А я стою и не двигаюсь.
Наконец она поднимает голову. Женщина, мягко скажем, не симпатичная: волосы затянуты в тугой узел на затылке, а глаза маленькие и очень близко посажены.
— Личные вещи в пакет, — командует она.
Достаю револьвер.
Глаза имгрима становятся еще меньше.
Прикидываю: может, прицелиться ей в голову? Или садануть рукояткой по черепу? Пожалуй, нет. Напасть на имгрима с незаряженным револьвером, притом что в холле полно вооруженных охранников, — неправильное решение.
Живи, Мари. Ты должна выжить!
Да, мама.
И я просто поддеваю револьвер указательным пальцем за спусковую скобу. Так можно его крутануть. Что я и делаю. Всего-то пару-тройку оборотов. Зря я это делаю. Как папа напрасно выскочил из машины с открытыми руками. И тот мужчина тоже зря тряс клетку, как горилла. Но есть в этой жизни вещи, которые ты просто не можешь не сделать. Они определяют тебя как личность. Большие или маленькие. Поступая так, а не иначе, ты остаешься собой. Пусть даже это опасно. И плевать на риски или возможность выбирать.
Я улыбаюсь.
Улыбка тоже из этой серии.
Роняю револьвер в пакет.
Следом за револьвером — платок, который был узелком с едой, а теперь — просто тряпочка.
И последнее, что я опускаю в пакет, — мое огниво.
Флягу оставляю при себе. Она висит на шнурке у меня на шее.
«Помни, — сказал папа, когда вручал мне мою первую металлическую флягу, — вода — это жизнь».
Имгрим поднимает глаза, смотрит на флягу и указывает на табличку у себя над головой.
«Все, кто попытается утаить какой-либо предмет, направляются в административный блок».
— Я ничего не утаиваю, — говорю я.
— Ты испытываешь мое терпение, — говорит имгрим.
— Это всего лишь фляга, — говорю я.
— Положи ее в пакет, — говорит она. — Быстро.
Я опускаю флягу в пакет. Фляга еще наполовину заполнена — слышно, как плещется вода. Я смотрю на свою флягу в прозрачном пластиковом пакете, и мне сразу хочется пить. Кажется, что целое озеро бы выпила. Женщина затягивает пакет стяжкой, такие еще используют вместо наручников. Потом она выуживает из подноса принтера свеженькую бирку и сильнее, чем это необходимо, фиксирует ее у меня на запястье.
В этот момент я перестаю быть Мари Энн Бейн. Я становлюсь Реп1787Ф. «Ф» — «фимейл». Это понятно — я женского пола. 1787 — мой номер. Но вот что означает «Реп», я не понимаю. В Хитроу я была Шот5271Ф. «Шот», ясное дело, — Шотландия.
— Что значит «Реп»? — спрашиваю я.
— Это значит, — отвечает имгрим, — что ты сейчас пройдешь вон в ту дверь.
Глава 31
Я прохожу в «вон ту дверь».
Но она не ведет в помещение для досмотра с полным раздеванием. Та предупреждающая табличка — наверняка одна из уловок, которыми пользуются в местах принудительного содержания, ложь, потенциальная угроза, вероятные сценарии, все, что может сбить вас с толку. Дверь ведет в помещение вроде зала ожидания. Здесь около тридцати женщин, пятнадцать стульев (три ряда по пять), стол с пластиковыми стаканчиками и кувшином с водой. Кувшин пустой. Никто не сказал мне, чего и как долго я должна ждать. Но я по собственному опыту знаю: для таких мест это нормально.
Еще здесь есть туалет. Не воняет, терпеть можно. Некоторые из женщин тихо переговариваются. Говорят на английском. На английском с шотландским акцентом.
— Ничего не понимаю, — говорит одна. — Как они могут так с нами обращаться.
Помню, у мамы с бабушкой случился такой разговор.
Мама сказала:
«Не говори глупости, мы же шотландцы. Мы здесь родились. Даже если границы закроют, мы все равно сможем вернуться в любое время».
«Не будь так уверена. От этого зависят ваши жизни, — сказала бабушка. — Правила постоянно меняются. Возвращайтесь прямо сейчас».
Да, правила могли измениться.
Худая жилистая девчонка зло теребит и пощипывает свой браслет. Она примерно моего возраста. В Прошлом мы бы могли с ней разговориться, но сейчас она раздражает меня, как муха, которая без толку жужжит и бьется о стекло. И вообще, мне есть о чем подумать.
О мальчике.
Я не хочу о нем думать, но все равно думаю.
О том, как он сосет свой камешек. Разрешили ему оставить себе камешек? Или отобрали? Заставили положить в пакет со стяжкой? Уже поместили его в камеру? Если поместили, то с кем? Со взрослыми или с детьми? Там есть хоть кто-то, кто говорит на его языке? Может, там люди орут на непонятном для него языке? Орут на него?
Я задаю себе все эти вопросы и понимаю, что от этого ничего не изменится. Надо переключить внимание на охранников. Я отслеживаю все их перемещения. Запоминаю распорядок. Это может помочь.
