В Хитроу много рассказывали о том, как лучше прятаться в фургонах: как себя вести и чего лучше не делать. Просто потому, что многие знали кого-то, кто погиб в фургоне. К примеру, рассказывали о мужчине, который оказался запертым в рефрижераторе. Он все стучался в борт, но его так никто и не услышал. Или вот один пацанчик спрятался в груз усадочной пленки для журнальных обложек. Он так боялся, что его учуют собаки, что обмотался в эту пленку. Собаки его не учуяли, это да. Во всяком случае до того момента, пока он не задохнулся и пленка больше не могла удерживать его разлагающееся тело.
Мы ждем.
Мальчик начинает нервничать. Он втягивает нижнюю губу и проверяет языком сколотый зуб.
— Доктор Наик показал мне твой рисунок, — говорю я. — Мне понравилось.
Я не говорю о том, что рисунок показался мне грустным. Мальчик и сам об этом знает.
Ждем.
Снова слышны шаги и чьи-то громкие голоса. Открывается дверь. Но это не наша дверь. Не дверь в кабину нашего фургона. Звук громче, явно открыли и захлопнули дверь грузовика. Но какого из двух? Того, который с металлическими бортами или с брезентовыми, на котором я сначала остановила свой выбор? Хотя это не важно, потому что грузовик уезжает, а нас в нем нет. Но я хочу знать, я должна знать, что это за грузовик. Я достаю нож и разрезаю брезент вниз и поперек, так что получается прямой угол. Это мое окошко во внешний мир.
Я не угадала — это грузовик с брезентовыми бортами. Водитель уже в кабине. Тихо урчит электродвигатель. Водитель опускает окно.
Снова слышны громкие голоса. Голоса два. Значит, водителей двое. Два водителя!
Я опускаю вырезанный треугольник брезента. Задерживаю дыхание. Вот оно. Наш водитель отсоединяет зарядный кабель и вешает его на место. Слышу, как открывается дверь в кабину фургона. Водитель садится за руль. Потом — вибрация, это водитель захлопнул дверь и завел двигатель.
Мы едем.
Грузовик поворачивает. Поворачивает фургон.
Дает задний ход, а потом едет к периметру.
Останавливаемся. Ждем.
Слишком долго. А выглянуть не могу. Не могу открыть свое окошко в мир.
Да, это никакое не Долгое время. И не Далекое. Но тянется оно очень долго. Я слышу голоса. Переговариваются два человека. Настроение у обоих добродушное. В нашем ожидании нет ничего опасного, мы просто вторые после грузовика.
Поднимается шлагбаум. Открываются ворота.
Мы выезжаем с территории.
Глава 45
Мы выезжаем, и ворота закрываются.
У меня в голове крутятся три мысли одновременно.
Мы на свободе.
У доктора Наика будут проблемы.
Я не знаю, куда мы едем.
Свобода — это хорошо. То, что у доктора возникнут проблемы, — плохо. В следующий раз он уже не будет таким доверчивым.
«Доверие — это то, что нужно нам всем», — говорил папа.
Но может, доктор Наик вспомнит что-то о своем путешествии в Шотландию и поймет беженцев. Хотя, судя по его акценту, он мог всю жизнь прожить в Глазго. Возможно, его родители в Прошлом были беженцами. Или еще до того. Возможно, они никогда не рассказывали сыну, чем рисковали в том путешествии и какие жертвы им пришлось принести. У меня голова идет кругом от мыслей об индийце, который является полноправным гражданином Шотландии, и о девчонке, которая родилась в Шотландии, но которую теперь не ждут на родине. Лучше думать о том, куда мы едем.
А ехать мы можем куда угодно.
Обычно с планированием у меня все хорошо. Но сейчас я чувствую, что растратила почти всю энергию на планирование побега из этого распределительного центра.
Что теперь?
Приподнимаю уголок своего окошка в мир. Как будто это поможет мне сориентироваться. Впереди виднеются зеленые поля и силуэты домов. Никаких надежных ориентиров нет: ни солнца, ни лишайника, ни звезд. Ничто не указывает на то, в каком направлении мы едем, но скорее всего — на север. Если бы ехали на юг, пришлось бы снова пересекать границу.
Надо успокоиться.
Будем решать проблемы по мере поступления.
Сначала надо отъехать подальше от центра. Держать себя в руках минут десять, может, двадцать. А потом, куда бы мы ни ехали, надо будет прыгать. Снова начинаю отсчет с помощью своего тела. Первые десять минут — левый мизинец. Двадцать — нижняя губа. Надо выбрать момент между этими двумя указателями, где-нибудь на брови например. Когда фургон остановится на светофоре, на каком-нибудь перекрестке. Но только не в городе, город — это люди и проблемы. Надо выпрыгнуть до въезда в город.
Третий палец. Четвертый.
Мы наверняка едем на север.
Фургон замедляет ход и немного поднатуживается. Поднимаемся по склону. Я выглядываю. Мы приближаемся к очередному горизонту, а когда оказываемся на гребне, я вижу Шотландию.
Вернее, чувствую ее запах.
Шотландия.
Не окраины, не граница, а настоящая Шотландия. Моя Шотландия. Шотландия моего детства.
