нет смысла. А если нет, то я смогу приблизительно вычислить, какое расстояние мы проехали. Подсчет веду так: считаю до шестидесяти и фиксирую первую минуту на себе — просто коснувшись какой-нибудь части тела. А потом снова начинаю считать. Пальцы на руках, соответственно, — первые десять минут. Обычно я начинаю с правой руки. Если идет одиннадцатая минута, я прикасаюсь ко лбу. Двенадцатая и тринадцатая — брови. Четырнадцатая и пятнадцатая — глаза. И так дальше: уши, щеки (всегда сначала правая), нос, верхняя губа, нижняя губа, подбородок. Если дохожу до шеи, значит прошло двадцать две минуты.
Грузовик останавливается, когда я дотрагиваюсь до левой груди. Двадцать восьмая минута.
Задний борт откидывают. Мы все выдыхаем и вдыхаем свежий воздух. Даже малыш перестает хныкать.
— Пункт регистрации номер один! — выкрикивает один солдат. — Мужчины на выход!
Солдаты остаются на дороге, а в фургон заходят три охранника в бронежилетах и шлемах. Они не вооружены, но у них дубинки. Щитки на шлемах подняты.
— Все мужчины на выход!
Мужчины, которые сидели на полу, встают. Но не все. Думаю, сидеть остались те, кто не понимает английский.
— Встать! — орет один из охранников на оцепеневшего от страха мужчину, как будто криком можно решить проблему. — ВСТАТЬ!!!
Я прошла через это в пустыне, тогда солдаты остановили нас в четвертый раз. Когда мы не сделали то, что они от нас требовали (потому что не понимали, чего от нас хотят), они срывались на крик.
Они на нас орали.
Это жутко, когда на тебя орут на языке, который ты не понимаешь. Особенно страшно, когда на тебя орут на языке вроде арабского. Для иностранца слова на арабском могут показаться грубыми, хотя в переводе они вовсе не грубые. Страх нарастает, когда нет обратной связи. Когда ты не можешь ничего объяснить, не можешь уговорить или упросить.
Не можешь даже взмолиться.
Сначала мы подумали, что солдаты хотят от нас того, что и все солдаты на пропускных пунктах. Денег. Нас уже не первый раз останавливали на дороге от Хартума. Такие остановки были в порядке вещей еще до чрезвычайного положения. Наш шофер, отец Мохаммеда, он понимал язык солдат и хорошо знал, что надо делать.
На первом посту нас оштрафовали за превышение скорости.
«Мы превысили скорость?» — удивилась мама, когда отец Мохаммеда сел обратно в машину.
«Конечно превысили, — ответил отец Мохаммеда. — На этой дороге все превышают».
«Это почему? Какой здесь скоростной режим?»
Отец Мохаммеда рассмеялся:
«Это зависит от того, сколько, по их мнению, у вас денег».
В тот день получалось, что чем дальше мы ехали на север, тем чаще превышали скорость. И переговоры с солдатами занимали все больше времени. На четвертом пропускном пункте отец Мохаммеда вышел поговорить с солдатами и не возвращался целых двадцать минут.
И именно тогда мама, поглядывая в окно, сказала те роковые слова:
«Никогда раньше не видела, чтобы на пропускных пунктах солдаты были вооружены «хищниками». Обычно их используют во время боевых действий».
«А я, — сказал папа, — никогда раньше не видел ребенка с «хищником» в руках. Посмотри на него. Ему же не больше четырнадцати».
Не больше четырнадцати. А мне четырнадцать. Я внимательнее присмотрелась к тому солдату. Как я уже говорила, в наступившие времена трудно определить возраст человека, но тот долговязый и немного растерянный парень действительно был скорее мальчишкой. Он был похож на только появившегося на свет жирафенка, который встал на ноги, но еще не знает, как ходить. Мужчины — взрослые мужчины — зашли в белую дощатую будку для ведения переговоров, и паренек остался один. Он не знал, чем себя занять, и было видно, что он не понимает, в чем его задача как солдата. Защищать кого-то? Охранять? Или убить? Никакой самоуверенности, никакой развязности, только смутное ощущение тревоги. Он даже как-то ссутулился, когда заметил, что я за ним наблюдаю, как будто груз магазинов с патронами давил ему на плечи.
Десятилетний Мохаммед (он тогда с нами поехал только потому, что в деревне у границы жили его дедушка с бабушкой, и они с папой планировали у них заночевать) попросился в туалет. Ну или пописать в песок.