Похоже, все тут ждут, когда их вызовут. Каждые полчаса в камеру заходит охранник со списком. Задержанные выходят группами, после того как охранник зачитывает несколько имен, вернее, номеров. Тощая девчонка выходит и на ходу продолжает теребить свой браслет. Наконец наступает и моя очередь. Меня и еще пять молодых женщин конвоируют в здание, которое с виду — главное во всем комплексе. Я считаю ступеньки и калькулирую расстояние от одной точки пути до другой. Сколько времени займет перебежка от этого здания до пункта регистрации? Сколько от этого места до главных ворот? За точность расчетов не поручусь — в последний раз я ела больше двенадцати часов назад.
Уже стемнело. Надеюсь, в этом здании камеры, и у меня будет возможность прилечь. В Хитроу камеры называли «номерами». У них в номерах стояли кровати (две, иногда — три), была раковина и туалет без стульчака, а еще зарешеченное окно под потолком и глазок в двери.
Поднимаемся по лестнице с широкими пролетами. Идем по ярко освещенному коридору. Дверь в камеру не заперта. Глазка нет, но есть окошко с армированным стеклом.
— Реп1787, — говорит охранник и вталкивает меня в камеру.
Это не камера, но и не комната. Это скорее похоже на дортуар. Кроватей нет, но есть матрасы. Всего двенадцать, лежат на полу в два ряда по шесть. Окна зарешечены. Решетки не заводские, но с виду крепкие. Раковины и туалета нет.
Одиннадцать матрасов уже заняты. Женщины, которые лежат на матрасах, все в ночных рубашках или пижамах. И рубашки, и пижамы бледно-розового цвета, все, естественно, женщинам не по размеру. Такие же выдавались задержанным в Хитроу. Беженцы не берут с собой ночнушки и пижамы. Такие вещи у тех, кто остановился в одном месте надолго. Мне не хочется думать о том, сколько времени просидели здесь эти женщины.
Единственный свободный матрас лежит возле двери. На матрасе пижама. Возможно, когда-то она была розовая, но сейчас серая.
Только я собираюсь опуститься на этот матрас, кто-то у меня за спиной говорит:
— Это — мое место.
Тощая девчонка с браслетом.
Видимо, она стояла прямо у меня за спиной в небольшом алькове с окном справа от двери. Я не люблю, когда кто-то застает меня врасплох.
Итак, на одно спальное место две претендентки.
Девчонка напрягается и немного сутулится. Она словно вызывает меня на бой.
Женщины в ночнушках и пижамах приподнимаются на своих матрасах. Начинается вечернее шоу. Мне это не впервой. В тюрьме для любых ситуаций есть неписаные правила. Правила строго соблюдаются. В группе вроде этой всегда есть Большая мама. Это она устанавливает правила, решает, когда закончится представление и каким будет наказание за нарушение правил. Обычно легко догадаться, кто в камере главная. Даже говорить ничего не надо, достаточно немного понаблюдать. Главную всегда выдаст язык тела, то, как она сидит или стоит. Или то, как нервно на нее поглядывают другие заключенные, прежде чем что-то сделать. Но сейчас все произошло слишком быстро, и я не успела оценить ситуацию.
Но я понимаю, что делает девчонка с браслетом. Она хочет застолбить место. Хочет казаться крутой. Хочет показать всем, что она не слабачка и с ней шутки плохи. Она хочет играть в одной команде с большими девочками.
И пусть она мелкая. Блондинка с бледной кожей. Все косточки держатся только на внутренней энергии. Эта энергия достойна восхищения. И надежда тоже. Но девчонке можно посочувствовать — ей не хватает уверенности в себе.
— Располагайся, — говорю я и преувеличенно дружелюбно показываю раскрытой ладонью на матрас. — Мне все равно, я не планирую тут задерживаться.
И Большая мама смеется. Смеется, давясь сигаретным дымом. Это крупная вульгарная белая женщина с крашеными красно-коричневыми волосами. И еще — из всех только у нее пижама по размеру.
«Вот и хорошо, — думаю я. — Теперь все ясно».
Девчонка с браслетом сдувается, садится на матрас и начинает переодеваться в пижаму. Мы все за ней наблюдаем. И все видим одно и то же: ее уязвимость, лобок, я даже успеваю мельком увидеть ее маленькую белую грудь.
Потом я выбираю для себя место в нише. С этой позиции открывается вид на всю камеру. И на Большую маму. Поспать на полу — не проблема. Да и камни перед сном убирать не надо. А доски вполне удобные, но не настолько, чтобы забыть — путешествие еще не закончено. Нельзя терять бдительность только потому, что ты близко к цели. Это ошибка, за которую можно дорого поплатиться. Знаю по собственному опыту — поплатилась за подобную ошибку недалеко от аэропорта Каира.
Ложусь на пол, не раздеваясь. Одежда уже почти высохла.
Окно в нише, естественно, не занавешено, и я вижу, как темнеет небо. Темнеет, но не становится черным — на территории слишком много фонарей.
По дыханию женщин в камере понимаю, что они засыпают. Они не дышат, как мальчик. Мне бы очень хотелось услышать, как он сопит, засыпая со своим камешком во рту. Возможно, сегодня он совсем не так сопит, потому что у него больше нет камешка. Возможно, он, как и я, лежит без сна и смотрит в окно, а за окном фонари подсвечивают черноту ночи.
Начинаю планировать.
И когда посреди ночи в камеру входят охранники, я еще не сплю. Охранники включают свет и дуют в свист