Она расстилается передо мной, как сон или сказка. Тридцать километров пустошей и холмов, стеганое одеяло из зеленых, коричневых, фиолетовых и светло-желтых лоскутов. Но в основном лоскуты зеленые. Я различаю десятки, сотни, тысячи оттенков зеленого. Эти цвета мерещились мне в пустыне. Невообразимо сочный и живой зеленый цвет. И к этой картине примешивается незабываемый запах (хоть я его и забыла). Пьянящий, волнующий запах сырости, торфа, дождя в воздухе и на земле, запах солоноватой воды, влажных камней, мокрого папоротника и вереска. И несмотря на то, что я родилась в городе и в школу пошла тоже в городе, именно сюда я приходила с папой. На такие вот холмы и пустоши. Мама всегда работала, а мы с папой ходили в пешие походы.
«С тобой хорошо в пути, — говорил папа. — Другие дети часто начинают ныть, а ты отлично держишься».
Вообще-то, я не очень любила бродить по холмам, просто очень любила бывать с папой. Он показывал мне разные вещи. Большие. Маленькие. Особенно когда мы ходили в походы по Аррану. Папа каждое лето водил меня по маршрутам своего детства, по горам Готфелл, Бен-Тарсуин и Сир-Михор.
Папа называл их сакральными местами. Он делился со мной их песнями. Напевал вполголоса и с закрытым ртом. Песни земли. Древние песни, которые играл на скрипке наш сосед на Арране, отец Питера. Эти песни насвистывал в маленькой бухте неподалеку от Корри и сам Питер, парень на несколько лет старше меня. Песни родной земли. Одну я помню особенно хорошо. Она о холмах и туманах, об уходе из дома. И о возвращении.
Я мгновенно оказываюсь в Замершем времени. Дышу глубоко, вдыхаю родные пейзажи. Это песня пропитана зеленью.
— Посмотри! — кричу я мальчику. — Ты только посмотри на эту красоту!
Мальчик подходит к окошку в брезенте. Выглядывает, видит клонящийся к вечеру день и почти сразу отходит в полумрак фургона. Садится на палету. Мальчика не трогает то, что я ему показала. И я его понимаю — он увидел холмы, бесконечные холмы, долгую дорогу и тяжелые испытания.
А еще, возможно, он видел несправедливость.
Моя зеленая влажная земля, на которой мне выпало родиться. Она так отличается от родной земли мальчика. Его земля — это песок и пыль. Там сейчас слишком жарко, там трудно выживать. Но он любит ее. Цвет его детства — золотисто-желтый. Такого цвета его сны и личные видения.
Я опускаю уголок, молчу немного, а потом говорю:
— Нам придется прыгать. Приготовься. Как только грузовик остановится, сразу выпрыгиваем. Все понятно?
Мальчик кивает.
Мы ждем.
Но грузовик не сбавляет скорость. На самом деле он начинает ускоряться. Мы съезжаем с петляющей проселочной дороги и едем по более гладкой и прямой. Дорога с двусторонним движением превращается в трехполосное шоссе, в автостраду. Вскоре мы едем со скоростью миль семьдесят в час. Мы упустили свой шанс. Спустя еще минуту проезжаем мимо указателя.
Мы едем в Глазго.
Глава 46
На окраину Глазго мы въезжаем уже в сумерках.
Мы мчимся мимо домов, пролетаем над ними и в тоннелях под ними. В моих детских воспоминаниях нет этой автострады, которая, похоже, устремляется в самое сердце города и неожиданно выходит на самую настоящую улицу. И да, совсем недалеко впереди виден темный шпиль кафедрального собора Глазго. Теперь я снова — городская девочка, та самая, которая ходила в школу в Деннистауне и ориентировалась по шпилю собора. Ей казалось, что он похож на черный, вонзающийся в небо меч.
Фургон замедляет ход. Мальчик присоединяется ко мне возле треугольного окошка. Но его привлек не шпиль собора, нет, его привлек шум — крики и топот людей.
То, что видит и слышит мальчик, заставляет его вцепиться в брезент. Он пытается разорвать брезент, чтобы окошко стало шире.
По улице идут люди.
Сотни людей.
Этот район города, который раньше казался пустынным, теперь кишит людьми.
На улице не протолкнуться.
Такое впечатление, будто все люди, которых я видела в пути, тысячи, десятки тысяч людей, шли сюда, на эту единственную улицу. Потому что эти люди не обычные горожане, которые идут по своим делам, за покупками или ждут автобус на остановке. Нет, этот поток движется в одну сторону. Люди в лохмотьях, молодые и старые, некоторые идут семьями, кто-то — один, варвары, такие как мы с мальчиком. Они идут, идут, идут…
Куда они идут?
И почему их так много? Когда закрыли границу? Может быть, потому ее и закрыли? Или здесь людей не больше, чем мы видели на равнинах, просто на узких городских улицах для них гораздо меньше места.
Поток неравномерный, но это все равно поток. Впереди поток плотнее. Люди не помещаются на тротуаре и выходят на проезжую часть. Их столько, что они навлекают на себя гнев жителей домов вдоль улицы. На них орут. В них кидают стеклянными бутылками, пустыми консервными банками, плечиками для одежды, старой обувью. Какая-то женщина выплескивает содержимое ведра из окна третьего этажа. Что в том ведре, я не знаю, но эта картина похожа на иллюстрации в учебниках истории из Прошлого, там жители городов выплескивали на улицы содержимое своих ночных горшков. Люди идут, не поднимая головы. Они даже не пытаются закрыться или как-то защититься, просто идут, как будто привыкли к такому отношению и не ждут ничего другого. Иногда от удара падает какой-нибудь ребенок, но его или ее тут же с